Милочка

                ВЕЧНЫЕ ТЕМЫ



                МИЛОЧКА.
  Агентство по найму персонала.
-К Милочке пойдёте?- там просто погулять, поговорить с ней, пообщаться, Вам нетрудно будет. Оплата как договоритесь.
- Ну, да, не коляску же таскать с близнецами на десятый этаж.  Потом отлавливать их по квартире, а они расползаются, как тараканчики, в разные стороны, чтобы пальчики в розеточки, в розеточки, в розеточки… Бог знает, зачем эти розеточки у самого пола привинчены. Конечно, лучше к Милочке.
          -А сколько лет этой Милочке?
- Шестьдесят четыре, а что?  Нормальная старуха, просто общаться не с кем, муж целыми днями на работе, ей скучно, вот сын и обратился к нам, найдите компаньонку интересную, чтобы не скучала.
       Я удивилась. Мне вообще-то семьдесят, что-то мой сын задерживается, компаньонку не ищет для меня.
         И вот я у Милочки.
 Старый питерский двор, насмотрелась я таких, Васильевский есть Васильевский, квадрат без солнца, с выщербленной от столетий, почтенной для меня, очень уважаемой брусчаткой.  Да нет, муж говорит, не брусчатка это, булыжник. Я верю ему, потомственному василеостровцу,
          Пацан сегодня и пацан шестьдесят лет назад- это абсолютно разные пацаны. Те жили во дворах, домой спать только приходили, а если не приходили- матери не расстраивались. Ремешок только поближе к дверям перевешивали, чтобы утром, перед школой, успеть пару раз ума вставить  этим ремешком гулёне. Тот только почешет место для воспитания, а после школы опять по дворам- колодцам типа Милочкиного.
         Слабовато было материно воспитание, вот отцовское бы, да где ты его возьмёшь, отцовское, после войны.
       Нарожать пацанов помогли , и за это им великое спасибо. Вот и моего теперь уже семидесятилетнего мужа убей бог не знаю, кто помог зачать да и кто родил- тоже небезусловно.
       В сорок пятом году явились они с фронта, боевые подруги, блин, вдвоём ушли, вдвоём пришли, и давай его рожать одного на двоих.
    
       Потом перетягивать друг от друга, как канат,

      До того доперетягиваются, что весь Васильевский слушал, как дит
    я голосило:»Ой, миленькя крёснинькя, я тебя больше люблю, ой, маменькя родная, я тебя больше люблю».
      Правда, лупила его только Анастасия Дмитриевна, это которая «маменькя родная», а вторая-то,Надежда Игнатьевна, «миленькя крёснинькя», только подарками да конфетами задаривала.
          Кончалось тем, что и от одной, и от другой сбегал он в эти дворы- колодцы петербургские да там и жил в основном, от любовей их скрываясь. Замуж ни та, ни другая не выходили, жили для него.
       Неплохой, скажу я вам, человек получился, всем угодить умеет, научился, лавируя между маменьками, вот и, как говорил наш с ним маленький когда-то сынок:»меня все народы любят», его тоже» все народы любят.»
       А матери, царство им небесное, с небес поглядывают на него да чем могут помогают оттуда ему.
    
    Какой-то год развспоминалась я что-то о первом муже, как раз день знакомства с ним был, годовщина круглая, и целый день на даче я всё о нём думала,
      хороший тоже был, а тут прилегла на втором этаже, а проснулась  через две недели в больнице в Петергофе напротив, опять как сынок говорил, «навороченного храма».

      И две недели, пока без сознания была, только их и видела. Стоят, смотрят на меня и хихикают.И ведь как талантливо они меня в люк со второго этажа швырнули!
 
      Предплечье справа вдребезги, рёбра слева все до одного, а позвоночник в углу люка оказался, нетронутый. Это вам как?
      Через три месяца и думать забыла про падение, а наука на всю жизнь осталась.
        «Живёшь с нашим сыном и живи, не думай ни про кого, а то ведь, ты нас знаешь…».
      И живу, и ни про кого не думаю, а то ведь, я их знаю…

        Господи боже мой, куда меня унесло, я ведь про Милочку писать хочу, надо хоть позвонить, живая ли, хотя это всё-равно для повествования, пусть люди знают, что такое мужественная женщина Милочка.
    Ступила я по этой брусчатке на крыльцо, а оно две ступеньки, и тоже такие старинные- престаринные, наверняка Петра Первого  видели.
          Удивительные бывают в Петербурге ступеньки, особенно на Васильевском. Пока по ним пройдёшь, и, хоть их всего две, они так много расскажут, поведают, что в дом входишь уже другим человеком, заранее на уважение к кому идёшь, тут живущему, настраиваешься.
   Вот он лифт, расхлябанный,перерасхлябанный, уже антиквариат давно, один, конечно, он же и грузовой, он же и пассажирский, из тех, самых первых петербургских лифтов, с двойными дверями. кругом всё металлическое, деревянное, дребезжащее, но чистенький, не исписанный, даже намёка нет,
        Куда там, видно, коренные, в десятом поколении, питерцы тут живут.
      Нигде ни соринки.
        Мой тоже, пока урну, фантик бросить, найдёт, исходит полгорода. А уж, извините, пописать приспичит- сдохнет, а ни за кустик, ни за угол не зайдёт.
     Это не я, деревня в десятом поколении. Интеллигенты, блин.
           Так что общее представление о Милочке я по парадному получила.
        Один в один с мужем моим, только он, конечно, обратное фуэте не сделает, да и с Барышниковым не танцевал, как Милочка, Адажио "Лебедином озере".

       Но ведь это и вторично, а первично то. что петербурженка Милочка , как и муж, одинаковые стержни имеют.
       Я имею ввиду, что фантик не бросят, где попало, да и за углом не пописают.
      Поэтому в квартиру звонила как к себе домой. Вот сейчас выйдет мой Гаврилов в женском обличье, разумеется.
             НАКОНЕЦ, О МИЛОЧКЕ,
            Долго никто не открывал. Очень долго.
         Я уже собралась уходить, и вдруг …без шарканья по ту сторону, без старческого покряхтыванья, дверь резко открылась- и худенькая, среднего роста, в ходунках, не стройная, а натянутая, как вот струнка, по другому и не скажешь, с впившимися в поручни этих ходунков узловатыми руками  женщина.
    
           Пепельная, уложенная причёска  (с утра укладка)- мелькнуло у меня,обрамляла продолговатое  молодое лицо с огромными голубыми строгими глазами.
            Они-то и не дали мне сразу перешагнуть порог, а пригвоздили по другую сторону от него.
             Какой-то я сразу сделалась маленькой, другой, и эта другая не посмела бы даже подойти к квартире, где живёт женщина  с такими глазами, спиной и причёской.
             Всё в ней было абсолютно мне незнакомое, ни одной чёрточки, которую я где-нибудь в ком-то уже могла видеть.
             Всё другое, необычное, инопланетное.
          «Боже, где я   жила, с кем общалась, а ведь вот какие люди бывают»- это уже потом думала я, а в ту секунду ничего не думала, просто тупо смотрела на то, что открыло мне дверь.
   
И вдруг глаза пропали в милых, тоненьких морщинках- и приятный, мелодичный, нет, не так, мелодийный голос- Проходите.
      Вместе с ходунками она сделала два шага в сторону- и я шагнула в прихожую.
        На меня смотрели совершенно другие глаза, поменялся даже цвет их.
        Из голубых они сделались серебряными.
         Эти новые глаза тоже были необычными.
        Таких я тоже не встречала, но они уже  ободряли, уже обнадёживали и звали.
        «Наконец-то я тебя дождалась»- сказали при полном молчании владелицы их.
       Она развернулась и пошла по узкому, очень длинному коридору, я за ней, справа – слева двери в неизвестные мне глубины, впереди- огромная белая птица на чёрном фоне во всю стену?  Небо? Куда она?
        Птица трепетала в воздухе – вот её вытянутые лапки, вот откинутая назад головка, вот крылья- как же ей надо улететь!
        Уже оторвалась от чьих- то жадных рук. Уже вот- вот свобода.
      
         Но как же высоко подпрыгнул её преследователь, так высоко, что вот- вот схватит птицу…
         Его ноги разметнулись, его спина выгнулась невероятно, голова откинута, а руки- руки уже почти схватили птицу, никуда ей от  них не деться… да и от нас тоже, потому что мы уже дошли до них.
    
       Это была огромная, во всю стену, фотография балерины, парящей в воздухе.
      А глаза- Милочка повернулась ко мне- у птицы и Милочки оказались одни и те же глаза.

      А то ли упустил, то ли просто ловит птицу-Милочку, ну, конечно, его-то я сразу узнала, Барышников, мой давний, давний кумир, всему миру известный танцор балета.Они просто летят вдвоём в неведомые дали.
         Старушка, нуждавшаяся в опеке, и балерина- птица, вырывавшаяся из рук самого Барышникова, ах, как это несовместимо, противоестественно, невозможно, этого не должно быть.
      И я двумя руками, сзади, обхватила Милочку, обняла её- слёзы сами собой полились, посыпались и на эти ходунки, и на неё.
     Всей спиной, головой – вся она приникла ко мне- и на мои руки, обнявшие её, посыпались слёзы.
       Всё и вся нам стало понятно друг о друге- ах, слёзы, как же вас недооценивают люди. Да вот же он, путь от одного сердца к другому, от одной души к другой.
      Мгновенно мы сроднились- ни кто я, ни «покажите ваши документы»- даже не мелькнуло.
        Наплакавшись, мы отправились на кухню.
        Да нет, какая кухня- просто огромная ниша  в этом бесконечном коридоре, заканчивающемся парящей день и ночь Милочкой- птицей.
       Господи, сколько уже лет жадно ловит её Барышников! По дороге на кухню прикинула- Милочке шестьдесят четыре.
      Это значит, лет тридцать или сколько там милочки парят в воздухе?
       Но ведь не он поймал и заточил в эту клетку с ходунками.
 Конечно, не он, он просто соучастник свершившегося.
      Клетка, конечно, золотая, судя по бесконечным дверям в разные комнаты- дали и кухне, ничего не скажешь.
      Но как же это несовместимо- клетка с ходунками и птица.
    
       Рукам моим ничего говорить не надо, они сами всё знают, эти опытные, снующие беспрерывно по чужим кухням руки.
        Хлопнула холодильником, шлёпнула куском мяса по столешнице, стукнула по нему десяток раз, а картошка как-то незаметно сама почистилась между хлопаньем, шлёпаньем и стучаньем…
      И вот уже Милочка сидит за круглым, огромным столом, покрытым безукоризненно открахмаленной белой скатертью с ярко проступающими, вручную вышитыми шёлком по полотну, царскими короной и вензелями.
       Ну, да, а что я вам говорила про десятое поколение петербуржцев.
        Видя, как оторопело рассматриваю я эти короны с вензелями, я, деревня в десятом поколении, она, ещё не начав есть, застучала ходунками, подошла к стене и вытащила солидный такой скруток ткани, сунула мне в руки. «Возьмите на память».
    
          Только дома я рассмотрела, что же такое, и так небрежно,
 подарила мне Милочка на память.
               
          Кусок полотна метров восемь с ярко проступающими, вручную шёлком  вышитыми царскими короной и вензелями. За сто лет ни пятнышка.
       Безукоризненная репутация у всего, что живёт под крышей Милочкиного дома.
         Так и стали мы жить рядом.
       Я приходила с утра, помогала ей привести себя в порядок, готовила, слушала, хотя она мало о себе рассказывала, больше любила сама слушать, и это тоже я поставила ей в зачёт- умение слушать дорогого стоит.


          Милочка была очень занята.
         Она раздавала, раздаривала, разбрасывала всё, чем заполнена была квартира.
        Кто-то приходил сам, кому-то она звонила, уговаривала взять в дар «ну, пожалуйста, я тебя очень прошу, не надо тебе, дочке в новую квартиру отвези этот красного дерева гарнитур спальный, ему всего 120 лет, почти новый, не совсем антиквариат, извинись за меня перед дочкой.»
      
          «Картины, картины возьми, только снимите сами, Алексею Степановичу некогда.
        Ну, хорошо, я дворника попрошу, он снимет, только приедь, забери, а то пропадут, мы ведь переезжаем».
         Долго пристраивала посуду, кухонную и столовую утварь, какие-то медные тазы, кофеварки…
         И приезжали, и увозили, и не приезжали, и Милочка расстраивалась, опять кому-то звонила… и была весела, энергична, деловита.
      Милочка была «при деле»
             А через пару недель увозили Милочку в новую квартиру где-то на Удельной, в новый дом, ибо дети не хотят жить в «этом старье, в этом хламе».
      
              Вместе со старьём, с хламом осталась на какой-то там линии с брусчатым двором и  летящая тридцать лет подряд Милочка с Барышниковым, и картины, висящие в два ряда на четырёхметровой высоты стенах, и старинная, резная мебель, помнящая все десять поколений Милочкиных предков.

       Там же осталась бы и скатерть с вышитыми вручную царскими вензелями, если бы я не оторопела при виде их и не получила в дар.
      
           Вскоре Милочка оказалась в новой квартире, шикарной, современной, какой-то раздвинутой, молодцы шведы, умеют строить,где не нужно  идти друг за другом, а можно смело шагать рядом, и никакого вам неудобства, никаких углов, никаких дверей в неведомые дали и…никакой птицы, вырывающейся из жадных рук Барышникова.
       Всё так, всё очень удобно.

        Вот вам сверхсовременная техника на кухне,  вот вам широкий лифт, в котором тоже очень просторно, и смело можно на ходунках отправиться и в парикмахерскую, и к массажисту, и в магазин, ибо всё это в одном доме, только подъезды разные.
      
          Мы и отправились с Милочкой.
       Обошли всё, везде с ней проделывали различные приятные процедуры, везде говорили добрые, хорошо оплаченные слова.
         Милочку преобразили полностью.
          Её красивые, без признаков седины, пепельные волосы стали ещё более пышными, разнопрядевыми почему-то, её милые морщинки исчезли полностью, разгладились даже узловатые руки её.
        Только глаза  остались теми же, из голубых в серебряные и обратно.
    
         Сиротливо, как-то потерянно ходила она по квартире, что-то рассказывала, кому-то звонила, звонили и ей, рассказывали бывшие балерины о своих бедах, в их беседах звучали некогда известные имена и фамилии, и ничего, кроме печали, не добавлявшие Милочке.
         И всё куда-то шла и шла Милочка по бесконечному кругу квартиры, и всё до чего-то хотела дойти, добраться, добрести.
         Затевала печь пирог.
       Долго, очень красиво нарезала яблоки, укладывала их лепестками по кругу, стараясь, чтобы этот круг был безукоризнен, хотя и уйдёт полностью под заливку из творога и яиц с сахаром.
           Брезгливо щёлкала кнопками на сверхсовременной кухонной технике, которую невестка выбирала и она же учила Милочку пользоваться ею, ворчала, что не собирается учиться, потому что» верните мне мой старый холодильник, мою микроволновку», и опять ходила, ходила, ходила…»Будете меня учить…Что вы знаете, чего я не знаю. Где вам…Разве вы можете понять…» 
   
          Недовольна была всем. 
        Мне казалось, хотела Милочка дойти до себя летящей, парящей на руках у Барышникова с вытянутыми руками- крыльями, потому что замирала иногда на полуслове, а ноги между двух перильцев- ходунков как-то напрягались, и мышцы голени шевелились в непонятном мне, но очень знакомом ей  ритме.
        Они ТАНЦЕВАЛИ.
 Узловатые Милочкины руки тоже отбивали какой- ритм, голова поднималась высоко- высоко, почти откидывалась назад, глаза голубели, глядя на кого-то только ей видимого.
        Через минуту прежняя, уже почти родная Милочка возвращалась ко мне, и было это возвращение печальное, нерадостное.
       «Зачем ты здесь, и где все?»
    Алексея Степановича мы с ней чаще видели по телевизору, чем дома.
Ждали минут, когда он покажется в очередной, очень солидной компании на каком-нибудь приёме или вручении чего-то ему, и я видела,  с какой гордостью она смотрела на него,радовалась, как будто ей эту награду вручают, обзванивала подруг:"Включи в двенадцать, Алексея Степановича будут показывать".

    
  Но выключался телевизор-  и опять мы ходили, ходили, ходили по сцене квартиры, и день казался бесконечным, и непонятно было, когда начнётся ночь, и будет ли она, потому что в два часа ночи ничего не менялось, только зубы почищены и на телах висели ночнушки, а хождение, бдение, разговоры- монологи Милочкины не останавливались
      
                По вечерам ждали  Алексея Степановича.
      Он приходил оживлённый, деловой,ещё очень и очень всем нужный, ещё весь в работе, и ел любовно приготовленный Милочкой, с красиво под заливкой нарезанными яблоками пирог, не замечая, что ест.
      Смысл жизни сегодняшней Милочки- вкусно накормить  мужа- оказывался бесполезным, незамечаемым, никому не нужным, как ненужной стране оказалась она сама.
          А назавтра Алексей Степанович приглашён куда-то «в свет», где хорошо бы и почётно было с женой показаться, да ещё такой, как Милочка, а куда ты её с ходунками. Да и гордость не позволяла ей в беспомощном таком виде «в люди» выходить.
             Приходил сын, внучка, невестка, приходили подруги – вкусно поесть, что- нибудь в дар получить, я видела, как льстиво они с ней разговаривали, как жадно хватали подаренное, торопливо уходили- и всё- всё про них понимала она, после ухода ещё выше поднимала голову, почти закидывала её, и столько величественной  царственности было в её молчании, в скорбно сжатых губах, в необсуждаемости поведения подруг, что невольно вспоминались другие женщины её благородного уровня- Ахматова, Цветаева и кто там ещё достоин Милочки…
их мало, но они рядом стояли.
       
      А я пребывала в её жизни- беспомощная, и умела только понимать Милочку.
      Почему-то она надеялась, что что-то изменится в её жизни с моим появлением, но ничего не менялось.
       День сменялся ночью, бессонной, тяжёлой, потом утро, выдумывание занятий.
         Могла, могла Милочка обходиться без ходунков, иногда я отставляла их подальше, почти запрятывала, и спокойно передвигалась она без них, просто передвигалась, но не летала, летать она уже никогда бы не смогла.
     Это мы с ней твёрдо понимали.
      Тогда почему не ходунки, раз всё-равно не летать.
      
      Мои порывы от всей души ей чем-то помочь, облегчить, не понимались и не принимались, она начала раздражаться на меня, я не обижалась, только ещё больше жалела её.
        И однажды Милочка при мне позвонила в агентство по найму персонала. «Кого вы мне прислали, она храпит как лошадь».
      Больше я к ней не ходила, и, хотя часто высвечивался Милочкин телефон с последними цифрами сорок девять,  мы не общались ни разу.
    
      Прошло два года.
        И вдруг мне захотелось почему-то начать писать о ней.
    Хранились какие-то пометки, а из памяти она никогда не уходила, поэтому писалось легко, думала удивить, когда допишу и позвоню.
         Позвонила, никто не ответил.
Нашла по памяти этот шведами построенный на Удельной дом с чрезмерно навороченным комфортом и охраной, позвонила, никто не ответил.
         Пробилась, прорвалась в подъезд, в квартире никого.
    
     Знаю, что по-европейски не принято беспокоить соседей в этом доме, полагается только поздороваться при встрече, но мне ли, деревне в десятом поколении к тому же ещё и храпящей как лошадь, заморачиваться.
      Позвонила во все квартиры на площадке.
      Только из одной через дверь откликнулись.»Да, была женщина на ходунках, но уже год, как не видно её.»
   Выпросила листок, написала слёзное письмо. «Милочка, где вы, откликнитесь, простите меня»,- воткнула в дверь.
         Через день позвонила домоправительница, представилась, рассказала, что Милочка очень тяжело болела, уходила тоже тяжело, печально, и всё говорила, что есть женщина, которая про неё напишет.
       Дорогая Милочка, я напишу про гениальную птицу, летящую в неведомые дали, вырывающуюся из чьих-то гениальных рук, а более всего из наших неосторожных, не сумевших оценить, что такое есть Путинова Людмила, рук.
        Как легко всё уходит в небытие, как легко забывается даже такое, что рождается, может быть, раз в столетие.
      Ну, не было пикантных подробностей, как, например, у Кшесинской, в жизни Милочки,не была замешана в скандалах, не общалась с великими мира сего, она просто скромно, тихо, гениально творила- и кто помнит о ней?
         
      Успевала быть прекрасной женой, прекрасной матерью, успевала вести большой, хлебосольный дом, опекала подруг, помогала нешуточной карьере мужа- разве только этого мало?
     Для многих более, чем достаточно.
     И притом ещё и собственная карьера?
        Ещё и она?
     Да, и она.
      Мало кого из российских балерин Нуриев вспоминал. А вот Путиновой ему не хватало всю жизнь. Неоднократно он писал об этом.
       Сколько живу, столько и буду рассказывать о ней, только мало, мало времени осталось у меня.
      Пора уже сыну в агентство обращаться:"Найдите компаньонку интересную" только вряд ли, компаньонку тоже нужно заслужить, как заслужила её Милочка.