Козни Мельпомены

«...в частности, разбирая старые редакционные бумаги (так называемый «Архив неопубликованного»), среди прочей  корреспонденции я обнаружил конверт с небольшим рассказом. Как Вы понимаете, к нам в газету подобных «трудов» приходят сотни. В данном случае меня сильно поразила фамилия автора. И поразила и смутила – «А.Чехонте»! Рукопись датирована 1886 годом. Почерк слегка наклонный, вполне читаемый, но «небрежный», какой свойственен людям, заботящимся более о выражении  подвижной мысли, нежели о красоте букв; с характерной, длинной петлеобразной «у». Высылаю Вам точную копию текста для проведения  стилистической экспертизы, на предмет установления личности автора.  Тот ли этот Чехонте? Мое скромное мнение, что именно «тот», всеми любимый и уважаемый Антон Павлович, вечная ему память. Надеюсь, что причин, по которым подлинник рукописи я оставляю у себя, называть нет необходимости.  Зная, что...»
(из депеши заместителя   редактора литературного  отдела газеты «Серпантин» в московское книжное издательство А. Ф. Маркса)

                Козни Мельпомены

                1
   В мужской гримерной  N-ского Драматического театра двое. Вальяжный, несколько грузный господин средних лет по имени Савва Максимович Громобоев, снискавший заслуженное уважение   исполнением  трагических персонажей  и  худосочный  благообразный Андрей Егорович Утесов, молодой начинающий актер не без скрытого, рвущегося наружу  таланта.
Театр давно пуст и тих. В открытое окно из темноты теплой июньской ночи на поздних собеседников смотрит яркий стареющий месяц. Под потолком, возле окутанной табачным туманом лампы кружат мотыльки, бросая мятущиеся  тени на обклеенные афишами стены.
Громобоев со стаканом вина сидит перед  своим гримерным зеркалом в кресле. Утесов пьет за столом, где в беспорядке перемешались буфетная закуска, бутылки, банки с румянами, букетики повядших цветов и записки.
- Да-с... – задумчиво произносит Савва Максимович, разглядывая свое отражение, - Шекспир, как драматург пока не превзойден никем. Как я сегодня выдал: «Дуй, дуй, ветрище, лопни от натуги! Хлещи наотмашь, ливень! Затопи...» С каким надрывом, а?
В ответ  на  его густой декламирующий  бас  послышался  далекий собачий лай.
- Это было гениально, Савва, - Утесов мягко захлопал в ладоши, - Твой король Лир выше всяких похвал и слов! Вылеплен монументально. Мой Эдмунд по сравнению с ним бледная тень, играть и доносить, собственно, нечего. А так хочется...
Утесов глубоко вздохнул, в его  мечтательном мутном взгляде блеснули слезы:
- Чтобы всем существом, мимикой, позой. Эх, мне бы Гамлета... Но, как нам сегодня аплодировали и кричали «Браво»!  Ты заметил?
- Я, когда еще в роли, то  не замечаю  подобных   мелочей. Зритель – ни что иное, как лукавая стоглавая гидра. Сегодня они неистово кричат «Браво!», по четверти часа не отпускают, завтра могут безжалостно освистать или облить тишиной. Но все это чепуха, по сравнению с подлинным искусством. А до него нужно дорасти, мой друг. Я имею в виду  публику. А наша задача – растить. Вот истинная награда за труды!  Выпьем за вечное человеческое совершенствование, Андрюша! Лучше этого тоста я не знаю.
Глотнув вина, Утесов и Громобоев  принялись обсуждать  настроения публики.  От настроений  перешли к закрытию сезона и предстоящим гастролям:
- А меня не берут, почему, Савва?! Чем я хуже Лаврова? Ну чем?! – Утесов внезапно вскочил, - Ведь обещали же взять! А поедет Лавров, этот бездарный  верзила!
- Успокойся и сядь. Ты думаешь, меня, как только я определился в наш театр, сразу  начали приглашать? Кабы! Несколько лет сидел, ждал и завидовал. И оттачивал мастерство. Гастроли, брат, это все равно, что выйти в атаку на передовую. Здесь опыт нужен и особое бесстрашие. И стойкость к искушениям. Гастроли, образно выражаясь,  это сияющий лик театра. А с твоей нынешней фактурой, ты уж меня прости,  Дон Жуана никак не сыграть. Кого угодно, но не его, это Платошина роль. Словом, рано тебе, Андрей Егорыч.  Вот Моцарта, пожалуй. Представляешь, ты – Моцарт, а я – Сальери?! Зритель бы рыдал. «Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше...» Наливай, брат, за Пушкина! Вот кто был истинный пророк! Одне  «Маленькие трагедии» стоят всей мировой драматургии.
Выпили за Пушкина, Моцарта и Сальери...
- Ходит слух что, мы снова будем ставить «Клеопадру», - проговорил Андрей Егорович, неловко отмахиваясь от комара и стараясь следить за дикцией. 
- Так оно и есть, -  заверил Громобоев. - Жаль, что Стрелецкой  теперь нет. Вот уж, была царица, так царица! Доротиной Клеопатра не под силу. Никогда! В какие она туники ни завернись, и какие диадемы на голову не усаживай.  Вот Стрелецкая, та рождена для сцены! Как, впрочем, и еще некоторые. Эх, жарко мне!
Он вытер со лба пот и снова занялся разглядыванием  зеркала.
- Говорили, что она убежала с каким-то московским писателишкой. Бросила мамашу, мужа, племянника и на поезде в первопрестольную.
- Газетчик. Ты их мало знаешь. Стихия этих бойких господ - льстивая ложь. Ложь и обольщение. Полгода этот сукин сын Стрелецкой  голову морочил, все будто бы   очерки о театре пиша. А наша Евгения Демидовна натура чрезвычайно  доверчивая. Влюбилась, омрачилась и оставила сцену. Ты представляешь всю бездну ее падения?! Оставить сцену!!! И ради чего, кого? Другая на ее месте сохранила бы верность подмосткам.
- Вот здесь, Саввушка,  я с тобой не соглашусь. Признаю твое превосходство в искусстве, преклоняюсь и вечно у тебя учусь, но в отношении женщин...  Поверь мне, поверь, - Утесов громко стукнул себя в грудь, -«другая», как ты говоришь,  на месте Стрелецкой  сделала бы то же самое. И Доротина и даже твоя любимая Ранецкая! Вон  как глазками стреляет в зал!  Я заметил. Как бабочка на свечу. Все они такие! Непостоянные и чрезвычайно падкие.  Ты уж мне поверь, хоть я тебе и кажусь зеленым мальчишкой. А я далеко не так зелен, очень далеко...
- И на что же они падкие?
- На все новое. Буквально на все: шляпки, перчатки, флакончики духов, книжки, виды за окном и прочая романистика. Но пуще всего на «отношения». Вздохи, прикосновения, преступные поцелуи, объятия под луной, тайные ночи... Новизна близких и горячих отношений с новым мужчиной для женщины одурманивающий яд! Как укус змеи для Клеопатры! Ты думаешь, почему эти гимназистки и всякие  нежные барышни   толпами на спектакли ходят? Шекспиром насладиться, Горчаковым, Островским? «Маленьких трагедий» вожделеют? О, если бы! Чтобы познакомиться и быть уловленными. Вот так, Савва.  Все они падшей Евы дщери. Помнишь «Калиту»? «Мы падшей Евы дщери!»
- Браво! «Евы дщери...» – Савва Максимович  превосходно спародировал интонацию  Утесова, - Но так уж и все? Вот моя Мария Степановна, например, без всякой новизны превосходно обходится, довольствуясь единственно моей персоной и домашним уютом. Уже, почитай... шестой  год. Ее никакими газетными статейками, новыми сережками и пароходными прогулками по Волге не увлечешь и не заморочишь. А женщина она, скажу тебе как родному, некогда даже очень... кхм... подвижная. Чрезмерно-с. Но ей кроме меня не нужен никто: ни московский репортеришка, ни Чацкий, ни Паратов. Разве что сам Вильям Шекспир (Громобоев  захохотал), но против него я не возражаю. Выпьем же, мой искушенный друг, за Вильяма Шекспира!
Громко чокнувшись, они, торжественно выпили за Шекспира.
- А спорим, Савва, - совсем уже пьяным голосом, - предложил Андрей Егорович, приглаживая светлые вспотевшие кудри, – что я твоей супруге голову таки вскружу? Единственно по величайшей дружбе к тебе? В порядке, так сказать, contradictio in contrarium? Доведу твою Марию Степановну, метафорически, до «роковой черты»? А затем из уважения к твоему великому  таланту, черту сию не преступив, тотчас   назад. Без этих...  клянусь честью актера.  Вот возьму и докажу! Красивая женщина, притягательная. На Дездемону  похожа.
Польщенный Громобоев  снисходительно улыбнулся:
- Не получится, Андрюша. Ты не знаешь моего на нее влияния.  Маша, замечу без ложной скромности, меня благоговеет. И как мужа и как личность.  Я для нее в некотором отношении небожитель. И это совершенно справедливо. Каждое мое слово для нее скрижаль. Особенно, когда я сердито свожу брови и одновременно  улыбаюсь. Вот так.
И Савва  Максимович показал, как.
-  Так что тебе с твоей неопределенной наружностью, лучше бы... Ты уж меня, Андрей, прости, но с подобной  фактурой  только Эдмунда или Карандышева играть, но никак не Дон Жуана. Дон Жуан – это... махина, в некотором отношении, гигант! Да-с... Пушкин истинный пророк.
- А я попробую!
- Кого, Моцарта? Так его же Пулькин играет. Фальшивит, конечно...
- Супругу  твою увлечь. Вот и узнаешь, какой из меня Дон Жуан и гигант.
- А-а, ты все об этом...  Нет, брат, у тебя не получится. Даже не пытайся. Это сейчас тебе кажется, что ты всемогущ, а как протрезвеешь...
- Я абсолютно не пьян! И должен тебе доказать, что все они... без исключения... твоя Мария Степановна, Клеопатра... Кабаниха, все... Давай же, Савва, поспорим! Заключим незыблемый мужской союз! На сто рублей, чтобы был живой интерес и вдохновение. Согласен?
- На сто?
- На сто!
- А не боишься проиграть? Это же грозная сумма.
- Боишься? Это ты должен бояться! Ну как, спорим? Сто российских рублей!
- Кхм...  «Лопни от натуги»... сто... кхм... С-с... кхм... согласен, шут меня возьми! Только ради тебя!
- Значит, заключаем пари?
- По рукам, шут меня возьми!
И они скрепили уговор долгим рукопожатием.
- А ты, Андрюша, оказывается, страстный человек. Это хорошо, нам без страсти никуда. Но где  ты такие деньги возьмешь? И еще  полюбопытствую уточнить срок.   Сколько мне их ждать  год, два, столетие?
- Это тебе придется искать деньги, а не мне, Савва. А срок? К вашему возвращению, пожалуй что и успею. А то, бог даст, овладею и раньше.
- Эко! Ну, воля твоя... Значит в сентябре, перед первой репетицией ты мне проигранные  деньги и отдашь. Сто рублей.  В этой же самой гримерной.
- Эх, Савва... Не знаешь ты женщин...
- Это ты, Андрей Егорыч, женщин не знаешь. Вот поиграешь с мое, тогда... Да ты уже почти спишь!
- Нет, я просто прикрыл глаза.
- Давай-ка, Андрюша,  допьем остатки и по домам.  Уже светает, смотри-ка...
Они допили последние капли, облобызались и Громобоев, слегка пошатываясь, отправился домой. А окончательно разомлевший и обессиленный  Утесов остался спать на диванчике в гримерной.
 
                2

               
   Проснулся Савва Максимович  довольно поздно. На улице неистово сияло солнце, и кричали мальчишки. Со стороны Волги  доносились хриплые пароходные гудки.
- Маша! - позвал Громобоев жену, - принеси мне, ради всех святых, воды! Или рюмку водки с капусткой. А лучше и то, и другое. Если бы ты знала, как нас вчера провожали. Вызывали пять раз. Мария!
Ответ не последовал, и Савва Максимович, понял, что в доме он один.
«Интересно, где она? – подумал Громобоев и вспомнил вчерашний спектакль, - А хорошо я сотворил несчастного  Лира, искренне, редко такой накал посещает... Вот, что значит последний спектакль сезона. Все старались, даже ленивый Червяков...  Забавный, однако,   получился у нас с Утесовым разговор. Молод он еще и неопытен, пари мне предложил, чудак. А я его не пожалел и принял. Потому что был несдержанно и надменно пьян - плохо пить вино с молодыми... Сто рублей...  Интересно, где найдет Утесов деньги  с его-то  копеечным жалованьем?  Заносчивый, однако, характер. Но способный, шельма, очень  далеко пойдет, если его не испортит слава...»
Савва Максимович поднялся, накинул халат и проследовал в столовую.  Там он выпил водки, закусил ее капусткой и, мурлыча себе под нос, возникший в душе нежный романс,  в ожидании супруги улегся с газетой на кушетке. Над ложем висел фотографический портрет Марии Степановны, изображающий  темнобровую печальную  даму с кокетливой родинкой на левой щечке.
Между ленивым чтением ему грезилось предстоящее гастрольное турне: Суздаль, Владимир, Кинешма, Нижний, Астрахань... Поезда, пароходы, вокзалы и пристани.  Спектакли, приносящие овации, пестрая череда гостиничных номеров, рестораны... Рецензии в местной прессе, его  имя в них, автографы...
Из сладкой дремы Савву Максимовича вывела вернувшаяся домой Мария Степановна.
 - А ты, Саввушка, все спишь? - воскликнула она, поднимая с пола газету. – Фу! Как дурно здесь пахнет!... 
- Я не сплю, а отдыхаю нервами. Готовлюсь к отъезду.
- Противный отъезд. На два месяца! Не хочу оставаться одной! И снова ждать. Я все время скучаю или жду. Утром ждала, когда ты проснешься. Вчера до часу ночи ждала твоего возвращения. А тебя все нет. А завтра ты уезжаешь.
- Тяжек крест быть женой жреца Мельпомены.
- Савва, неужели ты не можешь выражаться просто и понятно? Ты постоянно декламируешь, подаешь реплики или гудишь цитатами. Скучно!
- Ты можешь съездить к мамаше или коротать время чтением. Впрочем, оставим это. Где же ты так долго была?
- Гуляла. С Зиночкой Тетеркиной. Вначале мы зашли на базар, потом в городской Сад. Там балаган сооружают. Да! Мы встретили вашего, как его... Утесова. Подошел, раскланялся... Приятный молодой человек, манеры, голос... А день сегодня райский! Только жарко очень. Мне нужен новый зонтик от солнца!
Упоминание об Утесове  очень неприятно Савву Максимовича кольнуло. Неприятнее, чем «гудишь цитатами».
- А чем же плох твой старый зонт? Он что, продырявился? Мой щит пробит копьем врага, но ни единый мускул мой не дрогнул!
- Ты опять? Как может продырявится зонтик от солнца?! Он полосатый! А сейчас входит в моду все  розовое и кружевное.  К Зиночке приехала из Петербурга кузина, так там все приличные дамы ходят в розовых кружевах. Кружевные зонтики, блузки, кошельки, вуальки.  Ты привезешь мне розовый  зонтик из гастролей?
- Какая чепуха! И потом, я же не в Петербург еду, а в Суздаль, Владимир, Кинешму, Нижний...  В Петербурге без протекции делать нечего, какой бы талантище у тебя не был. Сырой город, северный, капризный.
- И пусть. Как я мечтаю побывать в столице! Или в Москве. Сидишь здесь и чахнешь от тоски. 
- Ты не чахнешь, а вместе со мной служишь прекрасному. Ты только вдумайся - служить Прекрасному! Неприметно, скромно, но служишь:  помогаешь мне разучивать роли, ставить позу,  пьесы  переписываешь, платки шейные крахмалишь и сюртуки,  заботливо питаешь мою плоть. В моем успехе есть немалая толика твоих заслуг. Ты, Маша,  не тосковать должна, а гордиться.  Кстати, когда мы обедать будем?
После обеда Савва Максимович  освежился прогулкой  по бульвару, а Мария Степановна осталась  собирать его вещи в дорогу...
Гастроли для Саввы Максимовича пролетели, как один слепящий софитами  миг, в течение которого он был погружен в бушующую сценическую стихию. В Суздале спектакли имели успех чрезвычайный... Во Владимире их игра, напротив,  была встречена топотом и криками с галерки... В Кинешме Громобоев отравился несвежим пивом... В Нижнем  его забросали цветами,  а в Астрахани  о его Скупом рыцаре написали в газете.
В N пароход с вернувшейся из путешествия  труппой пришвартовался прохладным облачным вечером. На причале нетерпеливо толпились встречающие: мужья, жены, их подросшие за лето дети, знакомые, знакомые знакомых. Громобоев, перевесившись через борт верхней палубы «Ганимеда»,  жадно искал в толпе жену. И не находил, хотя несколько раз ей телеграфировал  о своем прибытии.
Марии Степановны не было... Этот факт породил в Савве Максимовиче тревожные предчувствия, пока еще неясные, но от этого не менее беспокойные. Взяв извозчика, он поехал домой, во время тряской дороги все сильнее пропитываясь недоумением.
«Может, она к мамаше уехала? Или телеграммы не дошли? - гадал он, кутаясь в пальто и погоняя возницу, - Или заболела – вон холод здесь какой. Или ужин готовит. А я ей вина из Астрахани везу...»
Дом встретил Громобоева строгой сумрачной  тишиной – Мария Степановна отсутствовала.
На столе в гостиной,  лежал конверт, прижатый вазой с засохшей веткой жасмина. В конверте похолодевшие непослушные пальцы Саввы Максимовича нашли письмо.
                «Дорогой Савва!
Не стала дожидаться твоего возвращения, решив, что нам больше не нужно видеться. Никогда! Для твоей и моей же пользы.  Когда ты будешь читать эти строки, я буду уже далеко. Внезапно и неожиданно я встретила человека, открывшего мне новый и прекрасный мир. Мир телесной любви и полных взаимности душевных чувств, новых, светлых и радостных. Кто этот человек, не имеет значения. Он молод и умен. И подобно тебе   он также служит Искусству.
Не ищи меня - это напрасно.
Оставляю тебе все. С собой я забрала лишь несколько платьев, пару сапожек (черных с боковой шнуровкой) и свой  портрет, чтобы тебе не так больно было пережить расставание со мною.
Может быть, я совершаю ошибку. И пусть! Лучше сгореть в огне страсти и погибнуть, чем зябнуть  в череде  пустых постылых дней.
Прощай и, если можешь, прости.
Когда-то твоя, Мария»
 Савва Максимович оторопел. И долго оставался в оглушившей всякие мысли оторопи, вновь и вновь перечитывая страшные строки. На стене над кушеткой, на фоне выцветшего от солнца бледного рисунка обоев выделялось яркое овальное пятно. Из шкафа исчезли  черные дамские ботинки на боковых шнурках...
Громобоев бросился в спальню. На кровати лежала толстая книжка Мопассана, Савве Максимовичу  совершенно незнакомая. На  туалетном столике он обнаружил два нераспечатанных флакона с духами. В ящике среди коробочек с пудрой и иной бижутерии были найдены перетянутые шнурком записки: «Жду встречи в Саду, сегодня на нашей скамейке», «Люблю Вас еще сильнее!», «Завтра на том же месте. Навеки твой! Твой А», «Без тебя, как без пропитанного морским ветром воздуха!» и подобное.
Внезапно  Савву Максимовича осенило.
«Смог, таки, подлец! Изловчился...  И она польстилась... Не зная всей подноготной. Моя Маша, которой я верил больше, чем себе убежала к Утесову... Чем он ее привлек? О, наивное дитя. О неискушенное сердце. Впрочем, с тобой я еще разберусь, мерзкая изменница! Но ты, Андрей Егорыч?! Молодец, хоть и подлец изрядный. Смог! Хватило у тебя, бледной  замухрышки,  умения и  таланта обольстить. С презрением, но признаю. Доказал. И выиграл!  Весь мой гастрольный гонорар. И поделом! –  лицо Громобоева исказила горькая усмешка,  - Спустился слепец на грешную землю... Слава богу, все это ради спора, все это подлая игра, а не сермяжная правда моей жизни!  Что ж, век живи, век учись! А теперь... теперь  к Утесову, вызволять  из  амурных сетей  свою неверную жену! А так ли она неверна? Да, так ли она передо мной виновата? Ведь, если подумать, причина всему я, согласившийся втянуть  себя  в  тот гнусный спор, пьяный и бессмысленный.  Так и быть, прощу! С недельку подуюсь для вида, помолчу сурово и прощу. Всем наука. Перегнули мы палку с Утесовым. Но он-то каков?!» 
И  Савва Максимович  немедленно отправился к Утесову,  вместе  с досадной горечью чувствуя в  себе некоторое  облегчение. 
 Утесова на квартире не оказалось... И на следующий день тоже. И на следующий...
               
                3

Они встретились в гримерной, перед началом  первой репетиции  нового театрального сезона. Худой, измученный бессонницею, вином и голодом Савва Максимович застал Утесова сидящим на диване с папиросой. Андрей Егорович имел виноватый, подавленный вид.
«Слава богу, появился искуситель...   – обрадовался  Громобоев, при этом сдерживая себя, чтобы не броситься на Утесова и не начать его душить, - Ишь, ангелом  прикидывается, грустит... Вошел в роль, белокурая бестия...»
- Что ж, - не подавая вскочившему Утесову руки, гулко, но не без достоинства  произнес Савва Максимович, - немедленно жажду произвести с вами расчет, как и подобает рыцарю  чести. Чести поруганной, но не сломленной.  И я  умею признавать поражение! Итак, вы победили, господин печальный лицедей.  Вероломно воспользовавшись моим долгосрочным отсутствием и одиночеством известной особы. Пусть так.
Удивленный Утесов замер с протянутой ладонью.
- Получите ваш (Савва Максимович низко налег на «ваш»)  выигрыш - цену былой нашей дружбы. Как и было некогда вами назначено-с... – Громобоев вынул из нагрудного кармана две пятидесятирублевые банкноты и положил их на стол, - Ваши сто рублей. Теперь я вам ничего не должен-с. Как и вы мне. Кроме нынешнего адреса Марии Степановны. Где она? Куда вы ее поселили? И зачем? Я еще, слава богу, прибываю в добром здравии.
- Савва, что с тобой? – прошептал Утесов, падая на диван.
- Не имею нужды обращаться с вами на «ты». Аналогично, сударь, и с вашей стороны-с.
- Что с тоб... с вами, Савва Максимович? Чем я те... вас обидел?
- Где она? – холодно повторил Громобоев, - И заберите деньги.
- Да кто, она?
- Моя жена-с. Мне необходимо с Марией Степановной  немедленно объясниться. Сказать ей, что  это было пари.
- Да что случилось, Савва... Савва Максимович? Какое пари?
- Довольно игр, подлец!  Где ты прячешь мою обманутую жену, бесстыжий мальчишка? Адрес! Или я проломлю тебе череп вот этим вот канделябром!
Савва Максимович  схватил  с гримерного столика высокий бронзовый подсвечник и размашисто занес его над головой.   Утесов сжался, изумленное лицо его  выражало неподдельный страх:
- Савва, успокойся, Христа ради... Саввушка, что с тобой? У меня тоже горе... Тетушка...
 На крик Громобоева в  гримерную заглянула Доротина.
- Мы репетируем, - гаркнул он, - не мешай, Елена, уйди, а то и от тебя камня на камне не оставлю. Все вы падшие Евы, будь вы прокляты!
Доротина исчезла, хлопнув дверью.
- Эх, такую минуту испортила, дурища, - задыхаясь от сердцебиения,  прошептал Савва Максимович, чувствуя, как от избытка волнения его оставляют силы. Бросив подсвечник под стол, он уселся в свое кресло перед зеркалом, - Вот в этой самой позе. Ровно два с половиной месяца назад. Где она, я последний раз тебя вопрошаю?
- Мария Степановна?  –    Утесов с опаской взглянул на Громобоева и  поправил шейный платок.
- Именно, или  еще имеются жертвы?
- Как  же я могу знать, Савва Максимович, где тво...  ваша супруга? Я только  вчера ночью  прибыл из Тулы.  Прямо с похорон и поминок-с. Тетушка, царствие ей небесное, почила от энфлюэнци.
- Тетка? Чья тетка?
- Да моя родная, по матушке. Раиса  Елизаровна Гусятина...  Тульская мещанка, пятидесяти двух лет, упокой ее грешную душу... Вот я тебе, Савва, из Тулы...
Андрей Егорович бросился к вешалке и извлек из своего пальто хрустящий вощеный сверток. В нем оказался крупный печатный пряник в виде имперского двуглавого орла.
- Это вам, Савва Максимович к чаю. За упокой новопреставленной  Раисы.   Два месяца я от ее постели ни на шаг! День и ночь, мука! Настрадался я. 
- А Мария Степановна? С нею ты, когда успел лукавый дьявол?
- Что успел?
- Как что? Не серди меня, Утесов... До... кхм... роковой черты. Твои слова.
- Мои?
- Твои. Когда мы спорили. Ты выиграл. Забирай свои сто рублей  и отдай мне жену.  Я с нею сам... кхм... Где ты ее содержишь, в «Помпеях»? Я ей покажу последний день Везувия!
- Бог с тобой, Савва Максимович! Я из Тулы вчера ночью, с похорон. А  о чем мы спорили?
- Ты что, Утесов... - голос Громобоева снова начал наливаться  низким басовым рокотом, -  Спорили мы о том, что ты... чтоб тебя черти вместе с твоей теткой в преисподнюю забрали! Мою Марию Степановну охмуришь, пока я отдаю себя на попрание в Нижнем и Суздалях. Ловко придумал. И цену ты же и назначил!
- Я?!
- Утесов.... Не искушай меня
- Да я... Саввушка... – личико Андрея Егоровича сморщилось, по бледным щекам его потекли слезы, - Не помню... Вот тебе святой крест (Утесов перекрестился). Я, когда переберу вина, то ничего не помню.
- Как мы сидели ночью помнишь?
- Помню.
- Как за Шекспира пили, помнишь?
- М-м-м... помню. Не очень, Саввушка.
- А как мы с тобой поспорили на сто рублей на мою жену? Помнишь, рыбья душа?
- Нет.
- Нет?
- Ничего. Тебя помню, «Короля Лира»... а более ничего. Но если мы поспорили, то я со своей стороны... Просто обязан.
Андрей Егорович снова бросился к пальто и вынул из него кошелек:
- Мне от тетушки наследство досталось –  четыреста тридцать пять рублей деньгами. Так что я в состоянии и с удовольствием.
И Утесов отсчитал Савве Максимовичу деньги:
- Они твои по праву. Как ты меня сегодня напугал!
- Так это не ты?! - изумился в свою очередь Громобоев.
-  Господи помилуй, да зачем  же мне твоя жена? Женщины это... такая обуза. Бери, Саввушка, деньги, бери, раз мы с тобой спорили,  ты их честно выиграл.
- Тогда где же она?! Где?! Где?!
               
...Прошел год. Савва Максимович оправился, окончательно бросил пить и  теперь снова на сцене. До слез поражая публику мастерством игры, пронизанной высочайшим градусом  трагизма и скорби. По театру ходит  слух, что мадам  Громобоева уехала в Петербург. С молодым, прибывшим в N на этюды живописцем-евреем. Так это или нет, опровергнуть нельзя.


                А. Чехонте 1886 год, июль.