Зеркала

Он проснулся.
Прохладный ночной ветерок, просачиваясь из приоткрытого окна, продолжал колыхать неразличимые от стен шторы. Воздух был наполнен разнообразными, такими знакомыми, такими обыденными запахами. Ночь застыла и только мерные звуки часов напоминали о неотвратимом шествии времени.
Где- то неподалеку прогрохотала машина. Блуждающий луч её фонарей на мгновение осветил журнальный столик и неподвижно лежащую на кровати руку. Взгляд рассеянно скользнул по освещенным предметам: дешевый томик «Белой гвардии», настольная лампа с косо прикрепленным абажуром, отражения…
Неверные, искажённые отражения всего, что попадало в разбросанные повсюду осколки зеркала. Пять или шесть крупных кусочков лежали около книги, составляя неровный, мозаичный круг. Более мелкие и многочисленные усеивали истёршийся коврик и деревянные половицы около кровати.
Всё это длилось не более нескольких секунд. Свет исчез. Звуки медленно затихали в дали и гнетущая, липкая тишина снова наполнила комнату.
Савелий не любил яркий свет. Такой ясный, непрерывно льющийся – он лишал любой возможности быть обманутым, остаться в неведении. Приукрасить, преуменьшить или представить что- то другое казалось не возможным. Забыть о том, что видели глаза. А они видели многое. Продолжали видеть даже тогда, когда кромешная тьма стала плотной, непроницаемой. Мир исчез – проехал мимо и растворился за ближайшим поворотом. Но исчез не до конца.
Он вспоминал.
Часы скрупулёзно выполняли свою работу, звонкими ударами секундной стрелки подстёгивая заартачившееся время. Секунды, минуты, дни… Жизнь стремительно бежала вперёд. Только Памяти, этому совершенному ребёнку с безумными глазами, всякий раз удавалось сбросить оковы. И бесчисленное множество людей, каждый раз, когда он пускался в бега, кто с тоской, а кто и с радостью смотрели ему в след.
Так было всегда и так будет. Неисчислимые тысячелетия отлаженно работал механизм, в котором каждая, самая незначительная деталь, играла свою особенную роль. Но стоит лишь раз нарушится установленному порядку, как вся отлаженная система рухнет горой бесполезных шестерёнок и оплавленного стекла. Его машина остановилась две недели назад. И теперь Савелий лежал, глядя пустыми глазами в темноту застывшего мира.
Память – тяжёлое бремя и не в наших силах отвести глаза от его грандиозного шествия. Ведь боль, порой, бывает так невыносимо прекрасна…
Стоял дождливый осенний день. Солнце, робко проглядывающее из-за туч, теперь и вовсе скрылось. Неторопливо откинув одеяло и поморщившись от прильнувшего к телу холодного воздуха, Савелий уставился в окно. За стеклом не было видно ничего, кроме тусклых, бесформенных огней, едва просвечивающих сквозь стремительно стекающие капли.
Впереди ждал прекрасный, полный серой обыденности, очаровательный денёк.
После нескольких кружек горячего черного чая он стал собираться на очередной унылый праздник, кое где именуемый жизнью. Времени было предостаточно, и Савелий не испытывал никаких тревог или радостного возбуждения. Дни протекали степенно, безо всяких изменений, вот уже несколько лет. И ничто не мешало провести сегодня, так же тускло, как и вчера.
«Опять дождь, – мысли плавно возвращались в привычное русло, под звуки захлопывающейся двери. – Снова и снова этот проклятый дождь!»
Это напоминало старинный ритуал. Каждое утро небо встречало его промозглым водопадом, на что Савелий отвечал не менее тёплым приветствием.
Облака оплакивали Землю, но ей не было дела до чужих слёз.
Целиком поглощенный жалостью и меланхолией он не сразу понял, что произошло. Резкая боль пронзила всё тело, после чего он обнаружил себя лежащим на мокрой плитке.
- О, прошу прощения! Право слово, я вас не заметил! С вами всё в порядке?
«Всё прекрасно. Все просто великолепно.» -  апатично подумал Савелий.
Несколько капель дождя попали за ворот выгоревшего пальто и теперь, до противного медленно, стекали по спине.
Над ним склонялось озабоченное лицо повстречавшегося человека. Еще несколько случайных прохожих остановились полюбоваться на образовавшуюся сцену. Небольшой зонт бесформенно- мокрым укором лежал в ближайшей луже.
- Вот, держитесь за мою руку! Простите ещё раз, но вы так неожиданно…
Такое знакомое лицо…
- О Господи, чт с ами? В м охо? Кто нибудь, помо  те мне!
Мир начал блекнуть. И без того насыщенный серыми тонами, внезапно он предстал перед глазами подобием чёрно- белого фильма. Прилипшая к телу одежда больше не доставляла неудобств. Звуки голосов еле доносились сквозь нарастающий в ушах гул.
Этот шрам на скуле… Сломанная переносица… Спутанные, влажно блестящие волосы… Над ним склонялось его собственное лицо.
Часы бережно отсчитывали секунды, минуты, дни. Словно неумолимый палач, напоминавший о близости смерти. А смерть была повсюду. Она не сводила с него своего взгляда, смотрела из сотен глаз, как две капли воды похожих на его. Он умирал каждый день, с тех пор как обнаружил зеркало разбитым. Всё изменилось. Мир рухнул в одно мгновение и погрёб его в тюрьме, где каждое отражение сверкающих стен обрело своё тело и сочувственно смотрело ото всюду. То утро… Оно стало первой каплей, первым осколком, проникнувшим в глаза…
Когда- то бабушка рассказывала Савелию о мальчике, в которого вонзились осколки волшебного зеркала. С тех пор ребёнок стал замкнутым и холодным, с каждым днём всё больше напоминая бесстрастный кусочек льда. Теперь он всё понимал. О да, всё.
И это была всего одна капля, один осколок. Но уже второй хватило чтобы его чаша переполнилась и унесла тайными путями безумия искалеченное сознание. Потому как столпившиеся вокруг него люди, и каждый человек, повстречавшийся ему с той поры, не имели собственных лиц. Только искаженные весельем, горем или страданиями его лицо.
Глупо было полагать, что всё худшее уже позади. Сильно ошарашенный, но несколько восстановив самообладание он кое- как добрался до дома. О продолжении прогулки не могло быть и речи. Механически сбросив с плеч промокшое насквозь пальто и споткнувшись о брошенный у порога зонтик, Савелий опустился в кресло. Перед его глазами стояли лица. Они говорили. Они просили прощения. Они предлагали помощь.
Воспоминания делали тишину невыносимой. Потому то он и совершил самую страшную ошибку за всю свою недолгую жизнь. В попытке заглушить истошно вопящий внутренний голос, он включил телевизор. Не глядя на пульт, выбрал первый попавшийся канал. По нему передавали новости.
«Сегодня на побережье Японии произошло землетрясение силой в 8,2 балла, унёсшее жизни двухсот двадцати тысяч человек…»
На экране кадры разрушенных зданий были усеяны телами, живших в них людей. В тот день он умер двести двадцать тысяч раз… В тот день осколок зеркала пронзил его сердце.
Хорошо спроектированная, стабильная жизнь проходит почти без перебоев. В девяноста девяти процентах случаев люди рождаются, живут и умирают в относительном спокойствии счастливого безразличия. И никто не вспоминает об оставшемся проценте. Смерть предстаёт в разных обличиях и благословлены те, кто, принимая её поцелуй, засыпает с младенческой улыбкой на губах.
Он умирал каждый день.
Однажды, проходя мимо переулка, Савелий увидел нищего. Без ног, в одних лохмотьях тот оставил все просьбы о помощи, разбив свой голос об быстро отводимые взгляды прохожих, об их ускоренный шаг. В заплесневевшей шапке лежало всего несколько монет. Кругом были рассыпаны сверкающие, острые осколки.
«Порою, - думал он, проходя по пустой мостовой, где уже несколько дней не встречался безногий, - у нас не хватает сил исправить ошибки прошлого, но чаще они бережно хранятся в закромах души, на самых потаённых полках. И остаётся только гнить – жить, периодически раздирая старые раны. А ведь история могла сложиться иначе, но ты решил проиграть.  В поражении есть своя, недоступная красота, которой сладостно упиваться долгими осенними вечерами. И всё было бы прекрасно и постоянно в своём уродстве. Но бывает и так, что самая маленькая, самая незначительная мелочь, вроде разбившегося зеркала, срывает лавины, и потоки воспоминаний несутся вниз. Несутся и падают в пропасть, пока ты наблюдаешь за ними, стоя на безопасной, недоступной вершине».
Часы пробили восемь часов и будильник оглушительно затрезвонил. Бледные лучи солнца нетвёрдой рукой нащупывали себе путь в полумраке квартиры. Нежные пальцы дотронулись до журнального столика, томика «Белой гвардии», старой лампы с покосившимся абажуром, безжизненно лежащей ладони и лиц… Таких разных, таких похожих, таких одинаково несчастных лиц, отражающихся в пустой комнате от рассыпанных по полу осколков слёз, и в пяти шести мокрых пятнышках около книги, с каждой минутой становящихся все мельче.