Исписался

Меня гнетет кошмарное ощущение, что я решительно исписался: привыкнув заниматься мучительным, но сладостным трудом писания – то есть нанизывания слов на непрерывную нить создаваемого текста, я вот уже полгода не могу изловить никакого сюжетца, на котором можно было бы построить какой-никакой рассказ, или найти тему для хотя бы слабенького эссе. Состояние затянувшегося простоя побуждает к постоянным поискам сюжетов и тем, и я брожу по пустыне своей памяти, как блуждает старатель по вконец выработанному прииску. Куда ни глянь, всюду лишь жалкие крохи руды среди исполосованных твоей же киркою камней – все возможности уже использованы.
Убедившись в исчерпанности своей памяти, ты отправляешься на поиски замыслов в окружающий мир, и тогда уподобляешься собачке из рассказа Иона Друце, ищущей что-нибудь поесть на обширной, простирающейся до горизонта равнине. Собачка бежит, все время оглядываясь и принюхиваясь; иногда ей кажется: вон, за тем бугорком что-то может найтись, и она направляется к нему быстрой трусцой, подбегает, все вокруг бугорка тщательно обнюхивает, но снова убеждается, - здесь, как и в обследованных раньше местах, нет ничего, чем можно поживиться. Что и не удивительно: равнина разорена пронесшейся над нею войной.
Так вот и я, в поисках выхода из творческого кризиса как-то забрел в Московский музей современного искусства на выставку «Двести ударов в минуту». Вообще-то темой выставки являлась русская литература XX века, и особенно – советская литература, существовавшая в условиях жесткой цензуры, с ее опытом репрессий и самиздата, но выставка имела самое прямое отношение к современному изобразительному искусству, так как в каждом зале музея была развернута инсталляция, составленная из пишущих машинок и машинописных текстов. Их композиция, освещение, аудиосопровождение были выполнены с большим вкусом и фантазией; своей эстетикой выставка вызвала у меня подлинное восхищение, и заметно подняла мне настроение.
Я обратил внимание на одну из сотрудниц музея, выполнявшую роль экскурсовода – интересная интеллигентная девушка комментировала посетителям - молодой супружеской паре - экспозицию одного из стендов, где была представлена пишущая машинка, личные вещи и фотопортрет одной из самых известных машинисток, живших в Москве в середине прошлого века. Среди писателей  - рассказывала она - существовало поверье, что у нее была «легкая рука», то есть напечатанные этой машинисткой тексты, как правило, принимались к изданию. Дождавшись паузы в речи девушки, я обратился к ней со следующими словами:
- Как свидетель той эпохи, о которой Вы рассказываете, я могу поведать о некоторых ее деталях, которые, может быть, окажутся для Вас интересными. В 60-е годы я для дополнительного заработка занимался переводами с английского технических текстов, и нуждался в услугах машинистки. Найти машинистку было проще простого: пройдя по любой из улиц, можно было обнаружить одно-два объявления: «Переписка на машинке», вывешенных на дверях подъездов; - профессия машинистки-надомницы была массовой. Я стал постоянным клиентом одной из них, жившей поблизости от моего дома. Это была женщина в возрасте за шестьдесят, скромная и немногословная, но явно знавшая лучшие времена в своей жизни. Печатала она на стареньком «Ундервуде», да и вся ее небольшая комнатушка была заставлена дореволюционной мебелью и заполнена предметами давно минувшей эпохи; как говорили в то время, она была из «бывших». Отпечатанные ею рукописи были красивы и аккуратны, и ее работа стоила очень дешево: сущие копейки. Вот и все, что я запомнил – закончил я с улыбкой.
- Спасибо, это очень интересно – сказала девушка-экскурсовод. Все трое молодых людей смотрели на меня с явным удовольствием, как если бы я был еще одним экспонатом музея, переносившим посетителей в далекое и непонятное прошлое.
И здесь меня посетила мысль: «Раз это способно вызвать интерес, то не написать ли мне на эту тему рассказ?» И я тотчас начал набрасывать сюжет рассказа «Машинистка».
Молодой инженер из «почтового ящика» - назовем его Владимир - подрабатывает техническими переводами. Он пользуется услугами пожилой машинистки Анны Прокопьевны – дамы из дореволюционного прошлого. Советская власть Владимиру чужда с эстетической точки зрения, и он очарован атмосферой комнатки, где живет и работает машинистка– заповедника иной, канувшей в прошлое жизни. Всякий раз, приходя за отпечатанным текстом, он обменивается с Анной Прокопьевной несколькими фразами, и они обнаруживают взаимную симпатию, обусловленную общностью культуры, и, возможно, материнским инстинктом пожилой машинистки. И когда Владимир, уже долгое время пишущий для себя любительскую прозу, решает сделать машинопись сборника своих умеренно-диссидентских рассказов, то  приносит рукопись Анне Прокопьевне. Какое же удивление испытывает Владимир, придя за отпечатанным текстом в условленное время, когда Анна Прокопьевна с каменным лицом протягивает ему рукопись со словами: «Этого я перепечатывать не буду!». Раздосадованный и смущенный, Владимир уходит, чтобы больше уже никогда сюда не возвращаться.
По прошествии многих лет Владимир вспоминает, как сложилась после этого его жизнь. Найдя другую машинистку, и отпечатав свой сборник, он предлагал его разным издательствам, получил отказы, и прибег к помощи самиздата. Его накрыли Органы; с волчьим билетом его выгнали с работы, но он все больше ожесточался, становясь все более радикальным оппозиционером, и все закончилось ссылкой, где он потерял здоровье, и вот теперь умирает от неизлечимой болезни. Хотя Владимир  ни о чем не сожалеет, он с теплом вспоминает Анну Прокопьевну: она пыталась его предостеречь, возможно, рискуя своим благополучием. Ведь раз она работала по открытому объявлению, значит, она была поставлена на учет в КГБ, и ее обязали передавать в Органы экземпляр любого напечатанного текста, но она этого не сделала, нарушив предписания, а  ее поступок оказался напрасным – Владимир не внял ее предостережению. Какая честная, смелая, добрая, светлая женщина повстречалась ему на жизненном пути!

На первый взгляд, получался неплохой сюжет, но было одно неприятное обстоятельство: это был бы рассказ о жизни открытого диссидента, о которой я ничего не знал, так как в описываемое время был конформистом,  и моя благополучная судьба разительно отличалась от жизни моего предполагаемого героя. Конечно, можно все выдумать, но повествование будет декларативным и безжизненным – в нем не будет мелких черточек, искрометных деталей, придающих литературному тексту его обаяние и истинность: описывать можно лишь то, что хорошо знаешь.
Есть и другой вариант рассказа: вняв предостережению Анны Прокопьевны, Владимир свою рукопись прячет подальше, и остается конформистом – здесь я окажусь на хорошо мне знакомой почве, но такую жизнь я уже неоднократно описывал, и эту тема до конца мною уже исчерпана.
Образ машинистки меня зря поманил: обширный, простирающийся до горизонта мир вновь обернулась пустыней моей разоренной памяти; - на ней не осталось совсем ничего, чем бы я мог поживиться!
                Январь 2016 года