Знамения

Вот и поезд к  Ямалу. 
Особенно громадные в вечерней синей темноте заиндевелые вагоны, коих крыши, если глядеть на них в определенном ракурсе,  напоминают тюбетейки.
Вот и плацкарт, камора, залитая латунным светом, с косыми и горизонтальными плоскостями полок и перегородок, побуждающих немедленно освоить и обжить  этот пахнущий лизолом и пивом путевой кут.  Лампа-моллюск, присосавшаяся к потолку, и  блеск поручней  требуют гармонизировать отсек, да побыстрей, ибо  вместе с вами здесь толкутся еще несколько гармонизаторов. Как и вы, они норовят заполнить своими чемоданами и сумками короба под нижними полками, стянуть  с верхних багажных полок профессионально скатанные матрасы, и их места тоже заполнить своими вещами. Как и вы, они сверяют номера мест с номерами, напечатанными машинной цифирью в билетах, гладких, глянцевых,  цвета кварцевого песка.   Снимают верхнюю одежду и вешают в щель между верхней полкой и вагонной стенкой,  на дисциплинированно торчащие крючья. Их готовность принять на себя пальто, шубу куртку  вселяет надежду: все будет в порядке, доедем, и даже вызывает желание если не запеть, то проговорить бодрым речитативом:
«…наш железный нарком Коганович!»
Еще надо взглянуть в сине-черное окно и ничего за ним не разглядеть, ибо декабрьские сумерки погасли,  осмотреться и  присесть с  краюшку на нижнюю полку.  Мельлком посмотреть на соседа по купе,  плотного,  светловолосого молодого мужика при усах с залысинами.
- Это мое место  - сказала молодая  женщина, указывая на мою нижнюю полку. Ей я только что  уступил половину багажного саркофага. Оглядел  попутчицу со вздернутым носиком и раскосыми глазами, что  не помешало мне найти её   скуластое личико довольно хорошеньким.  «Видно татарка», - подумал  я.
- Но позвольте, вот нумер.  – возразил я дикторским баритоном, показывая билет. 
Женщина улыбнулась тому ли, что ее поездка начинается со спора за полку, или слову «нумер». Заглянула в мой билет, осмотрела таблички и сообразила, что я прав. 
- А, я - наверху,  извините.  Можно я у вас тут сяду?
- Пожалуйста. 
На сидении неразложенного бокового места села другая женщина, пожилая высокая кавказско-казачьего вида. Рядом на столике, и под столиком, и на противоположном сидении были навалены какие-то тюки и сумки,  в таком количестве,  что  она была вынуждена отвернуться к проходу. В соседнем отсеке располагались ее родственницы, тоже все  женщины с малыми детьми.
-Вы тоже присаживайтесь к нам. Что ж, вы - на самом  проходе? - пригласил я кавказскую бабушку.
- Спасибо. Сейчас все распихаем, рассуем  по местам - женщина улыбнулась, махнула рукой и заговорила по-чеченски со своими родственницами.
 Предметом ее разговора был Аташка, веселый очень резвый  мальчик двух с половиной лет, порывавшийся бегать по вагону, и все время удерживаемый молодой черноглазой  матерью. После оказалось, она приходилась невесткой пожилой женщине, а полное имя мальчика было Абдурзак. Себя они называли дагестанками из Кизляра.
Две из них расположились в нашем отсеке, но время проводили в соседнем, где собралась вся семья. 
Только бабушка, когда тюки и баулы были разложены по местам,  осталась с нами,  то есть, с направлявшимся в Ноябрьск светловолосым Толиком, вахтовиком, буровиком – кубанским станичником  с Апшеронского района,  Таней, принятой мною  за татарку или  башкирку, однако оказавшейся украинкой с тернопольской области, маляром-штукатуром, тоже направлявшейся в Ноябрьск на заработки, и со мной. 
Менее всех в этой компании присутствовал я. 
Если поначалу, когда поезд тронулся, как это бывает, остро  чувствовалось  пребывание рядом новых, незнакомых людей, с коими свела судьба, и потребность где-то приладиться к их разговору,  а где-то оградиться, то через некоторое время возвратилось привычное успокаивающее равнодушие.
Толик живо заинтересовался Таней.  Оказалось,  все трое мы в разводе.  Все трое имели детей. 
Чеченская бабушка отвечала на расспросы моих попутчиков  о Кизляре, - «Это на Кавказе у самого Каспийского моря, А вы откуда? - спрашивала она Толика». "С Кубани, с Апшеронского района. Это тоже на Кавказе, только рядом с Черным морем»;
затем о нравах и обычаях мусульман и, прежде всего, мусульманских женщин, которые не пьют, не курят, и хранят верность своим мужьям.
- А муж? – спросила Таня – Тоже не пьет.
- Муж пьет! И гуляет, наверно…  - рассмеялась женщина.
Все тоже засмеялись.  Я попытался расспросить бабушку какого рода ислам: суннитский или шиитский распространен в Дагестане, но она не знала: кто - сунниты, кто - шииты, и заподозрила меня в желании докопаться до национальных корней ее и ее спутниц.
- А вы сами, какой веры? – вдруг задала она встречный вопрос.
- Я - дервиш.  У турок эта вера широко распространена.
- Вы турок?
Я тяжко вздохнул. Мол, что тут поделаешь? Надо признать, - турок.
- Видите, у вас своя, турецкая вера. У  нас в Дагестане своя  – мусульманская.
Я Сделав серьезное лицо, я опустил веки и огладил ладонью бороду. 
Видимо от того что взор мой упал на пол, недавно мытый проводницами, и пахнувший лизолом с карболкой, вспомнилась переписка Владимира Ильича  Ленина с Алексеем Максимовичем Горьким.
В одном из писем великий пролетарский писатель заступался за профессора химии, арестованного вместе с сыном-заговорщиком, Горький просил отпустить обоих, поскольку  ученый муж  полезен революции с санитарно-эпидемиологической точки зрения, - варит карболку. Ею обрабатывали грузовые трамвайные платформы, на которых из столицы вывозят нечистоты..  «Потому что, - писал Горький, - в Питере говно грузят прямо на платформы...».
Это  неэстетичное слово он употребил без скромных точечек, а по-пролетарски прямо, целиком, и при его прочтении отчетливо слышались горьковские прокуренный волжский басок и нижегородское оканье.
Судя по дальнейшей переписке, Ленин выпустил химика на волю, так как в следующем письме спрашивал Алексея Максимовича: «Что ваш профессор? Карболку варит? Пусть варит».
"Воинствующий оптимизм материалиста"!
Продолжая уже исключительно для себя  религиозную тему, я пришел к выводу: Господь используется нами в качестве дезинфицирующего средства, что вполне разумно и не противоречит вере.  Так, дабы не принять что-либо непотребное: выпивку, девок или иные нечистоты, мы, упоминая о них,  употребляем «прости, Господи» или «Господи, помилуй». 
Не случайно омовение во многих религиях есть  священный обряд
Достойные, добрые поступки мы совершаем, что бы остаться  с Господом, руководствуясь тою частицей нашей души, где Он присутствует. 
Однако, не впадаю ли я в гностическую ересь с ее доктриной искры божьей? Только ли голос веры, совести,  чувство высшей справедливости и добра есть те источники, припав к коим мы способны  приблизится к Нему?    Ведь Он может напомнить о себе и извне.  Тому немало подтверждений в Священном Писание, в житиях святых…
Сколько же я только что, походя наделал грехов!  Назвал зачем-то себя дервишем, турком. 
Ну, ладно, криптохристиане в той же Турции вынуждены камуфлировать свое истинное вероисповедание. Но мне-то было зачем скрывать веру и отечество?
Только что  размышлял о безбожниках и фекалиях и сразу же, не перекрестившись, не покаявшись,  обратился к темам божественным.  Грешный я, окаянный… Прости, Господи.
Напомнить  о себе извне...
Чеченская бабка,  оставила компанию Толика и Тани расправила 
себе матрас на верхней боковой полке и пошла к своим родственницам  перекусить. 
Что? Может быть, мы  тоже поужинаем?  - спросила Таня и встала что бы
взять  пакеты с пищей, курицей и солеными огурцами.  Толик выложил сало    Я  достал из пакета колбасу пластиковую полуторалитровую бутыль с молодой «Изобеллой».
-Так! -  одобрительно  сказал Толик, увидев бутылку. 
- Ой, я не пью – объявила Таня.
- Совсем что ли? – спросил Толик бодро и недоверчиво.
- Молодое вино! Натуральное. Экологически чистое – заверил я.
- Ну, только  чуть, чуть, самую малость.
- Ну что, такое – нарочито деланно сетовал Толик – не пьет, не курит…
- Не курю. Вот, курить вообще не курю. 
- Да, не курит Танюха,  сейчас «баян» в тамбуре зарядит!
Таня, хохотнула.
- О, ужас – «баян», Господи! Что за молодежь пошла! – скорбно вздохнул я - На Украине тоже эта наркотическая зараза распространена?
- Да где ее нет? В селе у нас больше горилку пьют,  траву, гашиш,  вообще-то тоже курят. А в городах наркоты полно...  А что ты говоришь: молодежь.  Это ты нас с Анатолием молодежью называешь? А сам-то старик что ли?
- Я стар и дряхл.   
- Да уж!..  -Таня снова рассмеялась.
Выпили, закусили. Когда вино было почти выпито, я вновь почувствовал желание поговорить о божественном.  Однако Таня  рассказывала о своем бывшем муже  Гришке, козле, тоже строителе, тоже с Тернопольской области, Как и Анжелка, крыса, которой он увлекся и к которой ушел жить, оставив Таню одну с двумя детьми.  Таня забрала старшую дочь, трех с половиной лет и вернулась к себе на Украину, в село к маме. Там почти с год она жила с малышами, работала на селе. Хорошо хоть, Гришка трохи денег присылал. Копейки, конечно. После через суд оформили алименты.   Этот год она жила  в страшной обиде на мужиков, в гордом одиночестве.
- И что, у тебя в этот год никого не было? – испытующе с озорною улыбкой спросил Толик.
- Ни! Никого.
- Да, ладно.
- Вот, клянусь! Не было мужиков, и не смотрела на них, и не хотела! Да и крутилась, с утра до вечера, работала, в поле, в огороде.  С двумя детьми! Их же кормить надо!
- Танечка, прости, но поверить в это невозможно  – как можно более солидно возразил я.
- Я отвечаю, жила одна, никого не было!
- Это я допускаю. Но что бы ты, женщина в расцвете лет,  как говоришь:  «и не хотела…».
- Да ну-у! – Таня не смогла сдержать уличенно-откровенной улыбки – Конечно, хотела!  Еще бы! Просто я не так  выразилась,  - еще как хотела, - мечтала, вспоминала по ночам особенно.
Таня и Толик заговорили, о сельских делах,  о  заработках на Севере. Они были намного более своими друг друга, чем я для них. К тому же в отличие от меня их явно тянуло друг к другу. Я, честно говоря, был рад этому, и  вновь погрузился в раздумья. 
Пару раз ходили с Толиком курить в тамбур. В последний раз, закрывая дверь, я обернулся и увидел чеченскую бабушку, возвращавшуюся на свое место с постелью. 
Подумал, хорошо бы из человеколюбия уступить ей свое место внизу, а самому влезть на верхнюю боковую, и решил, что так и поступлю, но в холодном гремящем тамбуре. где, как в сельской бане, безусловно, обитает железнодорожная нечисть, мы увлеклись  рассказами о рыбалке в приазовских плавнях в районах Темрюка и Приморско-Ахтарска, выкурили не по одной, а по две сигареты и в итоге, когда вернулись к своим местам, бабка уже и постелила постель, забралась на свою верхотуру и лежала молча,  спиной к коридору.  Не беспокоить же пожилую женщину!
Аллах отказался использовать меня как свое орудие, что бы одарить ее удобным ночлегом.  Ну, Ему виднее.
Таня тоже забралась на верхнюю полку надо мной и оттуда, еще долго вела беседу с Толиком.
И когда я  тоже постелился,  прилег,  засыпая, еще долго слышал приятные звуки  ее тихой речи и более низкие тяжелые и твердые, принадлежавшие  фразам Толика. слов я уже не различал. Вскоре голос Тани превратился в  струи речного потока, а голос Толика - в торчащие из воды камни,  и я заснул.   

- Татьяна, а ты верующая?
- Да. В церковь  постоянно хожу.
За окном пролетала белая припорошенная снегом тайга, иногда сменяемая белыми идеально ровными партерами  болот. Толик ненадолго вышел в соседний вагон, где ехали ребята с его вахты,  пообщаться с товарищами. 
Мы уже пробудились, умылись, позавтракали, выпили чаю.  Бабушка вышла к семье за перегородку. Перед этим, видимо, что бы загладить перед нею,  Аллахом и собственной совестью свое прегрешение с нижней полкой, которую я не успел ей предложить, - достал из сумки несколько плодов фейхоа и раздал своим попутчикам, включая бабушку, ее невестку  и маленького  Аташку.
Мы остались с Таней вдвоем.
- Ты униатка? Православная?
- Я православная. У нас там какие-то церковь  захватывали. Что-то поменяли. Но я по-прежнему туда хожу как в православную церковь, молюсь по-православному, праздники соблюдаю.  Что снова про веру расспрашиваешь. Вчера бабку донимал. Как ты назвался? Какой веры?
- Дервиш, суфий. «Поэт- брат дервишу».
- О, еще и поэт! Стихами что ли молишься?
- Да, пошутил я.
- Зачем? – Таня удивленно и весело засмеялась.
- А вот за тем, что бы тебе об этом сказать, и полюбоваться твоей прелестнейшей улыбкой. – извернулся я.
- Да, иди ты! – Таня махнула рукой и засмеялась еще веселее.
- Тебе очень идет улыбка. Твоему очаровательному, скажу прямо,  слегка азиатскому личику.
-А меня особенно на Северах часто принимали, кто за татарку, кто за башкирку, хоть я украинка. И мама, и папа, и все бабуси,  дедуси  – украинцы. 
- Видно, набеги крымчаков. А вот, скажи, пожалуйста, было ли в твоей жизни такое…  То есть, тебе приходилось встречаться с необъяснимыми явлениями,  какие бы указывали на вмешательства высших сил, точнее на волю Господа?
- Приходилось – уже без улыбки, убежденно кивнула Таня.  - Когда Грицко, мой Гришка к Анжелке ушел, козел, мне так тяжело было, так хреново, что я серьезно думала уйти из жизни.  Думала,  кинусь с крыши с девятиэтажки. Жить не хотелось. И решилась таки, с утра  В соседнем подъезде был выход на крышу. Я – туда,  поднялась, выше девятого этажа перед этим выходом остановилась.
Тогда я еще  курила. Думала: покурю напоследок. И уже сигарету докурила, бросила, и слышу внизу, где на девятом этаже квартиры, дверь открылась. 
И смотрю, к лифту выходят двое детей, дошколят. Одна постарше, девочка, другой помладше. Одетые, в пальтишках, в шапочках, шарфики завязаны. Видно, их садик вел кто-то из родителей. Детей вперед выпустили, а сами двери запирали. 
И вот, эти детишки вышли  к лифту, меня увидели и молча вверх на меня смотрят, я - на них.
- И тут, - Таня на секунду замерла, вновь переживая когда-то охватившее ее потрясение. -  Я тоже увидела этих деток,  их глазенки.  И меня как током ударило, как голос какой-то! Так ясно, отчетливо вспомнила:  да у меня же своих двое детей!  Кому они нужны, если я сейчас с жизнью покончу!  И сразу же такое во мне страшное стремление появилось, - скорее к своим детям бежать, скорей их увидеть, что сказать невозможно!
Я закричала.  Тут же  соображаю: что ж я ору, деток пугаю? Ладонью рот себе зажала и побежала в низ!
Таня взволнованно отвернулась к окну и с полминуты смотрела  на проносившийся за окном строй берез и сосен.
- Я уверена этих детишек,  к лифту для меня Бог вывел. Что бы я с крыши  не сиганула, что бы жизнь мне ради моих же детей сохранить. 
Еще с полминуты мы сидели молча, но тут вернулся Толик.
- Ну как вы тут?  заскучали? –Толик поставил на стол пару бутылок  чешского пива "Козел"    - Это намек? – спросил я, указывая на этикетки, - два козла, понимаешь ли, нас тоже двое…
Толик от души захохотал.
Таня тихо улыбнулась.
- Да уж, случается за мужиками…
- Это от любви к науке – пошутил я.
Толик снова фыркнул.
- Для здоровья… - пояснил он – Да, и женщинам бывает полезно порезвиться, козочкой поскакать.
- Во! Говорит: вахтовик, а сам, как доктор советует, что женщинам полезно. Гришке, помню, как друзья советовали про водку. Да это ж, полезно организму! Такие же знатоки медицины!
- Гоняла друзей Гришкиных? – спросил Толик, разливая пиво по стаканам.
- А то? Будут они у меня квасить…
- Нет, у нас на вахте с этим строго, сухой закон.
После пива я задремал за газетой, установив со своими спутниками негласное соглашение. Я не мешаю их с каждым часом прогрессирующему сближению, а они моей медитативной дреме в уголочке. Некоторая концептуальная установка касавшаяся, к сожалению и меня, как и Толика, как и того Гришку, тоже козла…
Да, принес вахтовик метафоры на стеклотаре.
Пиво дает самую низменную отрыжку. О, господи!
Вахтовики на буровой сродни дервишам, - не пьют.
«Где крепок, градусами север…», - как там у Гамзатова?
А что там, кавказкие женщины? Им выходить прежде всех.
Мысли сменяли друг друга. Над ними время от времени всплывало в виде упрека: «Козлы!»  А впереди, в перспективе вырисовывалось неизбежное.
Итак! Высадиться, в этом большом северном городе, куда я сейчас направляюсь, как я его называл, - самый обширный остров архипелага ТЭК, (по аналогии с архипелагом Гулаг), и в – аэропорт, и бежать-лететь дальше, в Остяко-Самоедск. 
Или остаться на этом острове и – к семье, к бабе, к парню!

Там в Остяко-Самоедске Балдалов пригласил меня принять участие  в проекте возглавляемого им  издательского дома «Муксун» большой иллюстрированной книги, которая будет рекомендована к изучению в школах и гимназиях Йетти-Приобского Автономного Округа «Богданов в русской народной сказке и легенде народов Севера». Кто этот Богданов? Что-то знакомое… Баранов? Один из братьев? Нет, обоих Бяшек, вроде замочили. И Сапога грохнули, и Наума завалили… Скорее всего, газовик или нефтяник. Или ученый муж, как академик Губкин?
А останусь с семьей, - на этом острове корпораций и жополизации, хрен еще работу найду. 
Хватит кемарить. Разговор Тани и Толика не прекращался. 
Я тяжко выпрямился в своем углу и уставился в окно.  Вечерело. Навстречу летела  кораллово-розовая березовая роща, за нею и сквозь нее светилось снежное поле.   
Так тому и быть,  лечу в Самоеды!
Шумная компания чеченских женщин, радостно  встреченная  какими-то парнями, распрощавшись с попутчиками, покинула вагон, а вслед за ними на перрон перекурить вышли и мы с Толиком. Было на удивление тепло, минус пять-семь градусов не более.
- До свидания. – кивнула на прощание нам бабушка.
- Счастливо! – ответили мы разом с Толиком.
Тепло, не исключено, что приедут встречать. Надо еще выпить чаю.
Толик с Таней настолько сблизились, что когда поезд затормозил, и я уже собрался с чемоданом, сумкой,  барсеткой и пакетом с мандаринами и фейхоа. Таня указала взглядом на мои вещи, словно Толик был ее мужем. 
- Помоги ему вынести.
- Конечно! – Толик подхватил чемодан. Я пожелал Тане счастливо доехать,  не скучать.
- Спасибо, постараемся – хитро и благодарно улыбаясь мне, сказала Таня. Я было хотел ей подмигнуть, но вспомнился ее рассказ о детях в подъезде, и увидел в этой женщине что-то… Бог весть…, что-то более важное и серьезное. Словом, подмигивать не стал, а махнул рукой в перчатке, более по-дружески, чем игриво.   
Я покинул транспортное обиталище, и мир изменился - вагонная рефлексия осталась там, на колесах. А здесь свежевыпавший снег, аккуратно расстелил праздничный плат под ноги приезжим и встречающим.
Я прожил с семьей с неделю и уехал в Остяко-Самоедск. Однако вместо книги о Богданове, - я так и не уточнил, кто  этот субъект, - Балдалов предложил мне отредактировать, а затем закончить повесть местного писателя-самородка Прокопия Артомонова «Мамонтаво болото».
Старик погиб  на рыбалке. Медведь задрал. Отошел от компании в кусты долго слышалось, как из-за сосенок доносился его скрипучий старческий баритончик

Ах, какая женщина, какая женщина...

А потом рев медведя, крик, треск веток. Тела не нашли, и только через год опытный  охотник Еремей Чалтымов завалил огромного медведя. Во внутренностях чудовища обнаружили принадлежавшие Артомонову  значки члена "Союза писателей СССР" и участника ХVIII партконференции.