Джиудекка. Часть четвёртая

"Мне не испить тоски твоей до дна, подмышкой ночи треснула луна, одна, грустна, неряшливо больна, осколками царапая в паху, мелодией навязнув на слуху, слезой застывши на пути к стиху..."- бессмысленно и машинально повторяла Алинка, нахохлившись, распушившись на холоде всем пухом, всеми сегментами гусеничного своего ватничка, розовеющая на скамейке пристани-поплавка Молино Стуки, до которого она, психанув, зачем-то допетляла с Паланки, хотя и знала, слишком хорошо знала, что мужчины за нравными дамочками бегают только в слащавых рассказах зависти алчущих подружек. Поплавок дремотно покачивался на мелких лагунных волнах, фортепианно, Альбенисом мурлыкало новое, но уже затхловатое отельное фойе под грудой мёртвых окон, тускло догорал неон на колосьях мозаичной Деметры высоко на фронтоне - хилый, тонный "Хилтон" не удержался в солёной заводи: манхэттенских размера, нелепости, ненужности здание прежних дней элеватора вновь было выставлено на продажу.

Левее, перед мастерскими Фортуни, тройной фонарь  выхватывал из темноты куски фондамента, лишайного вида заводской стены, далеко уходящих в море, в решётки взятых мостков. На мостках картинно, фумаролями в небо, курили две долгоногие, длиннохвостые, продвинуто беременные фигуры, хрипловатым, но нежного, ласково-славянского консонанса матерком аккомпанируя Альбенису. Алинка удивлённо и почти радостно узнала в них галичанку Ярославу и черногорскую цыганку Злату, любимиц и моделей Гнаус, осуждённых по статьям проксенетизм и воровство у частных, туристически разориентированных, синдромом Стендаля ослабленных лиц, - тюремных мадонн, что понесли одновременно и едва ли не от духа святого, и получили обе непрошенными хлопотами венецианских активисток условно-досрочные, но уверенно показали благотворительницам розово наманикюренные факи, поскольку освобождения означали отъезд из всеобласканности международными организациями, эксклюзивных соседств и спокойствия гарантированных харчей в безвидность и пустоту Жабляка, Плевли, Плужине, Стрыи, Коломыи. Не для того цвели и пели, и зачинали в потайных уголках своих наглых тел новую жизнь, и трудили свои прекрасные глаза, и кололи иглами длинные пальцы, нашивая вручную на гоффре фальшивых, балагану на потребу дельфосов стекляшки мелкого, китайски дрянного бисера...

"Ancora dieci minuti signorina," - сочувственно пробурчал седой паромщик из рыбьего меха бушлата. Тени сизые взбесились, внезапный венецианский туман излился на Джиудекку водой из смесительного стакана, растворив, размыв, испортив незаконченную акварель - исчезли фумароли, исчез хилый небоскрёб, исчезли Яра со Златой, исчезли матерок и Альбенис - один фонарь грязно и недолго белел сквозь туманную муть, но потом исчез и он. "Ну вот, теперь он меня точно не найдёт," - подумалось Алинке с уязвлёнием и обидой, но и со странным облегчением тоже. Роман её был стремителен, необдуман, мучителен и нелеп. Он должен был по всей логике своей прогореть за ту сумасшедшую неделю в Питере, куда их занесло на обзорную, многолюдную, по всему городу стендами и ателье раскинутую конференцию - её, только что, после декады всё более безнадёжных и научно безыдейных европейских аспирантур и постдоков необъяснимо и ни у кого из корифеев непрошенно получившую постоянную позицию в смежной прикладной дисциплине здесь, в Венеции, в черте города, в слюне с губы прекрасной рыбы, и его, самородка из глубины сибирских руд, дробящего свои каменья доцентом, эмэнэсом, почасовиком где придётся, упорно и ежеквартально выкладывая в архивы статьи пугающей оригинальности, гротескной безграмотности оформляющего их для прочтения английского.

Их обоих на конференции не замечали - её подчёркнуто и настороженно, внутренне кипя и негодуя на её нуриевский, балетно-диссидентский перепрыг через иерархии и турникеты, его - по обыденному снобизму в отношении осевших на местах провинциалов, неинтересных в новое, в метастазы саморазмножающегося Хирша погруженное время даже для воровства их светлых, чётких, коряво изложенных идей. Он сцепились глазами на первом же кофебрейке, телами - в первый же вечер в её комнате на Миллионной. Барабанил по рамам дождь, жалобно подвывала какая-то птица. "Увези меня в ночь, где течёт Енисей, и сосна до звезды достаёт", - шептала она ему в хрящеватое ухо, и в ночь перед отъездом, на Дворцовой, в грохоте рвущихся в перламутровой высоте салютов, он вложил ей в руку билет на поезд до Красноярска - "Поехали!" Скрипнули пазы Троицкогo, воспламенилась открывшаяся небу Нева, грянула откуда-то снизу увертюра Дунаевского, державный бриг под алыми парусами вошёл в теченье тусклых вод, громадный, дерзкий, пронзительно прекрасный. "Витя, ну как же... у меня же уже завтра вечером офисные часы, а в понедельник - лекции...."

Он писал ей в Венецию, писал часто, гордо, бездетально, она отвечала реже, сама себя ненавидя,  виновато и лицемерно, жалея времени, и сил, и покоя, и воли своих, так трудно ей доставшихся, так лакомо привлекательных для завидущих глаз. На билет до Марко Поло он накопил за полтора года, шенгенскую визу делал ещё три месяца, по истечении которых проказница-судьба подкинула ей не план, нет, но зародыш, малый эмбрион плана, и надежда  тихо, но настойчиво стукнулась к ней в сердце своим вкрадчивым, деликатным, теплолюбивым и капризным  " а вдруг?" Малый червячок, милый червячок, жив ли ты под холодным туманом ? или заснул навсегда, не любимый, не лелеемый, не согреваемый дыханьем?... "Пьяццале Рома, пьяццале Рома виа Канале Гранде!" - объявил в пространство седой паромщик. Алинка, пошатываясь на затекших ногах и неплотно прилегающих к борту сходнях, прошла на палубу неслышно подошедшего вапоретто, присела на откидное сиденье у кабины. Паромщик, вошедший с ней, взялся за швартовый канат, как вдруг сходни задрожали, заходили ходуном под сильными, взявшими энергичный разбег ногами. Румяный, жаром пышущий Виктор с размаху принял её в объятья: "Я знал, чувствовал, что ты ещё здесь! Не уезжай или возьми меня с собой! Лучше действительно возьми с собой, а то я только что на причале такую матерщину слышал, за которой и у нас специально к грузчикам и старшинам ходить нужно." Однако выбора у Алинки уже не оставалось: сходни были  втянуты, и канаты змеились на борту под их сплетёнными ногами. Вапоретто снова вёз их в туман.