О поэзии Рины Левинзон

И склад, и лад, и колдованье это
( О поэзии Рины Левинзон)

Я познакомилась с Риной Левинзон в центре абсорбции в 1977 году. Только что приехав тогда в Израиль, я с жадностью накинулась на печатавшиеся здесь стихи, ходила на литературные вечера. Но то, что вокруг меня превозносили, повергло меня в смятение, почти в отчаянье. С одной стороны это вроде бы были поиски формы, а с другой словоизгалянье, с одной – смелые находки, а с другой – внутреннее бормотанье, непереваренные или наполовину переваренные ощущения, бесцеремонно вываливаемые на читателя: разбирайся, мол, сам, ищи высший смысл, а если не поймёшь, значит,ты «дуб». Складывалось впечатление, что писать понятно – старомодно и стыдно. В этой обстановке простое и нежное слово Рины Левинзон было проявлением мужества.
В эту нашу первую встречу она мне пожаловалась, что ей не хватает звучанья русской речи. Я, естественно, пыталась её подбодрить, напомнив, что такие поэты, как Рильке и Цветаева, в чужеязычной среде создавали лучшие свои вещи. Рильке даже стремился жить иностранцем: чужой язык обтекал его, не раздражая и не отвлекая. Рина молча кивала, но думала своё. «Вокруг иноязычная планета глуха навеки к слову моему», -- вероятно, гудело в ней.
Поэтесса ошиблась: иноязычная планета вняла ей. За эти годя в Израиле вышли книги её стихов на иврите и на арабском, а в Мюнхене сбоник переводов из её книг по-немецки.
Рине Левинзон Повезло: она оказалась на сломе эпох. Она воплотила в своих стихах уникальный душевный опыт алии семидесятых годов. От мучительного отъезда, бесповоротного, как смерть, расставания:

Вот Шереметьево. Я скоро полечу.
Уже стеклом отделена от мамы.
Уже родители внизу… Темно, туманно…
Я вижу их, но лиц не различу.
Какую-то молитву бормочу,
Ведь не война ещё, не катастрофа,
А нам освобожденье как Голгофа.
Я больше расставатьсяне хочу.

через смятение чувств в этом новом мире, в который ты так стремилась и в котором так трудно обрести себя:

Кому под силу столько перемен?
И новый мир, как пропасть, перед нами –
Легко пропасть. И старый дом, как плен,
Что нашу душу держит под замками.

к торжествующей библейской ясности:

Светает в шесть, и сразу серебро
и отделенье темноты от света.
Спасибо Богу за его добро.,
Мне каждый день как сотворенье света
как сочетанье влаги и огня,
созданье птиц, зверей и трав, и рая,
и сотворенье мужа для меня
и для него – меня.
И собирая
плоды деревьев в золотом саду,
блаженное незнанье в них найду.

Ещё в 1978 году Давид Яковлевич Дар написал, что Рина Левинзон играет на дудочке. Ну-ка попробуй сыграть на дудке если нет у тебя своих мотивов. Её вещи слеплены из всего, что попадётся: из травинок, прутиков, лоскутков, смешанных с подножной глиной, но там же вкраплены и дорогие камни:

 «Дни, словно камешки, бросая в глухую воду бытия».

«…от горького там до щемящего тут».

«Наш холодильник так прекрасно пуст!»

«Последний щелкунчик эпохи, последний, прекрасный, один» -- о Давиде Даре.

«Ночная ласточка- беседа – простёрла крылья надо мной».

Душою, двигателемвсех её стихов является музыка. «Ах, как музыка кружит! Кружись надо мною подольше». Прислушаемся к аллитерациям в её строках:

Теперь уж ни кому  и ни к чему
и  с к л а д  и  л а д,  и  к о л д о в а н ь е  это».

«По твоему полночному молчанью,
по  к о с м о с у  к а с а н ь я  т в о е г о».

Войдём в водоворот её нарастающих перечислений:

Вбираю в себя всё янтарное зелье
прощанья и встречи, касанья, отрыва,
паденье с обрыва в рассвет, в подземелье,
без пауз, без пропусков, без перерыва.

Я бы сказала, что звуковой образ у поэта преобладает над зрительным. Например, в стихотворении «А где не бывала – уже не бывать» из четверостишия:

И то, что хотела, -- уже ни к чему.
На сонных раструбах заката
последние блики, и где-то в дому
плутает последняя дата.

мне трудно увидеть  р а с т р у б ы  заката и блики на них, но в строке «на сонных раструбах заката» я слышу всеобщее замирание, а звук «у» включает таинственность и странность ночи. Именно владение звуковой палитрой позволяет Рине Левинзон передавыать широкую гамму чувств, начиная с ностальгии во время беседы за чаем, когда за окном идёт снег («Поговорим по-русски») и кончая страстью («Жалей меня, веди меня, вели»), и в этом одна из прекрасных особенностей её творчества.
Иерусалим 16 августа 1994