Чёрная Старуха

"...Немцы в ноябре 1941 не вошли в Москву потому, что были взорваны плотины водохранилищ, окружающих Москву. 29 ноября Жуков отчитался о затоплении 398 населенных пунктов, без предупреждения местного населения, в 40-градусный мороз... уровень воды поднимался до 6 метров...людей никто не считал..." (Из интервью с И.Кузеевым, "Эхо Москвы: Цена Победы, 30 июня 2008)

[Всё остальное - в сносках, внизу текста.]





                ЧЁРНАЯ СТАРУХА.
                Повесть.


                /Вдохновленное материалами исследований
                Искандера Кузеева "Потоп Московский"[*1]/               
               
            ...В России, вообще, всегда очень много чёрного цвета. В городе, в облике люда; тем более, по области и в провинциях. Там, где ещё пьют шампанское, и ждановы едят ром-бабы (тот будет кушать ром-бабу аж и в великий мор[*2]), - там это по моде одежд, по колориту, подчас, в век наследных вещей; где меньше фантазий о перемене быта - там это почерневшие избяные брёвна, извечные чёрные столбы, чёрно-чугунная утварь, - резким контрастом в постройках, тогда, выделяется старой кладки красный кирпич; что же можно сказать обо всех тех классически-чёрных чертах Порядка? - они, ведь, чёрные костюмы, шляпы и авто, заведомо есть производные обще-сложившегося подхода к тону, эти бессменные призраки традиционно-чёрного пистолета. И, особенно, зимой, тогда уж, всё здесь, как неизбывная ещё память в тёмной мысли и взгляде Художника-Нрава о завещанном проклятии мстительных Чернобогов: чёрные ветви, чёрные леса и кустарники, исчерна-глазеющие проруби рек, чёрные сороки да вороны.
               Так, самой этой земле и жизни сего бытия, тайнам её и истории, свойственны, навеки, несравнимо-чёрные явления и происшествия. 

                < 1 >   


               Он даже не то, чтобы думал мечтать; ему само это грезилось. Вот, там нависает некая странная тень, как паденный страж распластанных крыл, а там теряется некий женский голосок в дальнем, отлетающем солнце-луче, и небо, и облака полны страшной сказочности, и делается столь морозно, и будто бы свято, но совсем-совсем не смешно, и потом темнеет; и там появляются фигуры, как ледяные призраки каких-то слепых ряженых, и все они, то ли в грех-издёв, то ли во плач, да будь что на один монотонно-приглушенный лад, нешто в круг коптильной лампы, погасшего солнца, вторят это: "от Cоветского Информбюро", "от Cоветского Информбюро"; как со старого "утёсовского" патефона, слышится потрескивающий гимн, и заклятый рупорный голос с небес - о падении Москвы и об оступлении Красной Армии. И всё, вот, уж похоже на какую-то запретную игру; всюду теперь виды диковинных машин, новая организация; теперь здесь свастика, и Новый Год со свастикой, но не оттого здесь страшно, а как-то лишь само по себе, да только там, где-то, ходит ещё по улицам одинокая чёрная старуха...
               Раз, у тёмных вязов, закутанные бабы в платках как-то говорили меж собой, втихомолку рассказывали, что в другой деревне вдруг уж видели её, - он слышал. Тень недобрых предвестий, привидение, - средь бела дня, призрак чёрной монахини. Где-то, наверное, есть одна тёмная, чёрная церковь, как та, заколоченная, что в дальней стороне отсюда, - старая, она хоть и белая ещё, а всё видится тёмной; - может, там и скрывается её дух, сей призрак, а теперь, вот, зачем-то приходит. Там, сколько ворон! и, там, точно у Гоголя, там только и скрываться нечистой силе; впрочем, она, может, и не нечистая, эта чернавка, да только её, ведь, боятся. Наверное, когда придёт Гитлер, эти его солдаты в красивых касках тоже станут бояться призрака; возьмут, да ещё прикажут её изловить...
               Какая, однако, тишина ныне в доме: бабушка уж давно хворает, а теперь и вовсе не встаёт, - до ведра только; и мало что скажет, и всё больше в дрёме, да в забытьи, а так хотелось бы тут послушать вдруг про Синюю Птицу, как она читает это на разные голоса, да только уж этому, может, никогда и не бывать... И тихо; и с лампою, за Немецкой азбукой, тоскливо и тихо; и мороз на дворе всё крепчает...

                < 2 > 


               Он так и заснул, прямо пред тетрадями. Раскрытая книжка с Немецкими буквами под ладонью; не сложенные, вкруг дремлющие, также, школьные реликвии и принадлежности. Ему даже ничего и не снилось, - разве что,…собственно, Гитлер. На короткий миг, - маленький, совсем как сувенирный, Гитлер, на письменном столе, у чернильницы, - совсем ненадолго. У него зачем-то были тараканьи ледяные усы, он мочил их в чернилах, и от него веяло холодом. Сам он никогда не видел настоящего Гитлера, но этот чёртик на столе был, точно, Гитлер, и он говорил там каким-то механическим голосом: -
                "Учение - свет, свет;
                Не учение - тьма, тьма;
                Незнание - смерть, это смерть; Kalt, Kalt..."   
               "...Die K;lte meiner Seele, die K;lte meines Lebens..."[*3] -
И чёрт стал дуть на него эти свои непонятные слова, и тогда сделалось, как в ледяном дворце, и у него застывали и грудь, и голова, и всё стеклянело; - оттого он проснулся.
               Окна же в доме, и вправду, сделались хрустальными. Ледянющая вода, ещё засветло, едва ли нашепчет, что всё слишком обычно. Разве эти смутные синие тени за окном не свидетельны всему, уж столь враз, вдруг иному, чуть новому? Так, словно бы грешен сам миг запоздания... Дом, однако, и вправду, надо топить тотчас; мороз от ночи только прибавился, - топить, а потом в школу, идти три километра по снегу. "Kalt", "Kalte", - странные эти, ведьмины точно, слова... Сколь нехорошо и досадно, что бабушка заболела; всё делать теперь самому: и на дворе, и по дому, и печь, и завтрак, и, чтобы успеть ещё в школу. А из соседей к ним едва ли кто и заходит: отверженные... Он смотрел, как разгораются лучины, и ему очень хотелось какао, которого не было.
               - Ты не ходи сегодня в школу, маленький,...в мороз, пожалуйста, не ходи. - Бабушка слабо чуть застонала, и больше опять не говорит. Темно ещё как, под утро...



                < 3 > 


              У меня есть желание сделать из этой весьма земной истории некую безусловную сказку. Да смогу ли Я сделать сказку? Ведь, это значит сделать такую сказку, что будет более правдоподобно относиться добру и истинам нравственного исхода, нежели это в сей, по земному, совершенно неправдоподобной истории. Все, ведь, по-настоящему, земные истории всегда совершенно неправдоподобны, а эта - тем более. ...Ах, как хотелось бы сделать сказку, корнями врастающую в нравственное, и безусловно-доброе, некое благое правдоподобие...


                < 4 > 

          
               ...Потом, когда днём он выходил на улицу, когда ходил за водой, он слышал все малые звуки, редкие в колком, жгуче-леденящем воздухе, так, как если бы их рождал сам по себе облачный сон: облачный пар, облачный снежный поскрип, иль где-то животный глас; - и всё, как маревный звон, и иссине, от леса, и не то, как будто бы на каком дне; - всё, точно одного вздоха, одной колышимой плоти... Потом, у колодца, да заглянув по мальчишеской привычке внутрь, он увидел там, в глубине, образ матери: он увидел её, сидящей на переливчатом, эмеральдовом камне. Она улыбалась ему приветливо, и она говорила голосом тёмной волны, Судьбы иль Колдовства, но как если бы играла с ним. -

                "Из башен мёртвого царя          
                Льют слёзы на мороз,
                Льют воду.             
               
                Дорожкой ледяной пойдёшь,
                Тебя Я там найду...................

"А ты спрячься, а...они, те и не узнают. Совсем не узнают. Даже не догадаются. И отстанут. И ты не иди к ним..."  - Её забрали красные офицеры, давно уже как; - учительница, она читала в школе стихи запрещённого поэта. Она, конечно, сильно любит его, сильно беспокоится о нём и скучает. - Нет, она, ведь, не умерла, нет...
               А, потом, идя уж с водой к дому, неся своё небольшое ведёрко, - а нужно бы всю кадушку в доме наполнить, этак, ещё не раз сходить, нести снова, - он увидел Лешего. Страшный, лохматый тот, выросший пред ним прямо из-за сугробов. Он всегда боялся его, когда встретит, - так, и теперь. Деревенский урод, человек-собака из дальних сараев, он известно тряс головой и, когда, даже будто б щеками, неопрятный и грязный, и всегда бормотал какие-то непонятные вещи и скверну. В него всегда чем-то бросались. (Тётки в деревне говорили, что "ему всё одно - что война, что оглобля.")
               - На Новый Год, пойди, теперь, Матрёшку поищи в лесу. И яблоко мне дай.
               У мальчика не было яблока. Зимой не бывает; ни у кого тут в войну нет яблок, и он весьма боялся.
               - Один Леший всё видел, один всё знает, что Сталин, чёрный, приказал. А дед Мороз на санях грех сотворил.
               - Отстань, отстань.
               - А, вот, как расскажу тебе; и тебя за это свезут. В лес свезут, да за уши, да к чёртову пню, да заморозят. Как Матрёшку. Она мне летом яблоко вкусное дала...Живое яблоко...
               И, вот, уж он слышит, страшный рот, страшилище молвит, и он было видит тайные чёрные картины... А когда, внезапно вдруг, из ореолов пронзительной зимы, появляются дерзкие, нежданные мальчишки-спасители и в никуда уж гонят нечистого урода, бросаясь мстительным, не святым снегом, - лишь только проклятия ещё раздаются из того клыкастого, кривозубого рта: - "Скоро всех вас Сталин к щучьему камню! Всех на чёрное дно! Молитесь на Гитлера! Белый Гитлер... Молитесь, чтобы спас!" ...Ему, мальчику со злополучно-обледенелым ведёрком, теперь поскорее б уйти; - и этот мороз, и все эти картины наговоренного испуга...  "Леший, звёзд не видать!", - и тому (ещё) вдогонку летит лишь карающая льдышка. 
               - Глянь, а этот тоже отлынивает. Эй, не бойся, тебя не расстреляют, пионер-хорошист, сын враженицы, - и они, смеясь, бросаются и в него, и столь обидно попадают ему снежком в спину. И только, когда уж отходит далеко от них, слышит там: - "А, ведь, и вправду, той нигде нет, и не видно. Девчонка-то пропала..."
              ...Какой же, однако, холод! Каковы эти твои нечаянной стужи натуральные слёзы, отрок заиндевевших ресниц, пасынок своей, к дому просящейся тени! ...Скованный робким мехом; со съёженным видом и вздохом; там ещё со смущением... Наверное, те, кто курит мужской табак, всё же, меньше мёрзнут и меньше болеют...         
               
                < 5 > 


                Из дому, потом, от всех маленьких, дворовых дел, выходить совсем не хотелось. Мышка, да пусть себе пошуршит, - и на то будто бы есть какой сентимент; - не томила даже мысль и о том, что зачем-то вдруг одиноко, нет друга... Его, однако, всё никак не оставляло то странное, странных тонов впечатление от ублюдковой тайны. - "Как, неужели, вот, так вот,  и впрямь, увезли в лес? Зверям, на погибель?" - сидя у окна, он, разглядывал на стёклах дивные ледяные фрегаты, нечто рисовал на тетрадном листе и всё думал, думал и рисовал.       

                Жила-была Матрёшка,
                Жила себе немножко; -      
                В лесу ныне чучелко.

               А, может, и вправду, в деревне теперь колдовство? Чёрная Старуха не зря, ведь, является... Нечистое Дело, - вот, оно, быстрое и недоброе, оборотнем улыбается там из-за пня, - делает чучела из невинных. О чём вдруг шепчутся теперь в доме правления? Маленькая подслушница, в доме у противного, сварливого деда, как же нехорошо: всякий кот, всякий ангел скажет: - страх подслушивать за бородатыми, бессмысленно потом кусаться и отбиваться; - если бы она могла превратиться в насекомое, в маленькую моль, она бы спаслась в трещинах их заговоренного дубового стола, но, вот, уж она плачет в лесу, одна, как в самой печальной сказке, и замерзает, и уж вся почернела, покрылась ледяной коростой. - О чём там шипят теперь, пред свечой, в грешном, проклятом доме? Колдовство - это когда все слепы; - вот, она, та страшная, беспощадная тайна! - они все слепы и прислуживают здесь Чёрному Дню, Смерти, а той нужно только больше мёртвых: Сталин хочет их всех теперь потопить, напускает великие воды; затопят и Москву, и их всех, и никто-никто не спасётся, все-все превратятся в заледенелых чучел, и только в чёрной машине увезут отсюда деда-убивца, дадут ему грамоту. От лесу слышен, какой, вот, уж чёрный, трескучий посмех...
               Скорый вечер, пурпурно-златой синевой, уж было ластился под самые окна; в этаких грёзах, ему столь неспокойно ещё было думать и о том внезапном видении матери: живая, красивая мама... 
               - Холодно, мальчик...
               Бабушка проснулась; слабый её такой голос... Он отложил рисунки, подошёл к ней, чтобы укрыть, и тогда враз заметил, что у постели, в комнате, точно, уж холодно: в хорошо протопленном доме тепло только у самой печки.
               - Ты бы топил, милый. Знать, морозы уж злые на дворе. А то чаи замёрзнут, - и она слегка улыбнулась.
               С немного ожившей бабушкой они даже чуть-чуть разговорились потом.
               - А Леший сказал, что деревни совсем затопят, и нашу. Сталин приказ дал...
               - Брешет. Как же затопят?
               - Спустят из хранилища воду, а мы будем на дне озера.
               - Да, ну его. Брешет всё.
                - А ты всё никак не выздоровеешь, бабушка; всё болеешь... Ты выздоровеешь?
               - Господь решает за нас, дружок.
               - Ба,…а кто такая чёрная старуха? Откуда она?
               - Любишь ты сказки, милый...Да всё страхи одни...
               - Она - Смерть?... - но он слышал в ответ только самый неразборчивый, замолитвенный шёпот её; потом отошёл, вновь взялся за печку. Оттоль, как-то чуть необычно, бабушка опять слабо позвала его.
               - Надо бы ещё в овражек, к ручью... Свет пока, наломать бы ветоши...
               - Ба, да у нас же много! У нас есть хворост.
               - Страшный идёт мороз, совсем лютый,...один лёд везде будет. На стенах лёд, из дому не выйдешь. Пойди, мой добрый,...пять минут, и приходи...
               Ему невзначай заметилось, что старинные их, настенные часы остановились.
               - Пойди, пожалуйста, послушай. И топи всё время, и ночью... А то будем, как в ледяной церкви. Церковь-то станет ледяная... И, пойдёшь, выпей настойки, пол-рюмочки возьми..., там, в серванте.  И весь укрывайся. А...картошку, как придёшь - на чердак...
               - Бабушка... Как, на чердак?!...
               - Ой, ты, Господи... Вся ледяная, ледяная церковь. Иконки все... Свечи...               
               Какая странная вдруг, необычная бабушка. Может быть, она бредит? Шепчет, вдруг...про Божию Матерь, про ледяные той слёзы...
               ...Нет-нет, он не ослушается. Не оставит ни одну из её просьб. Даже горькую, невкусную настойку из графина. Он - именно, самый послушный и внимательный бабушкин мальчик...

               
                < 6 >


               Если здесь сказка, если б мне сочинять-таки сказку, то сказка, пожалуй, в своём нравственно-правдоподобном свете, расположена свершаться как нечто в ряду преображений, не так ли? А преображение, в свою очередь… (Ах, нет, ничего не приходит в голову из рассуждений, увольте…)    


                < 7 >   


               Незабываемые ощущения и впечатления - они, также, равно, непредположимы. Как не во сне изменённое, враз, иной какой-то страны и дыхания время; как впервые услышанный мелодийный, поющий свет; как страх, смешанный с обольщением, как первое, не шаткое ещё, не пьяных глаз и земли опьянение...
               Мир за околицей,...шаг за околицу - совсем-совсем, сейчас, как путешествие, и опасное, и неведомое, и словно бы за тайной всех враз множимых наваждений, - так, теперь, ему представлялось. - Как забавно, всё же, что так сразу хочется домой... Интересно, а воздух на Луне такой же насмерть стальной-стальной, такой же страшно-страшно кусачий? Там, она, бледная ещё, сумеречная луна, да будто б платком прикрылась... На ней живут робкие мысли и мечты, которые боятся людей с тяжёлой походкой... Ах, но почему же без крыльев...?! - на Земле бы тогда жили невиданные птицы... А в сребряно-искристых под вечер ветвях, глянь, как меж перстами теней, так, будто бы и феи какие тут, и нешто улыбчиво, да странно как, льют в мир свои шёпоты. Пугаются звуки, - чуть пугается шаг; чуть более волнительно сделается ему, здесь, по скрипучему шагу...
               Не оттого ли трещат, ныне, бухают помертвелые эти деревья, что это он зашёл сюда? Будто б призрачные палачи-лесорубы ведьминой Стужи бьют о стволы своими ледяными топорами... Вот, уж точно, как в самом царстве лютых морозов, как в той сказочной Лапландии; а учитель в школе сказала, что в Лапландии - одни только фашисты... Откуда-то слышится что-то, - что только? Он пьян ли вдруг? В малых летах нехорошо быть пьяным, да видно, зачем-то пьян: милая, добрая бабушка..., маленькая рюмка согревающей настойки вершит своё странное дело. Но холодно, жутко холодно. А и темнеет, оттого, быстрее; а тёмный холод, что живой неведомый страх...
               Вот, там что-то ждёт, что-то притаилось. Скорей, скорей надо домой; блудный, прилунный страх раскрывает свои совиные глаза под ледяной маской... Сучья тут - все, как из тёмного, горного хрусталя; ...призрак маленькой Матрёны-погубленницы где-то неприкаянно блуждает здесь, - к ночи, не упокоен... Чудная, заботливая бабушка, - ах, она, в миг сей, грезится ему вдруг совсем-совсем здоровой, совсем ожившей; - должно быть, волнуется о нём, ждёт уже. Ах, но что это! - Точно большие чёрные крылья, половинчатая плотная тень, - это разом будто б пронеслось вдруг прямо над его головой и туда, дальше, в овраг; нешто колдовская потусторонняя птица. Да неужели, и вправду!... Постой-постой... То ли зов, то ли вздох, то ли клёкот..., нет-нет, не голос, не стон... Но там всё ещё остаётся... Какой-то чудной образ, чудной, не настоящей фигуры; а речушка, тонкая змейка, как это? - пойди-пойди, любопытство, загляни чуть дальше, ниже, в овраг; - как же это! - тёмной водой разлился ручей; тёмный расползается там, водянистый, в овраге лёд... Журчит, слегка бултыхает... Значит, всё правда!  Правда, что воду спускают; правда, во что не верят!... Как же теперь? Что же?... А, постой..., а-ааа..., вот, ещё...тАм?...
               С несколько мгновений, он оставался взирать на то, как страна Ледяной Смерти ширит свои владения: как не станет, возможно, потом, другого из бережков, как обречённо-хрустальны, ныне, все те островки тёмной топи... Враз тогда, там-то, он и увидел Её: тот пронзительно-страшный Образ. Чёрный силуэт, совсем чёрная..., и, - есть ли что на свете страшнее! - она, так, будто бы шла по воде, медленно, ссутуленная и худая, и за ней плёлся мокрый край чёрного проклятого подола. Слепой ужас, неприкаянный, пагубный Дух, - эта мертвецкая ряса, она поворачивалась затаённо, как в самом жутком кошмаре, обращая к нему всю свою душеотвратную суть; нельзя было видеть тех черт, но только взгляд больших, выпученных каменных глаз, - и он никогда-никогда не смог бы принять это разумом, это... Когда, застывший будто б поверх собственного вздоха, он услышал тот её голос: -

                "На чердаке твоём моя птица."

               Она произнесла это вполоборота... Да разве можно б было когда беглецу мыслить о бегстве, о собственный шаг спотыкаясь?... Он, однако, бежал после, бежал словно бы впереди самого себя, больно натыкаясь лицом на внезапно сдвинувшиеся ветви и сучья, его не пускавшие, вредные и, тоже, слепые; как тот, у кого скрали его собственные глаза, он ещё зрил позади чёрный призрачный силуэт, и медленное той движенье по водам, и, как если б вдогонку по нему, там, летящую усмешку из-под зловещей, мертвецкой куколи...
               ...Не поняв даже, как сумел миновать глубь сугробов, очень скоро, совсем-совсем враз, он был уже снова у дома... Всё ж таки, не забыл и про хворост, растеряв там не всю охапку...

               
                < 8 >      


               Зайдя внутрь, он наверняка уже знал, что отныне здесь никогда не будет, как прежде. Воздух в ушах звенел пеленой трепетных ангельских эхогласий; было столь тихо всё, и столь невесомо, будто бы он отсутствовал целую вечность.      
               - Бабушка! Ты спишь?...
               Бабушка лежала неподвижно в безмятежнейшем своём забытьи, и комната, казалось, утаивала её  глухое, жалобное дыхание.
               - Ба-буш-ка, - ему непременно важно было рассказать ей всё сразу, о ручье, об опасности. - Ты жива? Ты не умерла?...В овраге уже столько воды, как в весну, целое море, всё больше и больше! Бабушка, да очнись же!...
               Бабушка не отвечала. Её, бабушки, больше не было. Бабушка умерла. Прощально закрытые веки, бледные в вечерне-сумеречных бликах, не казали уж более ни единого содрогания.
               Оцепенел ли он? Застыл ли он в немой нерешительности? Тот, кто никогда не оставался наедине с мёртвым телом в раннем ещё возрасте, не знает этого чувства. А, ведь, и некого даже позвать; и виноватая тишина, и безголосая, непомышленная неприкасаемость всего, враз запретного, отчужденного и невесомого, и вида, и предметов, и..., - это, точно провал в груди, как паденье в разверзтый колодезь; и,...ведь, нельзя же, этак, оставить и не обмыть её; - это..., этот теперь труп?!... Да не начнёт ли пугать, не взбесится ли домовой?... Он, ведь, также, наверное, боится Ту..., боится и служит ей..., Той чёрной ужасной Старухе... Шторы, вдруг, какие все тёмные в комнате! - ах, нет-нет...
               Никак не теплеющий, вмиг опустевший дом; совсем-совсем одинокий и растерянный отрок; - одни во всём мире: дом, отрок, ночь и покойница. И потоп. Один на весь замерзающий мир, мир студеного и тёмного одиночества. Скоро уж будет здесь; затопит и снеговика, и дорогу..., да,...и снеговика... Ночь и потоп. И... Шаги ли там чьи?... Не движется? не взглянула?...
               - А "покойников боятся, кто их не любил, и кто им докучает", ты сама говорила, бабушка... А, вот, теперь умерла... Ах, зачем же ты вдруг умерла, так сразу, бабушка?...
               Он подкладывал поленьев в горящую печь, и из кухни, с невольным, превозмогаемым трепетом, поглядывал в комнату, в уголок, где лежало тело. Из языков печного огня ему показалась дивленная фигурка некоей души, и она так забавно крутилась и танцевала, а потом у неё стали вырастать крылья, и, в новых зашедшихся огне-всполохах, она стала веять шёпот этими своими, тёплыми крыльями, и ему, вот, уж слышалось: - "Полночь, полночь идёт... Выше, выше..." ...Он было, разве, что лишь только забыл ещё и про страхи, и про оглядки; - но он, разом, вдруг вновь испугался. Бабушка, ведь, пред смертью, говорила про чердак... Призрак, старуха в овраге, она тоже говорила про чердак, - она насылала...! Он даже внезапно съёжился...
               - Бабушка, любимая, пусть, чёрная старуха не придёт. А тебе Я сейчас свечку, лампадку в изголовье поставлю. Так будет хорошо, красиво. Вот, и иконы твои здесь; и им, пусть, во свет, и тебе в радость...
               Он подошел к ней, зажёг лампадку, было склонился к покойнице, но вдруг робко отпрянул от этого застывшего лица.
               - Ты мне только прости, бабушка... Прости мне, Я не смогу... Я не сумею обмыть тебя; прости мне, милая бабушка, и Господь Бог на небесах, простите мне мои страхи.
               И он, смутившись пред иконами, неловко прижимал руки к груди и быстро-быстро молился, но, потом, осенив себя крестом, он снова приблизился к челу покойницы и робко, всё же, коснулся её лба губами.
               С тем, он быстро отошёл от холодеющего тела.
               Потом, он лазил в ледянющий подпол, - сколь это было кстати и вовремя вспомнить! - и доставал оттуда каменеющий уже картофель, и там глядел в глаза противного крысьего носа.
               Потом, в вечерней тишине, в заблужденный миг, меж тенью и мыслью смиренья, он услышал на улице внезапные, резкие выстрелы. Странные, опасные выстрелы, не как из ружья.
               Потом, совсем-совсем тому вслед, он услышал вдруг под окном некий загробный голосок... Девочкин плач или зовы...

                < 9 >   


               Мёртвая там!...Из лесу, с верёвкой на шее, с ледяными глазами! Все призраки, все фантомы и золы собираются к этой ночи; весь мир, как сплошное одно наваждение! Посланы, посланы, Смертью самою!...
               Он, без дыханья, без веса, без воли в собственном теле, подкрался к заледенелому окну, и в малый уголок ещё не замерзшего стекла он заглянул тогда с обречённой, гипнотической податливостью. Нет, ему ничего не почудилось: там, действительно, стояла Матрёшка. Закутанная в захудалый какой-то, заиндевевший платок, едва ли не плача, она, точно в сказках, просилась впустить её, бедная и неловкая, как тряпичное пугало. Он прошептал мгновенную молитву, но привидение не отошло и не исчезло.
               - Пустите меня. Пустите, пожалуйста. Я замёрзну и умру, замёрзну и умру..
               Нет-нет, это не тот страх; - и как же теперь?! - только девочка, не мёртвая, не ледяная; ...это не для того, чтоб ему быть недобрым по ней,...нет-нет, не как дед-иуда, не как...Сталин... Он, с осторожностью самого великого труса, украдкой прошёл мимо покойного, холодного тела и, накинув на себя что-то, да ёжась по той ещё, внезапной мысли чудного, не святого сравнения, вышел в сени отворять дверь.
               - Ты зачем здесь? - стоило ему лишь открыть рот, и бесова стужа перехватила ему нос и горло уж столь нечеловеческим морозом, что даже сделалось страшно... Страшен был и треск, идущий от леса.
               - Ах! Ну, заходи,...заходи скорей! - и он пропустил полумёртвое чучелко в сени.
               Заиндевевшие глаза чудом спасенной души, вся в его власти, она дрожала, как самое доверчивое и, ах! самое неуместное сейчас существо; - натуральная, беззащитная доверчивость, вообще, ведь, едва ли когда бывает уместна...
               - Возьмите меня, пожалуйста. Мне не куда идти. Мне холодно.
               Чшш, и они прошли в комнату. Маленькая девочка должна себя тихо вести; чшш, она обещается себя тихо-тихо вести, она не будет никому мешать, она только будет сидеть и греться у печки...
               Да,...они, этак, сели и грелись у печки.
               Он налил ей кипятку сладкого чая; в мороз, в доме всегда должен быть горячий чай.
               Он узнал, голодна ли она, и тогда дал ей картофелину, только что сваренную, и девочка, с благодарноcтью, её уплетала.
               Он размышлял о том, что бы мог ей ещё предложить. 
               - А ваша бабушка не встаёт, даже не смотрит. Как мёртвая... Она умерла?
               - Она спит... Она очень устала и просила, чтоб её совсем не беспокоили и не будили.
               - Она будет долго спать?
               - Долго.
               - А она проснётся?
               - Конечно, проснётся. Обязательно. Будет долго-долго спать, а потом проснётся.               
               - Бабушки странные, - она это так умно сказала, и он утаил слёзы в носу. - А Лешего расстреляли.
               - Как расстреляли?
               - Из пистолета. Расстреляли, там, на дороге. А деда на строгой машине увезли.  Так ему и надо, не будет меня вожжами стегать, - и она, слегка отогревшись, смело разбалтывала ему, отсель, все совершенно-секретные дела и тайны...


                < 10 >   


               ...Нет-нет, какие уж, впредь, тут сомнения: там, где торжество тёмных сил, там ночь не для того, чтобы фантазировал сон. Так, ведь, и узнаются все, всегда, самые непредсказуемые происшествия и исходы, все невообразимые напасти и злоключения, и...птицы..., и...птицы счастья, кто с грустью взирает на обречённых. Во всём, что в самых переменчивых сценах, что до самых спасительных облаков завтрашних утр, - всё, что под знаком заклятия "Совершенно Секретно"; дела и Бога, и Потопа, и сих маленьких, и беззащитных... 
                "Совершенно Секретно" - это когда вместо спасательного грузовика приезжает офицерский патрульный автомобиль; это когда юродивый лжёт о грехе, превращаясь из простофили в святого; когда невинная малых лет сочиняет стишок про свою смерть и прячется в доме покойницы; когда будто б скрадены все смешные, не серьёзные игры; когда дом для того, чтоб в нём был свет для утопленников и вечных рыб; когда, о, да, здесь час уж и Бога, и Потопа, и Призрака, и Человека,…когда, также, неизвестно куда пропадает вдруг кошка: у них же кошка, а теперь, вот, всё нет и нет, аж с целый день, с самого утра, а он только сейчас это заметил...
               - Он, Леший, потом хотел меня отвести, на грузовик посадить, за которым дед тайно послал, а там деда в машину сажают, а Я отстала; а он стал говорить им про грузовик, где же грузовик, а они в него бах-бах, и пальнули; и уехали. Никто, ведь, не должен знать, никто-никто в целом свете, никому нельзя уезжать; меня за это дед и лупил... А в машину вели, всё вопил, у него внучка пропала, внучка пропала... Его, наверное, там тоже будут лупить вожжами...
               - А зачем Леший всем вокруг врал, что тебя в лес свезли?
               - Не знаю. Я же спряталась в сене, от деда. А Леший мне хлеба приносил... Не надо ему было идти к ним. Жалко его,...да и деда жалко, и всех жалко, и нас жалко, несчастных...
               За окном, казалось, доносились какие-то одержимые, взбудораженные голоса... Да нет, не казалось.
               - А ты боишься домовых?
               - Не хочу бояться. А что?
               - Полезешь со мной на чердак, поможешь? Там темно, знаешь как! - и он вдруг разом потушил свет.
               - И совсем даже не страшно.
               - Вот, и не бойся.
               - А зачем? Ты не обидишь меня?
               - Нет, не обижу. Мы потом лампу возьмём, а сейчас подожди, чшшш...
               Голоса, голоса, заголосья... "А ты спрячься, а они, те, и не узнают. Совсем не узнают. Даже не догадаются. И отстанут. И ты не иди к ним..." - тот голос матери, из колодца... (Предрицание,...вся жизнь сложена на путях предрицаний.)
               "...Или на плотах тогда, да на деревья, к даль-лесу уйти... Да мы, может, ещё успеем... Созывай, созывай всех. Эй! Эй! Тревога! беда! Тревога!!" - два старых мужика, да взрослые мальчишки, они и голосят там, уже у самого их дома. - "Хорошист! Эй!! Хорошист, вы живы там?... Даже света нет; у него ещё бабка его, буржуйка, болеет; а, может, да ну их, а? как-нибудь выплывет..." - Дверь-то они не возьмутся ломать; сейчас уйдут, сейчас... "И ты не иди к ним... Не иди к ним."
               Чшш... В полной, покойницкой темноте, у заледенелого окна, щека было к щеке, они, затаив дыхание, прятали свои невинные души и жизни... Ничего не было видно в тех тёмных узорах чрез лёд, только лишь мигающие огоньки от фонаря на дороге, только кривые лучи от слепых происков, - да они, те, вот, уж скоро, отсель, отошли, исчезли в звездами нахлынувшем вечере.
               - Теперь, мы одни во всём целом мире, правда?...Теперь, мы погибнем?
               На её смиренный этакий полушёпот, он, разве что, отрицательно покачал головой, и, тогда, с осторожностью невозмутимого, зажёг небольшой огарок свечи; - почему бы не стать чуть взрослее догадок, придумок, смятений?...
               Потом, когда они вместе лазили на чердак, он про себя всё молился, чтобы не увидеть... Тот чёрный голос: - "На чердаке твоём моя птица"... Но, нет, - ни он, ни она, не увидели... Он затащил туда и продукты, и керосинки со свечками, и даже цветные карандаши. - "Мы отправляемся в морское плавание, - вот, что."
               Потом, враз, когда нашлась кошка, на том, как раз, чердачном сене, - там рожала и родила, - внезапно сложилось чувство некоей уместности, нечто, как не погубленный семейный свет; тогда, он зачем-то пошёл и завёл остановившиеся настенные часы. Маленькая гостья была уж готова уснуть и не боялась идти на печку, и он, отправляя её, ненароком поцеловал в щёку.
               Когда, уже к самой ночи, он рискнул выйти наружу, узнать, что с речкой, слушая малый говор разлива, он, в звёздной темноте, замечал, что Ледяная Смерть уже совсем захватила весь овраг и, теперь, в весьма близких метрах от дома. Там, в лунных бликах, ему вновь уж виделся чёрный проклятый силуэт... Он быстро захлопнул за собой, обратно, все двери.
               ...До чего ж беспокойно и неуютно это - думать, чтоб забыться на кухне, на стульях..., Господи!               


                < 11 >   


               Чрез несколько часов, в самую уж ночь, вода подошла вплотную к дверному порогу. В сенях, от влаги и холода, на стенках рос колдовской, иссиня-снежный налёт. ...Ах, бедный, бедный его, на дворе, снеговик...
               Но, вот, двое, он и она, - и в чувствах, и в шёпоте... Он будил её, единственную из живых для него, и она послушно следовала его настроению. Он повелел ей примерить большущие, взрослые валенки прямо на её детские, и чуть-чуть подсмеялся над ней. Они были, точно, пред великим отбытием, а она вдруг сказала, что "ветер может перемениться", и он даже немного изумился. Входя в роли играющих, они успешно готовились к роковому сему, вечному плаванию.
               Они ещё оставались внизу, до тех пор, пока вода не стала просачиваться под дверью и в щели пола.
               - А...бабушка?...Ваша бабушка там...
               Тогда, по всё более растущему уж, тёмному морю, он осторожно пробрался...да, в комнату, к одинокой покойнице; с затаенным дыханием, он тихо взял там одну из её икон, маленькую. 
               - Она умерла, - сказал он оттуда, на этот раз, извинительно и непритворно.
               ...С тем, оставив гореть в последний раз наполненную печь, они перебрались уж совсем на чердак, - холодный, ледяной чердак их странствий и приключений. 


                < 12 >


               Что ж, если, всё таки, сказка, а?...   
               Величина признательности Бога, или, сказать, божественная симпатия, измеряется в сказках, как нечто, что в ряду перезвучий, музыкальных всесогласий. А если не в сказке......


                < 13 >   


               ...Единственное, что он понимал теперь наверняка - это то, что ни в коем случае нельзя глубоко засыпать. Когда-то, он это слыхал, от кого-то; ныне, не смел усомниться. Как долго они тут уже находились, едва ли он мог точно сказать; - свет пробивался сквозь редкие щели тонкими струйками; под ними, на первом этаже ходило кругами неизбывно-растущее море, слепая пучина. Потоп; всепоглощающее, всеобильное чудовище, воспетое легендарными капитанами. - Где теперь берег для этих Двоих? Бескрайность, таинство удаления - это как бред и эхо, и помысел для всех разбуженных, отлетающих зовов и возгласов: те первые крики, о страхе, об опасности крики, и куры, животное горе, ругань и бог, и лай там, - лай, поначалу, а потом взвизги, - цепных собак, дикие взвизги их, заживо вростающих в лёд, неспасенных; - всё как будто уже наполовину в прошлом, как в ином каком измерении. Откуда-то, впрочем, ещё не умерши, не покойницки, голосят. Но нет, фрегат по имени Судьба несёт их всё дальше и дальше, и лучше не думать так - о покойницких голосах, или о тех ледяных скульптурах мёртвых собак: внизу бабушка - всё лицо уж в жуткой воде, плещутся редкие седые волосы, - а не то, как вдруг обеспокоится, пробудится!... Но, пусть, мёртвым спать, а живым...
               - А у них дома ниже. Их, всё равно, зальёт.
               Девочка отложила карандаши; здесь холодно, но ещё не так страшно холодно, у тёплой, не остывшей трубы, в куче чердачной соломы; - она, всё же, побольше зарылась в неё.
               - А мы просто замёрзнем, и всё. Или со скуки помрём. Да. Будут два трупика рядом лежать.
               Кошка дремлет, кормит своих пискунов и не замерзает. ...Хорошо, всё же, что затащили сюда и одеяла, и разные польта снизу, - соорудили этакое укрытие, тоже, чтоб ещё не замёрзнуть. Но вздремнуть, - так, только чуть-чуть лишь, немного. ...Он сидел у керосинки и, грея руки, молча растапливал сахар в ножницах.
               - А расскажи мне сказку.
               Сказку, да, сказку,...чтоб не думать о том, как поглотит;...какой страх - визжать в ледяных толщах.
               - Хочешь леденец? - и он дал ей кусок топлёного сахара; и... О чём бы можно было б сейчас рассказать? Вокруг всё несчастно, всё гибнет; - где спишь, где летаешь ты, Синяя Птица, иль мёртвая уж, тоже, погибла в бабушкином сундуке, под водой? ...Доколь ещё чёрная мысль будет страшить опозданием жизни, надежды? А ты, вещий Хлеб, у них что в мешке, - пионеры труда и Советской страны всюду восславляли тебя, - засохнешь, станешь камнем? станешь кого защищать?...
               Он дал ей леденец, и заглянул в её отложенный рисунок: самый грифельно-чёрный в мире рисунок, самые чёрные на земле звезда, серп и молот, и крест с когтями и с рыбьими плавниками.
               - А ты знаешь про Ноя?   
               - Не-а. А кто он - этот Ной?
               - Ной - это добрый человек, который построил Ковчег.
               - А что это? Расскажи мне.
               И он принялся ей рассказывать...
               ...Вот, уж он - этот Ковчег - странный с виду, нетонущий, волшебный сундук, Дом большой такой изнутри, да, Сундук, как Дом (совсем, как у них, здесь, да-да) - а должен быть, вообще-то, Гроб : люди жили долго и даже умирать не хотели, а Старуха Смерть, наверное, чрез кого-то там нашептала, и хмурый Бог тогда велит Ною построить Гроб [*4]; вот, оно - это неверие, недоверие; но ему, им сталось не ослушаться, а тех всех, других, не верящих, ждёт лютая гибель; - "Построй гроб, просторный, уютный, для многих, для зверей и цветов"; - и, вот, уж поднимаются великие воды Потопа; Всемирный, Вселенский Потоп, и с небес, и из-под земли, и всех здесь тварей по паре, всех добрых созданий собирает Ной: и из леса, и из поля, и..."добрые, все вы добрые, маленькие и большие, идите, жертвы, идите с ветром, идите к нам на чердак!" - и...ревут, и просят, и свидетельствуют,..."и, как же, стали по-человечьи говорить?...и курочки золотые?...и мыши?" (погляди-ка, там, в углу, мышь, большая, и пищит!) - да, и никому, чтоб, не драться и не есть друг друга, ни кошкам, ни мышам; и, тогда, вот, уж приходит великая буря, и там все города, весь мир, все устройство, - и жители, солдаты и офицеры, - всё падает, падает..., всё уж на дне Океана... Там, живы - только во Гробе-Ковчеге...
               ...Подожди, а Синяя Птица, она же там, тоже, была, - должна быть: все ж, ведь, звери, и птицы, и...жизни, все из Ковчега... Что с ней сталось? Но у неё, у одинокой, волшебной, не было пары; не было... Впрочем, подожди-ка, постой..
               - ...Постой-постой,...посмотри, что это! Ах!...Там, посмотри!!...
               Как же это? Время, казалось тут, вновь не страшно текло, но опять уж вздрогнуло: прижимаясь друг к другу, дивясь и содрогаясь пред малым окном, они, со своего чердака, видят сейчас ту вдруг картину, что нельзя увидеть ни в театрах, ни в фильмах-хрониках; снова крики там: - Господи! снова...! Последние, наверное, крики тех. - Это и есть Безбожие?
               О, чудовище вод: больше нету домов! Они пораженно смотрели в оконце, и видели там, по склону улицы, одни только, едва-торчавшие крыши: всё кругом полонило это предательское, дьявольское наводнение, - ровная тёмно-пятнистая гладь, единое поле, стянутое ледяной коркой. И там есть ещё не канувшие,...не в воде, - там, средь остовов чёрных столбов и редких дерев, ставших кустами, глянь: - как же кричат..., старушки, женщины там! На тех жалких крышах есть ли для них то спасение? - мороз, и...в лёд-ужас мороз, и... "Помогите! Помогите! По-мо-ги-те!!!..." Последние всхлипы, вон, той уж в воде; голова и рот её там, в бесовой, жуткой воде, и руки бьются, страшные руки - крылья, точь, в мёртвой воде... Глаза ледяные, на небе?... Тонут глаза, всплески, вспомощи, всхлипы...на небе? - Страх карабкается: держатся судьбою за небо.   
               Не слушай, не слушай дальний, откуда-то ещё, заупокойный гимн сей - этот "Интернационал", под него в корчах пляшут, безумеют утопшие; он, точно, как....(это ли эхо?!)...точно, повсюду летит, а там, сколько повсюду умрёт: слышут и валятся в Сталинский лёд, и не подпевают; - толкай, толкай, мужик, тётушку на верх, на крышу её, на конёк, на сизое облако - пусть, ей видеть оттуда, как летит...; как на метле, пусть, летит её взгляд, всюду округ, по всему простору несчастья, по миру незнания: - где заячье горе, где кладбища-спасы, где церковь,...дальне там, отрешенная, забитая Церковь;..."где-то есть, наверное, тёмная старухина, смертина церковь..."
               "…Церковь-то вся станет ледяная..." Бабушка его тут, покойная, всезрящая бабушка, как же стыдно и страшно - похоронена в водах, предана; - сколь же всё правда! ледяная!!
               - Там Леший, гляди!... 
               Держись, держись, мужик; - баб, одну, да другую, успел уж как на ветер, над лютой, поднять; - шкурой своею, медвежьею лапой держись; вниз - только лишь черепа по весне; держись, дурак,...за звёзды, которых нет, за яблоко, за небесное яблоко, зубами держись, глазами держись, сердцем... Э-эххх... Ну, что ж ты! Блять, соскользнул, полетел в бездонную смерть, всей чёртовой, горемычною рожей своею - в жгучие ледяные воды... Тонешь, ревёшь теперь; ах, ты...
               - Ай! А-ай!! Матька! Батька!...Тётьки!!! Аллилуй меня, а-ввуй...меня!... Ногу давайте..., тяните, спасайте!...Тётька Небесная Матька, ногу мне протяни!...
               Ревёт; стужей ослеплены очи...
               - Совсем, ведь, как Леший... Его же убили! ("Ай, ногу мне!... Ай, тону! Ай, всё мне... Хайль Гитлер! ...Йаль Хитт...ббълер!..." - слышится ли?)
               - Нет, иль правда?...Ах, ты!...
               ...Ещё, порывал, поднимался ветер. Ещё, близ, точно вьюга... Что бывает, когда видишь смерть в слепоте не знанных дивлений?...
               Ещё, прятались они потом в своё соломенное убежище, в этот камбуз их, на фрегате,...они:
               Они тогда просто грелись..., они были близко друг к другу, как самые невинные из животных. Безжалостная, до великого беспристрастия вечных сил и дел, не сострадательная стихия подходила уже к самому чердачному их полу. Они, почему-то, даже не молились.


                < 14 >   


                Жили-были дети
                На солнечной планете.
                Как на том вдруг свете
                Стал сильнее ветер.

               Блуждающий корабль-фрегат сих белых, заледенелых пустынь безвозвратно уносило к вершине последнего часа. Бедный, незадачливый корабельщик, что ныне есть твоё cмиряющееся, не акулье естество, где тот твой спасительно-призрачный остров?... Счастье?! как птица, манящая к вечно-живым, лазоревым берегам? - Счастливы в Потоп, разве что, одни только рыбы, да и то, не так, чтобы уж очень: великое лихо всюду, великие дрожь и ужас. Но рыбы, ведь, тоже, любят солнце и песни,...как могли бы мечтать и понимать язык золотого песка и прибоя, и светлого мира... Светел он лишь маленьким тем огоньком в разверзшихся безднах, ибо захлестнут до неба, со всех сторон, безбожною тьмою, - ибо и день потонул, вместе с погибельной сушей. А не то, вот уж, как и не светел совсем..., коль разницы нет для преданных и брошенных сиих в бесконечных часах; - солома не дошепчется до поводыря Весны; соломенные волосы не воскресшего, навсегда прошлого Лета. Не спите; верный, осмотрительный Ной, нельзя спать, когда можешь проспать свидетельство: смерть даже рыб. - Нет-нет, как-то быть, для чего-то; - взять, вон, снова зачерпнуть свежей воды снизу, ведро на верёвке, как в иссине-меркнущем, тёмно-заговоренном сне: глянь, там уж всё затянуло, - как мёртвая прорубь; а ноги отчего это, разве, сами не идут, не танцуют?... Там, в колодце, тогда матерь была, как у Водяного Царя, Всех Вод и Озёр Царя,...Фея.... Но, она, ведь, не тогда пела...
               "A-|-v^e Mari-|-i^a..." - тонкий голосок поёт,...поёт изо рта девочки; - в сене, закутанное опять с головой, платяное чучелко, бледные щёки... Ему стало казаться, будто лицо бабушки, синее мертвецкое лицо, выступает там, из воды, из-за чердачной балки. ...Голосок как же вдруг не здешне поёт, и мило, и чуть фальшиво, и необычно. - "Mari-^i-a..."[*5]               
               - Откуда ты знаешь эту песню?
               - Так, знаю.
               И...пение,...и чувство такое вдруг, будто б в этом есть нечто запретное; странно сколь. Он, нет-нет, да посматривал туда, где вода, и ему ещё услышалось, что словно б часы их, там, внизу, идут под водой: - о чём говорят? просят ли,...ждут? 
               - "San-|-ta Mar^i-|-a, San-|-ta Цар^и-|-ца"... Мы - грешники, мы цветок к нам, в ковчег, не взяли; - она остановилась, и вдруг сказала голосом страшнеющего, побелелого чучелка: - Это твоя мама как-то пела, давно, когда Матрёшка была совсем маленькая. Зачем же ты отпустил, дал ей уехать?
               Зачем дал уехать... Неужели все всегда только безвозвратно прощаются? прощаясь, тоскуют, как в плену у Озерного Царя? ...А она,...да, она бы пела... Она..., да, так, ведь, когда-то,...и скромно, и красиво, как перламутровая, небесная любовь на земле... А...
               - Меня, кстати, не Матрёшка зовут, а Анна, Аннушка. Я была ещё до смерти их... Они всё подсмеивались, Ханнушка, Ханночка…
               А у Ноя, из сказки, жену его как звали? Тоже, ведь, Анна, - нет? ..."Она любит неземные цветы и медовый сон, и шёпоты в травах, и всё, что проходит, минует" - но это же не такая.., не здесь, не...Анна; откуда вдруг слышится? Мысль... И не кошка же... Лампа, там, у самой воды, пусть, светит от ледяных...теней тех, лиц...
               О чём мечтают покойники? О взглядах, устремлённых в холод их тьмы? О певных высотах внезапного нового дома? О них, о взглядах? О чём мечтает сама тьма? О крыльях, их страхах, низинах? В тюрьму свезённый священник раз говорил: "Пред тем, как помолиться, вспомните себя невинными." Неусыпный гробовщик Ной, не ведомо, о чём ты молчал между молитв; - Голос с Небес, а не то, как был ли, может, в голосах Вод? и нужен ли, единственно, тот лишь безмерный, непоборимый страх, чтобы только тогда и услышалось?...
               ...Не тяни, не тяни, ледяная бабушка-покойница, свою чёрную, мокрую руку сюда... Чёрную?!...
               - Там, в овраге, тогда, Я видел чёрную старуху.   
               - Ах... Мне, вот, и страшно.
               - А, вот, и бойся.
               Бойся, Анна, бойся, Ханнушка. Можно спать только, когда уж не будет..., когда всё кончится. Бойся: всё кругом боится, где сон - злой убийца. Чёрная старуха, лихо, - сама этот сон. И,...что-что? страшна ли она?? - Безумная монахиня из церкви Зла, Господних Проклятий, - не идёт, а летит, не живёт, а мстит, и дует, проклинает - точно, есть как дьявол с чёрным лицом, и неописуемое это лицо делается страшнее с каждой мыслью, с каждой секундой. Он, видавший её раз, даже не может себе представить, как она страшна ныне,...но она может пробраться сюда, к ним, куда вода не дошла. ...Вода не дошла.
               - А Я знаю: она открыла свой ужасный рот и сказала: - вы все здесь умрёте.
               - Нн-нн... У неё нет рта, она говорила глазами, мёртвыми,...cлепыми глазищами. Но...если..., но...нам надо не пустить её; надо...не пустить. Она, по-моему, света не любит.
               ...Таково ж, вот, было тогда Ноево то искушение, ужасание. Никто ж, ведь, не писал, не шептал о том, как Дьявол искушал Ноя? Но, разве ль нет? - Дьявол не бывает безвредным... Вот, уж будто б просятся, оттоль,  к нему, в Ковчег все оставленные - все погибшие, мёртвые; и чёрная старуха Смерть - их поводырь; и уродливых рыл свиньи, псы с гнилыми ушами, люди со страшными головами и шеями, и те, кого он любил; - "а он любил? и предатели там, и те, дураки обидные?" - все, кого он даже чуть-чуть любил, или просто зла не желал, все будто б живы, и все тут, с того света, к нему; и он, Ной, слышит их все голоса, и...ему слышится и видится, и...чёрная,...всё чёрная..., там!...
               - Что ты делаешь?...               
               Нельзя, добрый мой капитан, невозможно разрушать Ковчег, - нельзя этого делать.
               Он бросился вдруг в сторону; стал расчищать пол от соломы, сгребая в кучу небольшие охапки. Он стал разводить костёр.
               - Надо больше света, огня! Мы зажжём огонь, ночь отлетит; смотри, вот, сейчас..., вот!
               Спичка быстро уничтожала солому; огненная саламандра-змейка разгоняла тень. Он, с неумолимой одержимостью бессонно-продрогшего, подкладывал по малой охапке; какие-то ещё дощечки… В куче барахла, он заметил вдруг книжку, и в ней - портрет...Вождя, и...задержав дыхание, но с каким-то новым уже чувством, он, чрез мгновение, взирал, как в огне-языках искажается сей лик: Сталина.[*6]
               Отчего это ему надобно слышать, теперь, этот кукольно-мяучий её наговор, эти слова; -  и будто бы злая картинка проклято ухмылялась в огне; - отчего это ему слышать про то, что "будет страшный суд", и "все станут показывать пальцем; и...его, как маму его..." - что!... О чём эта дурочка молвит? ...Не на белом аль свете?...аль будто на дне?! Ему бы взять сейчас и разом избавиться от неё - туда, тоже,...в колодец; - и, ведь, и Ной, возможно, также, искушался и чувствовал; и..., постой, в колодец: в какой же это колодец??... Под ними бескрайнее, бесчеловечное время и царство, где весь мир - прожит, и разукрашенный, и природный, - и!... Какая вдруг страшная мысль, чтоб быть без матери злым! Как мёртвая сказка. Да есть ли, бывают ли на свете мёртвые сказки? Ной, бредящий дымом-кадилом и демоном, Чёрная в уши шептала тебе мёртвую сказку.
               А что же Синяя Птица?
               Чёрная хотела завладеть Синею Птицей. (...Вот, уж она бьёт своею клюкою по стенам, по крыше.) Мертвецы, множества их, хотят перевернуть Ковчег, тащат ко Дну. 
               А Синяя Птица вырвалась и принялась бить крылами по воде, и тогда стали исходить со дна волшебные отражения; и Смерть, и мертвецы отстали, и всё совсем успокоилось.
               И настала потом великая тишина.
               - А Синяя Птица, она утонула. Да, она утонула, Я знаю.
               - Ннн-ет,...почему?
               - Я знаю. Я - её призрак. Я - Синяя Птица, которая утонула.
               ...Он был всё время там, у огня. То и дело, затаптывая расползающиеся искры и всполохи. Мытарь стужи, художник страстей, огонь - жадный, пронырливый друг.
               Делалось всё больше дыма, всё больше стеснения. И тот же всё холод и бред. Он беспокоился, как она впадала в бледную дрему; она всё больше там кашляла, и стала плакать. Так плачут какие-то дразнящие, отвращающие жизнь и мир существа. ...Если станет совсем нечем дышать, - вот, вдруг какой-то железный прут здесь: - надо выломать им несколько фасадных досок; - надо бы только ещё немного передохнуть, немного расслабиться.
               Ему стало нечто всё больше видеться и казаться...


                < 15 >   


               Он даже не помнил точно, как они выбирались оттуда, как всё происходило. В окне, он вдруг увидал снеговика: его снеговик, со двора, только весь чёрный. Чердак был объят пламенем, крыша горела, и это неожиданно-явившееся существо - оно улыбалось, и оно звало их скорее наружу. - "Скоро Новый Год! Schneller! Schneller!" - Да, улыбался, в каске с чёрными, маленькими рожками... Каким-то чудом, они всё же сумели там проскользнуть за дымный полог сего несчастья; они оказались, тогда, как если бы в каком-то новом свете бытия. 
               То ли день, то ли вечер; то ли страх, то ли торжественный трепет; - потом они шли вослед явившемуся сему видению, шли по тонкому-тонкому льду, оставив позади горящее их убежище. Это был, точно, мир и час некой страннейшей процессии: там, они вскоре видели..., да, это были неловкие фигуры живых - оные, как-то и где-то спасаясь, ныне, точно одинокие тени, с разных сторон собирались, молча держа путь чрез ледяную равнину. Они вместе шли, Ной и Анна, двое маленьких друзей, туда, где должен быть конец, край всего; - это была уже как вереница существ, словно бы нарисованных или придуманных, идущих вразброс, как пингвины. И они там проваливались! Они проваливались под лёд!
               То вдруг один, то другой, идущие впереди, они будто бы взрывались на минном поле. Не знающие путей, они держались следа другого, и, потом, неминуемо падали в разверзающиеся под ними тёмные воронки; и они вскидывали руки там, и кричали, и гибли, и никто-никто не решался протянуть утопающему руку. Куски льдин плавали по обе стороны сего фатального людского тренша; и они шли, так, всё дальше и дальше, к самому краю, и первых оставалось всё меньше и меньше. Они шли долго, - неизвестно, как долго; из самой дальней уж дали, впереди, доносилась до них кривливая песенка в посмех,...чёрного того снеговика: тот верно исчезал и появлялся в глазах, как и подобало видению; - потом, они узрели вдруг некий сказочный свет, идущий из-подо льда.
               Они думали про церковь, - маленький капитан говорил, чтоб им дойти до той заброшенной церкви: - там, возможно, пристанище. Они остановились тогда, пораженные неведомым, непредвиденным смыслом, чудесным и страшным: в свете, исходящим со дна, они воочию узревали вдруг те очертания..., ах! - очертания затопленной церкви![*7] Там - купол её, вот, он; глянь, там - словно бы радуга грёз подо льдом; вот, ведь! - аж под самыми их ногами виднелся большой, с маковки, крест: они будто б стояли на самом этом кресте, держась за руки, стояли в ореоле странных, издаваемых им лучений. Горизонт не казал им береговых границ; - это было точно благословение: стоять посреди озера Ледяной Смерти, вступив в круг знамений. Тогда, она вдруг сказала, что они должны непременно поцеловаться, как в церкви, а когда они поцеловали друг друга, она, посмотрев вниз, зачем-то сказала: "Все они в церкви там, и матерь твоя." Потом, они ступили...вперёд; ему, оттоль, неприятно и неловко было нести в себе эти её слова, когда ещё будто б по бризу-миражу они куда-то двигались рядом...


                < 16 >   


               Смогли ли спастись они? Погибли ли? Если не лебединый полёт над бездной, если только один душепростительный, вздоху податливый шаг, - это же гибель! Но гибель - разве, исполнено это дыханного цвета? Забытье ли шагов, печалей и страхов, скрало у них тот вид возвращения?...
               Там, после, казалось, что...да-да,...всё вокруг будто бы пело. Зыбкое пение то, заповедное, тайное содрогание; - и ещё там были деревья... Деревья, ставшие к солнцу, - а...солнце?  ...Откуда-то явившийся Соломенный Страж вершил странный Масленничный огнепляс, а на голубоватом бугре - там, как раз, и можно было тогда расслабиться, и забыться, и...верить... Куда только подевалась Ханнушка: он будто бы ещё слышал её голосок, - но где, как это? - точно дымка таянья в хвое. - Да, тогда не было солнца... Не было того круга, того лика.
               Потом, ему зачем-то виделись плывущие там, по воздуху - дети; сначала, одна фигура, а за ней - целая стайка, двигаясь смиренно и как-то полупрозрачно; все они, с пасторально-приоткрытыми ртами, со сложенными покойно руками, - они там пели. Это с ними, к слуху, приходило то пение; из их, по-рыбьи, меланхолично-воздыхающих ртов оно исходило: это мирное и трогательное.... Ах, они пели "Ave Maria". - "A-|-v^e Mari-|-i^a..." - прямо, как тогда Ханнушка, но только стройнее и блаженнее. И, проплывая мимо него, они будто б захватывали его этаким возвышенным окрылением, и, он ощущал это своими волосами. - Право, невоообразимо-волшебны те виды, что приносит с собой неотторгнутое, невспугнутое изумление.
               Откуда-то вдруг появилась та церковь; - глаза ли его плыли-летели за ними, сам ли он, в своём теле, летел? - там потонувшая и, ныне, лучезарная церковь. Вся преисполненная злато-льдяного света, как дворец из алмазов. И со всех сторон туда слетались стайки этих...мёртвых детей, но, попадая внутрь, они исчезали, - будто бы растворялись, иль прятались. Стремимое его любопытство проникало в те двери; и, на всех стенах и в уголках тех, росли удивительные мерцающие сталактиты, и всюду было полным-полно свечей, как звёзд в ледяных банках, и только слышалось стоящее кругом пение: пристойное, негромкое пение невидимого детского хора. Отчего-то, страшили те фрески икон на стенах, необычно искаженые и выпуклые; а ещё там были часы над иконостасом и волшебный цветок на месте алтаря: и часы, и цветок, похожие на те, что остались внизу, в затопленном доме, только весьма много больше.
               Потом, он помнил, что спрашивал про Синюю Птицу. И он беседовал с цветком, с говорящим, вдруг, было цветком. Трогательное, милое создание - тот улыбался и отвечал ему голосом матери. А часы, мягким, бархатным звоном, просили перевести их на новое время. Но он не помнил, что голос-цветок говорил... Он только чувствовал, - так, как если б не было смысла понимать слова, вовсе. Он никогда бы не мог дотянуться сам до часов; в чарах цветка, однако, ему открылось, что если тут же начать дирижировать, то... Ах, ведь, раньше, маленьким, он и вправду, мечтал быть дирижёром! И как же прекрасно это у него, отсель, получалось! Он и сам не понимал, как так делалось: вот, уж невидимый хор пел всё чудеснее, заходился неслыханным переливом и перекатом, а сам он поднимался всё выше и выше над папертью, и будто бы в танце, - к самым часам, к их сияющим, золотым стрелкам. А, потом, когда, внезапно, он будто б касался вдруг мягкого, податливого пера (синего птичьего пера?! оной ли стрелки?), всё вокруг почему-то стало кружиться; откуда-то нахлынула некая страшащая музыка; - всё, как-то, враз помутнело, как в волнениях тёмного стрима: всё стало...преображаться. - Он только помнил, как туда внеслись двое: два дьявола, два врага, и один из них был тот самый Гитлер, тот знакомый ему чёрт, выросший до размеров Чудовища. Но другой был кургузый, - весь шерстистый, как чёрная обезьяна, в военном кителе, - был Сталин. Точно в ужасном цирке, образа с иконостаса стали вдруг шевелиться, и они шептали и слали вниз "проклятие", и Чудовище гонялся там за Вождём, как на арене. А, догнав, он принялся его стегать, и он стегал его по щекам своей конской плетью, и зала полнилась нечеловеческих криков. Он требовал расплаты.
               - Души! Где души, пёс?! Ты мне должен, отдавай! - Он преисполнялся всеми вихрями, бурями и всеми ругательствами. - Что ты сделал с ними? Мужицкий сын, батрак-untermensch, отвечай!...Вот, тебе! Вот, тебе! Schweine!! Schweine!! - он кричал и хлестал его так, что стрелки слетели с часов; внизу, предметы стали терять своё равновесие, отделяться от пола. (И что только сталось с невидимым хором! сколь громовые раскаты!...). - Пёс! проиграл в преферанс миллион, пёс хотел убежать! Долг, плати долг! Untermensch!! Советская Чернь! Я хотел их поджарить на медленном огне, а ты? Ты что сделал?? Утопил?! Seele, сейчас же, немедленно, Seele! Seele!! Schneler!!!
               И Вождь заклинал простить его, и, в слезах, стоял пред ним на коленях.
               И клялся отдать ему, взамен, души домов, всех затонувших домов, - клялся предать огню все те дома, к его, Гитлера, славному имени.[*8]
               И хор ревел уже так, как если б исполнялся грозовой гимн; всё та же, но, оттоль, воющая, драконья "Ave Maria"...
               ...Когда на часы уж устремлён был палец предателя, когда святые образа захлопали, будь что, чёрными крыльями, и всё стремилось взлететь, изойти вверх, маленький свидетель был объят хладом великой опасности; откуда-то, к счастью, появился бордовый флакон с той самой волшебной бабушкиной настойкой, и он поскорее отпил из него, и...цветок,...виделось ему, откуда-то улыбался и шептал нечто, точь, напоследок; и он уносился оттуда... Над собой, в высоте, тогда он видел ещё будто бы крылья какие, нешто синеватая тень от распластанных, по гладкой поверхности, крыльев.
               Ему слышалось: "Ной! Ной!"...      


                < 17 >   


               ...Пред ним снова была Ханнушка. Нет-нет, не начерно-замёрзшая, не утонувшая, - всё та же, живая и странненькая. Он ещё держал в памяти все недавно-пережитые фрагменты; - да, разве ль, приснилось ему всё? - но приснился ли тогда и берег спасения, те хвои, тот огнепляс Соломенного Стража? Ведь, было же это, - и там,...вот, он и сейчас видит, сквозь утреннюю пелену, дерзкие огне-всполохи: вид, тоже, будто б танцует; и девочка, а ещё,...вроде, как чья-то раскудлатая, заснеженная голова,...да-да, голова из-за поющего, голубого дерева, - Лешего рожа, улыбается (его же убили! уже дважды, а он...?!!), улыбается, лукаво щурясь и прячась в елях, по солнцу... Да, но что же тогда их чердак?...
               - Ной! Уже утро.
               Да... Ханнушка... Как долго ему было, этак, отсутствовать в грёзах? Сидящего на чердачной соломе и задремавшего, она будила его теперь, весьма задорно и к самому часу; несколько досок крыши, в углу, самопроизвольно горели, дым легко уходил в выбитый разлом вкруг окошка, и, в открывавшемся виде, там царило морозное белесое небо. И было солнце. И было чувство начавшейся новой жизни.
               - Котята умерли, замёрзли, - она непонятно чему улыбалась, - один остался. А Я, зато, коньки нашла.
               Мёртвый котёнок лежал, прямо, рядом с ним. Это она, наверное, положила. - Как и отчего случается, этак, смотреть на всё столь беспристрастно? ...Отблески светлых коньков в её руках ничуть не свидетельствовали о чудесах.
               - Там две пары. И совсем даже не большие. Я чуть-чуть умею, а ты?
               - Очень холодно...
               - Давай, вместе, а? Покатимся, как на царском катке, к самому солнцу.
               К самому солнцу... Он глядел в открывшийся вид, вкушал морознейший воздух и слушал, есть ли какие, там, живые звуки. Он улыбнулся ей; а она, глядишь, уже примеряла пару сих белых коньков на свои ловкие ножки. - Да, хорошо: к самому солнцу, к самому исчистому его обаянию, - конечно; лететь там чрез всю заиндевелую пустоту, чрез всю эту ледяную равнину, лететь на крылатых коньках, без страха, без устали; они так и сделают, непременно; они обязательно устремятся, понесутся, этак, презрев и на холод, и на голод, далеко-далеко; они победят козни Чёрной Старухи и теперь-то уж достигнут того края, того круга спасения...
               Неужели там кто-то ещё остался в живых? Но как это?
               Кажется, птицы ещё, вороны, на крыше...
               Будто бы солнце ныне - как какой-то неожиданный знак; тень, этак, ложится на круг его, когда долго смотришь... А там? - Они, вот, уж мчатся, будут лихо катиться по крепкому льду; - шаг, плавный шаг, ещё один... В белом свете, - аль опять упадёт кто-то с той, вот, крыши? несчастная тётка с конька, заснувшая, замерзшая на смерть? - страшно, конечно... А люди, их головы, лица утопших, там, ведь, тоже, могут торчать изо льда; - надо объезжать, аккуратно; - как кочки, как ледяные, вмёрзшие куклы... Но они, вдвоём,...они проскользнут мимо, минуют: пусть, и пугливо, а станет, всё же, чуть весело; чему-то они, всё же, смогут смеяться друг в друге, - живому чему-то и солнцу...               
               Как какой-то знак над безмолвием - солнце.
               Подозрение ль к снам, к цвету есть в тебе, смотрящий на солнце?
               - А ты помнишь, как мы...поцеловались?...
               - Конечно. Я поцеловала тебя, а под нами была церковь. Потонувшая.
               Ханна, - милое, будь что, видение, - уже в проёме окна, уже ступает на лёд. ...Нет, там точно крики: те мальчишки, конечно! Вдали; спаслись на деревьях, заиндевевшие, остались ненавидеть всю память: - "Проклятие Сталину! Проклятие Сталину!!! Чёрная тварь! Подлая, черножопая тварь!!!"
               - А Леший, такой странный, всё говорил тогда: "Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!" - маленькая принцесса белого утра произнесла сие напоследок и, казалось, столь враз нелогично; и она...покатилась вдаль, этак, живо и беззаботно, и всё повторяя это, словно бы забавную скороговорку:
               - Хайль Гитлер, Хайль Гитлер!...
               И она чуть смеялась. 
               А он сидел, прислонившись к стенной доске, и смотрел ей вслед и слушал все те звуки, как музыку. Может, и не было ничего вовсе, ни живой Анны, ни сцен сих; всё только привиделось ему, примечталось?
               А Синяя Птица Счастья, - что же она? кое о ней продолжение?...
               А эта, вдруг,...свастика? - На солнце вдруг свастика; он всё смотрел, а тень стала свастикой, - зачем это? Вращается, точно мельница о крылах... Удивительно.
               Постой, а эта, сейчас, странная, страшная...голова? Неужели, всё сон? всё - явь?! Она рядом! Нет больше видов, нет памяти?!! - Страшное, тёмное, чёрное...нечто; - явилось! (Хан-нна...) ...Он, плавно, как только может позволить страх, повёл взгляд в сторону: обернулся туда лицом, как повешенный...
               Чёрная Старуха, близко-близко щеке его, носу, смотрела ему прямо в очи. 
               Он ли, и вправду, услышал, увидел это? - "Улетела моя птица", - только это она и сказала, и погубленный едва ли знал, куда и за кем уносится его взгляд, вместе со звучавшею даль жизнью. Он никогда бы не мог уж сказать, было ли то ледяной явью, или огненным сном, что война, а что мир, горел ли он, утопал, иль замерзал..., мечтал ли...   
               Он отлетал уже...
               Дом ли то, берег?... Ни тени крыльев.
               Всё. Только ветер...   


                ***   ***   *** 


               ...В России, при всей, нароком приходящейся по ней черности, в мирном изобилии, немало ж таки белого цвета. А, иначе, весьма и весьма немало, - безусловно, зимой и, тем паче, в провинциях. Каскады белых тонов, извечно-равно, дефилируют от земли к граду и от града к натуре, и не столь уж прав будет всплакнувший об отхождении, дескать, белого цвета в России. О белых ли то милиционерах, иль шляпах, иль даже об издавне-летних белых перчатках, - набело-прописанная повседневность, враз, ему напомнит о ещё не вымерших на Руси белых воронах. - Иже, само этакое непреходящее белое у нас, - от редкости подозрений и грёз, до слёз памяти и ностальгий в судьбах, оно не менее, чем, равно, повсюду: - от формально-салютированных белых сорочек до конфузливых тюлей на окнах, от белотканных лозунгов и бюстов до белых головных платков,...до больничных стен и углов,...до шёпотных, одиноких церквей; от былинных печей до позабытых в рощах крестов; от (от крестов)..........и..........до......... Белые берёзы, белые крыши, белые души, иль духи [*9]... В народе их, также, определённо боятся, хоть они и не мстительны в своей сути, - разве что, смиренно свидетельны вестям, на земле грустным, вестям по савану. Белые боги на Руси, однако, извечно, считались явлениями добрыми и почитаемыми; - заповедная память о разделённых разладах и чёрных скорбях, должно быть, этак, обращает сентенцию белой сути, подчас, к сентименту земного неудела, - ещё не душевного изобилия, насыщения. Увы, не расскажет о сих разницах и великая сплетница о крылах: самая смышленная из птиц, не обманутых глаз, в первую очередь, призвана к провинциальной своей, не престольной скромности всею сутью уготованного ей орнамента: - поднебесная сорока, этот образ и символ чёрненьких кругов, докук и обманов и, не смотря на все наговоры по ней, всё же, белой эмоции. [*10] Правда, у неё, ведь, есть ещё и синие, (иссиня птичьи!) перья...
               Всё это чёрное, белое у нас; чёрный грифель, иссиняя тушь расписок и зарисовок, белая вата простраций, земных и небесных... Так, должно быть, и картам, и летописям этой страны, самой природой и жизнью, завещано иметь белые, белого ветра и сна, страницы... 
         
                / 07-10.01.2017 - 15.07.2017,
                дача под С.Посадом./

______________________________

СНОСКИ*:

1. - Этой сноской мне совершенно не хочется опережать события в своей повести, каковая, по праву, относится к жанру dark-fiction, хоть и опирается, в своём сюжете, на некоторые, вполне определённые факты действ. истории. Не имея шанса, однако, избежать сего краткого экскурса, Я ограничусь лишь малым: 29.07.2008 г., впервые в публикациях, Русскому читателю открылась статья в «Совершенно Секретно», посвящённая теме одного из дотоль-неизвестных Сталинских преступлений: затопления областных земель Московии в ноябре 1941 г. (cм. http://www.sovsekretno.ru/articles/id/1963), что предстало быть, в своём роде, квентиссенцией трудов триады историков (В.С.Барковский, М. Архипов, И. Кузеев) Всё остальное о том, Я препоручаю вашему собств. любопытству и поисковому гению в массе источников доступной информации. (от авт.)       

2. - Известно, что тов. Жданов, - так, и во время Ленинградской блокады, - имел обыкновение ежедневно кушать за обедом ром-бабу; без этого, в своём роде, ритуального для него десерта, он едва ли был бы способен на адекватную реакцию в отношении своих сослуживцев. (От автора).   

3. - «Хлад души моей, хлад моей жизни…» (Нем.)

4. - Существует несколько этимологических толкований значения Еврейского слова «ковчег»; наряду с тем, что это и «сундук», и «короб», также, в некоторых наречиях, это означает «гроб».   

5. - Транскрипция, послоговый расклад фразы, позволит читателю догадаться, что это – классическая ария «Ave Maria» И.С.Баха – Ш. Гуно.

6. - В ином варианте повести, здесь, вполне бы мог оказаться лик более эпохального вождя – лик Ленина; но сей вариант повести не включает в себя возможные детали происхождения героев, в той мере, в какой это, изначально, было мною задумано. Вполне может статься, однако, что, в последующих редактациях, Я, всё же, отнесу чуть больше внимания читателя всем этим тонкостям. В областных селениях, как известно, к моменту репрессивно-военных годин, в России оставались жить и раскулаченные собственники, и их потомки, а, когда, и иные из элементов прочих упраздненных классов… (от авт.)               

7. - Существует немало историй про ушедшие под воду церкви. Кажется, так, что и в местах, близ исторических водохранилищ, и, соответственно, затоплений, - как это, к примеру, в Тверской обл-ти, - найдётся своя особенная история про потонувшую церковь, на месте которой, ныне, дескать, раскинулось озеро. Искандер Кузеев, в своих исследованиях, не весьма заостряет внимание на этом вопросе, и Я позволяю себе допустить здесь некую игру фантазии. Это, по меньшей мере, просто, могло бы так быть, вот, и всё; - кто знает, возможно, в будущем, ещё найдётся некоторый факт ненадуманного подтверждения этаких моих версий. Повторюсь, что подобных историй про потонувшие «озерные» церкви, вообще-то, у нас весьма и весьма немало. (Прим. авт.)         

8. - На возможные недоумения читателя, в сим месте, Я отвечу в голос с историком И. Кузеевым: - было бы нелепо думать, что дома в селениях, подвергшихся затоплению, по схождению воды, были бы так и оставлены со всеми вероятными в них жертвами; потому, нет никакой иной версии в этом вопросе, как разве что, та, коя говорит в пользу сожжения этих домов самими большевиками, и, естественно, нет ничего проще того, чтоб представить, как всё это приписывалось, потом, деяниям рук Гитлеровских оккупантов. (от авт.)   

9. - Привидения белых человеческих образов: иногда их встречают либо в каком доме, либо в роще; увидеть призрак белого старика или женщины – также, всё из рода знаков, недобро-предвестных. 

10. - Сорока Европейская (Pica pica, Лат.) – по последним исследованиям учёных, является птицей наиболее когнитивного интеллекта, будучи в числе самых развитых представителей животного царства, в целом. Участок мозга (nidopallium), во-многом, определяющий когнитивную способность, у сороки сравнительно равен, тому, что у шимпанзе и у человека. Из всех не-млекопитающих, сорока – единственная, кто может отличить своё отражение в зеркале от живого объекта. – Известно, однако, сколь много тёмных историй ходит вокруг сорок: так, к нашему контексту, (по В.И. Далю, см. «О поверьях, суеверьях и предрассудках Русского народа», 1880), одно из описаний, в целом, проверенное и по сегодня, гласит, что сорока, буквально, изгнана из Москвы, поневоле оставаясь в провинции. (Сорока, залетевшая в Москву – весьма несчастливый, дурной знак.) Произошло ли это потому, что она, давным-давно, выдала убийце прятавшегося боярина Кучку, или же потому, что, позднее, ведьма Марина Мнишек обратилась сорокой, - да только нет больше с тех пор на Москве сорок. – При всех, однако, сложившихся предрассудках вокруг сего рода птиц, обращаясь вновь к современности, нельзя ж таки не отметить присущую ей, весьма тонкую, «гуманно-отзывчивую» организацию её психо-натуры; - исследования XXI века показывают, что сорокам свойственно переживание и выражение печали и сострадания. Возможно, поэтому, при всей её, дескать, колдовской раскраске, у неё, всё же, белые бока и грудка. (Прим. автора.)