Преодоление 9

                Глава   восьмая.


                Из    приглушённого   динамика    раздался    полуночный    бой    курантов,   и   Таня    захлопнула    тетрадку.   Выключила   настольную    лампу   и    вышла.   Из    родительской    спальни    слышен    храп    отца,   посапывает    и    мать,   за   день    намаялась.   Петька    уже    на    дискотеку    бегает.   И   Ленки    нет,   загулялась.   Пора   и    честь    знать.   Невеста!
        «Невеста,   -   повторила   про   себя   и   смутилась.   -   Что   это   я?    Дожила!   Забрюзжала,   как    бабка   старая.   Завидую?  Нет,   просто    жалко,  что    она    так    скоро    выросла,   пусть   бы    ещё   маленькой    побыла».
          Выросла.   Когда   успела?   Лёгкая   и    светлая,   как    солнечный    зайчик,  Ленка    вечерами    забиралась    в   постель    к  Тане   и   до    полуночи    нашёптывала    что – то    наивное,    по -  детски    трогательное    и   смешное.  Из    допотопного    сундука,   сиротливо    стоявшего    в   полутёмном    чулане,    выуживала    крепдешиновые    мамины     платья    тридцатилетней     давности,   объясняя,   какую   из   него   нарядную   блузочку   можно    смастерить.    Светло   и   уютно    было   в   доме    от   этой    подвижной    длинноногой    девчонки.    А   она,   всё     чаще,   убегает,   видно,   что  - то   своё    уже   в   душе    проклюнулось    и   она    прячет   его,   стыдится.    Недавно,    мать,    тайком    от   всех,   купила   очень     красивое     кружевное    покрывало.    Улучив     минуту,   показала,   на   ходу,   сообщив:   Ленке!   Таня    поняла   не    сразу:   что   Ленке   и    почему    Ленке?    Чуть   позднее   сообразила:   ах,   да!  Подскочит    время,   оглянуться    не    успеешь.
           Соседская    девчонка    еще,    когда    ей    показывала     красивые   вышитые   наволочки.
         -   Это   мне    купили!  -   прошептала    она.   -    А   тебе    ещё    не    готовят?
        Но,   видя,   что    подружка    смутилась,   поспешила    её     утешить:
         -    Они   же    скрывают,   чтобы    мы   не    знали.   Ты    поищи   дома,  обязательно    что – нибудь    припрятано.
      Однако,    Таня    и   не   думала    искать    эти    несуществующие    похоронки.   Она    уже    понимала,   что   к   чему.    А    тут   вдруг    вырвалось,   невольно,   как    вздох:
        -    С  Ленкой    всё    ясно.
        Мать     вскинула     глаза    и,   как   бы    удерживая    сказанное,  коснулась    пальцами    губ.
        -    А    что,  дочка?..    Может…   и   тебе    взять?  -   спотыкаясь    на   каждом    слове,   она    пыталась   исправить    свой    промах.
           Таня   же,   притворно     уткнувшись    в   книгу,  невнятно   бормотала:
          -   Ещё   что!    Это    же   приданое.
          -    Да     ведь     и    ты    у   меня….    Невеста!  -   Мать   прижала    Таню   к   груди   и    всхлипнула.    Придавила    её,   будто   камнем,   горем    своим,   не   вздохнуть.   Тяжело    стало    и    неприятно.   Что  -  что,   а   жалость….   Последнее   это   дело.
         -   Не   надо,   мам.   Ну   что   ты!   Ну,   всё   же   хорошо,   не    плачь.
         Тут    бы    поговорить    о   главном,   без   ссор   и   обид,    по-доброму.   Да    только,   в   чём   оно,  это    главное?    Быстро    успокоив    мать,   Таня    так    и   не   нашла    никаких    подходящих    слов   о    самой    себе,   о    своей    жизни.   Пусть   только    мать    думает,   что    ей    и   впрямь    ничего    не    надо,   и   всё    у   неё    хорошо.
     Она    присела    на    крыльцо,   вдыхая     обострённо  -   свежий,    после   душной   комнаты,   воздух.   Вот    он   и    май,   и   соловьи,   и   знакомое    чувство    опустошённости.    Ждешь,   не   дождёшься   весны    -   скорее  бы    вырваться   из   надоевшего    зимнего   плена.   А    нахлынет    весна   -     и   места   себе    не  находишь,   особенно    в   эту   пору    неумолимых    соловьиных   концертов.   Душа   щемит,   а   вокруг    светлынь….    Какой    уж   тут    сон!   До   него    ли!   Пытка,   мучение    в   такую    ночь    быть    одной.    Лучше    бы    зима    и   непогодь.   А   почему    лучше?   Не    потому   ли    что….   Нет,   не   думать   об   этом!
       Думай    не   думай,   а   Николай    и    глаз    не    кажет    с   той    самой    ночи,  и   писем    нет.   Может,   случилось    что.    Спросить    не    у   кого.    Мать   его,    здороваясь,   прячет    глаза.    Случайно    пойманный     взгляд    старухи   выражал    смущение    и    отчуждённость.  Рада,   небось!   Её   понять    нетрудно.   А   может,  и   не  было   у  них   с  сыном   никакой   ссоры….
         Скрипнула    калитка,   по    двору   легко    пробежала    Ленка.   Заметив    сестру,  насторожилась:
          -   Тань,   ты   что?  Плачешь?
       Не   поднимая    упавшую    на  руки   голову,   Таня   усмехнулась:
       -   За   тобой ,  что   ли   плакать?   Предателька!    А   говорила:   дома    буду.   Что,   опять   этот,  лохматый   в    джинсах   приходил?
       -   Ну   Тань!  -   взмолилась   Ленка.   -   Хоть    отцу   не    говори,   а   то    уже    читал   «Отче   наш».   И   вздохнула:  -   Уедет    скоро.  Это   брат   двоюродный    Ольгин.    Живёт   в   Москве.  Везёт   же   людям!...    Вот    и   будем    скучать    на   пару.
      -   Нет   уж,   спасибо!  -   повеселела   Таня.  -   Скучать   ищи   компанию   в   другом   месте.
     -   Ну   конечно.   Чего    тебе    скучать:   твой   Колька   не    сегодня  -  завтра   явится.   Куда    он    денется.
    Слова    эти    прозвучали    настолько    правдоподобно    и   убедительно,   что   оставалось   в   них    только    поверить.    А   сказавшая   их   Ленка,   почесав    за   ухом,   зевнула  и,   на    ходу   снимая    ситцевый    сарафанчик,  пошла    спать.
          Таня    ещё    немного    посидела   одна.   Думала    о   своём   и   даже    не    догадывалась    о   том,    что    в  эти   самые    минуты    с   припоздавшей    электрички    чуть    ли   не    на    ходу    спрыгнул    Николай.   Торопливо    перейдя     освещённый    перрон   и   прибавив   шагу,   свернул    в   тёмный    переулок    за    казармой.   А    в  привокзальной     рощице    лихо    насвистывал    неугомонный    соловей.





       …Таня   так   сильно   сжимала    его   пальцы,   что    у   самой    рука    занемела,  а    лбом    прижалась    к   его   подбородку.   Весь    колючий,   как   ёж,   и    побриться   забыл   -   так    спешил.   К   ней!
       -   Ленка    мне   нагадала    тебя.    Так    и    сказала:   не   сегодня-завтра   явится.
       -   Ай    да    Ленка!   Пятёрку    ей   за   сообразительность.
            Голос   Николая    дрожит    от     смеха    и   затаённой    счастливой   нежности,   а   в   глазах    Тани    при    свете    луны    отражён    знакомый    блеск    отчаяния.   Точно    так    же    блестели    её   глаза   в   тот    вечер,   когда    они    прятались   от   дождя    в   чужой    заброшенной    хате,   и   он    чиркнул    спичкой:    нестерпимо,   до   ломоты    в   висках    жаждал    увидеть,    выхватить    из   темноты    белое    от   волнения    лицо,  мохнатые    трепетные    ресницы….
        -   Не   верила    я,  что    приедешь,  -   упал   в   тишину   ослабший   голос.   И   вся   она    ослабла,   стихла.  Державшему   её   на   коленях    Николаю,   казалось,  будто   её   нервное,  лёгкое    как    пушинка,  тело   наливает   незнакомая   тяжесть.  -   А    лучше   б   тебе   не    приезжать.   Не    в   себе    я   сейчас,   понимаешь?   Меня    за   эту   зиму    так   перетряхнуло   что….    Вот    затащу    тебя    в    такие   дебри   -   век    помнить   будешь.   Мне    сейчас,   как    нищему,   никакой    пожар    не   страшен….
        Он    помолчал,   застывший    и   насторожённый.   О   скрытой    внутренней    борьбе   его,   Таня    могла    лишь    догадываться.   Провела   ладонью   по   лбу   его:  мокрый!
       -   Что – то   ты   отчаянная,   сегодня,  -   промолвил    Николай,   неуверенно,  остерегающе.
         -   А    ты    уже    и   струсил!
       Освободившись     из     его    рук,   она   села    поотдаль   и   разочарованно    вздохнула.  Горько    стало,   смешно.   Он    ли   это,  отчаюга    Колька,   любитель   поиграть    с  огнём?   Как    подменили   его.
      -   Зря   время   не   терял,  да?   Набрался   ума – разума,  нашептала   бабка.   Зачем   пришёл,  а?   А    может,  ты   там   жизнь   себе   наладил,  семью   завёл?   Так   чего   уж.…   С  богом!
        С  языка   готово   было   слететь   что – то     дикое,  злое.   Но    Николай    поднял    усталые   воспалённые    глаза  и   вздрогнул,   словно    не   её   ожидал    увидеть.   Её,  такую   маленькую,   беспомощную   и   такую   близкую    ему   именно   этой   своей    трогательной    беспомощностью.
     -   Танюшка!  -  тоскливым   эхом   отозвалось   в   ниши.  -  Не   знаю   я….   Была   б   ты    совсем   одна,   сироткой    какой –нибудь,  чтоб   никто    не   лез   к   нам,  не   мешался.   Спрятал   бы   тебя,   прикрыл    собой   от   всего   плохого.
      Она    в  ответ,  не   ту   усмехнулась,  не   то   всхлипнула:
      -   Я   и   так    хуже    сироты.   Слепой    ты,   не    видишь,   не   то   говоришь.   Не   гожусь    я   ни   на    что  -   вот    отчего   мне   больно.   Тебе   только    кажется,   что   нам    отец    с  матерью   помеха,   а   на   самом   деле….   Была   б   я   способна   к   жизни,   не   стал   бы   ты    у   отца    разрешения.    Не    гожусь    никуда,  -  как    в   горячке   шептала   Таня,  мотая    головой.
       -  Ты   это    брось!   Слышишь?   -  Испуганный    Николай    тряс    её   за    плечи,   не   зная,   как    успокоить.   -  Не   отдам    тебя    никому.   Слышишь,   Танюшка?   Никому.  -    Сняв   с   себя    пиджак,   завернул   её,   как    ребёнка,   и   взял   на    руки.
             Когда    они,   ступая    по    узкой   тропинке,   возвращались    из   сада,  молодой,  начищенный    месяц    стыдливо   нырнул    за   небольшую,   чернильным   пятном    разлившуюся    тучку.   В   соседнем    дворе   ошалело    заголосил    петух,   и    Таня    вздрогнула,   испуганная   настигающим   её   утром.  И   Николай   снова,  подхватив    её   на    руки,   понёс:
      -   Простынешь   ещё.
       Прильнув   к  самому   уху,   он    горячо   и   торопливо   зашептал.    Какие   же    простые,  какие   обыкновенные    слова!    Но    смысл    их    проникал     в    самую    глубь    души,  касаясь   ещё   не   тронутых   чувств.   Такого    он    никому    уже    не    скажет.   А    может,   и   не  говорил     никогда.    Голос    его    окреп,   успокоился,   зазвучал    уверенно.   И    узнала   Таня,   что   не     смог    он    больше    оставаться    один,   без    неё,   и    плюнул,    приехал    домой    на   совсем.    Будь    всё    проклято!   И   заработки,   мудрые   советчики,   наставлявшие    его   на   путь   истины:   женись!   Выкинь    дурь   из    головы.   Как   в    воду   Танюшка    глядела:  сватали   его   родственники.   Ладную    бабёнку    подыскали,   с  хозяйством,  с   деньгами,  иди  на    всё    готовое.   Но    что    ему   это    сытое   счастье  -   скука   одна,  сухота!   Другая    ему    мила.
      -   Машинку   тебе   купим   пишущую,   видел,  в   городе   продаются.   И   книг   побольше.    А     ещё…  слышь, Танюшка?   Кроватку    детскую.   Сыну.
      Услышанное   скользнуло    мимо   рассудка,    всколыхнув    лишь   воображение:   вспыхнут    однажды    широкие    окна     флигеля,   и   будет   в   нём    тепло    и    уютно.   По   полу,   застланному   одеялом,   начнёт    ползать    ребёнок   -   маленький,   смешной….   Она    вздрогнула    от  прихлынувшего   к    сердцу    тепла.   Но   тут    же   защемило    новой   ошеломляющей    тревогой,   стало    страшно.   От    этого     уже   не   избавишься.   Никому   не    скажешь   и   никто    не   поможет.   Только    рядом   с   ним    будет   приходить    временное    успокоение.    Всё    теперь    в   его   воле.    И   какая    разница,   уйдёт    ли   она    к   нему   или   останется    в    родительском    доме,  она    уже   не    будет    принадлежать   ни   этому    дому,   ни   его   обитателям:   вся   душа   её,   все   мысли    будут   там,   с   ним.