Откровение Иннокентия

Кто-то открутил смеситель в ванной комнате и ушел, положил вентиль в карман или сумку, а может и не положил, а так и нес в руках, не стесняясь ни взглядов, ни вахтера Ивана Петровича, а вода между тем бежала сама по себе и заполняла ванну без слива. В ней не было ничего такого, что делало ее полноценной ванной, может, поэтому и забрали у нее последнее, что намекало на ее предназначение. Вода прибывала и всем более или менее становилось понятно, что деваться ей некуда, кроме как перелиться щедрым водопадом через край и начать всемирное очищение оказавшихся не по своей воле на нижних этажах жильцов. Никто не был готов к такому повороту, никто не ожидал, что случится это именно сейчас, все думали: «такого не может быть, не бывает ванны без слива», облегчающее ее положение, придающее ей смысл и место в этом беспокойном мире. Беспомощность и следующий за всем ужас, сопровождающий любую неизбежность, приводили окружающих в заторможенное состояние замороженного мяса, с которым и сделать-то ничего нельзя, только залить водой и ждать. Первым оттаял сантехник Иннокентий, пребывающий в вечных странствиях по закоулкам собственной души и рюмочной за углом.
– ****ец какой-то, – сказал он. Нет совести у людей. И слива тоже нет, ладно бы только совесть с ней можно договориться, но слив вещь очень деликатная, она настолько все усложняет, что я не вижу никакого другого выхода как пустить все на самотек, тем более что рюмочная уже открылась.
– Найди выход Иннокентий, – взмолились три нижних этажа, спаси, мы все что захочешь и навсегда, до конца дней и для мятущейся души твоей у нас всегда будет.
– Подкуп должностного лица без веских на то оснований, мной не приветствуется, - заметил Иннокентий, но рассматривается в исключительных случаях под давлением 7-ми атмосфер и по причине утреннего моего душевного расстройства в физическом организме.
Другой вопрос, что я сам в растерянности. И как человеку приземлённому, мне не дано постигнуть суть метафизических процессов, протекающих из крана вот уже несколько часов. В планетарной системе жилищного кооператива "Рядом с Озером", это очевидная аномалия, требующая детального изучения. У любой ванны есть слив, по которому все и движется, но это внутри "Озера", колыбели спокойствия, неги, пышного цветения лилий и лодок обитых войлоком для тихого хода. Здесь же в прилегающих территориях, требующих реновации и чистки, недовольных ванными без слива быть не должно. Мир так устроен.
С другой стороны, ничто не может вечно накапливаться, не находя выхода, даже у меня он есть, пусть за углом и работает строго по расписанию, но ведь это совсем не нарушает природный баланс сил внутри меня самого.
Иннокентий погружался в раздумья, как выделенный отдельно мозг погружается в физраствор, обволакиваемый глицериновой субстанцией, не дающей даже самому пропащему мозгу высохнуть под палящим лучами отсутствия чего бы то ни было...
Моя жизнь, думал Иннокентий, это по сути ключ 17 на 19 марки Stahlwille, это в лучше случае, а иногда просто вантуз за рупь двадцать, это все что у меня есть, было и будет... невыносимо. И вот теперь, эти неблагодарные, просящие, молящие меня о помощи, думающие только о том, как им спасти свой обывательский лоск, покрытый слоем ежедневного моления о жажде приумножения того, что они и так уже имеют в достатке, обращусь ли я милостью к ним? Нет. Час настал! Реки не обратятся вспять, и небо не впитает обратно свои воды, и ванна без слива будет такой вечно, пока не придет новый Иннокентий, пока не воскреснет из рюмочной, где будет оставлен и найден вновь, а произойдет это не ранее, – Иннокентий посмотрел на часы, – чем через вечность, в которой время не имеет значения, где нет начала и конца, а значит, все изменения превратятся в долгий и бессмысленный процесс ради самого процесса, непознаваемого даже теми, кто в нем участвует.
Так есть ли смысл в моих действиях? Нет. Могу ли я сделать слив для них? Нет. Есть ли у меня запасной вентиль для них. Да. Но… достойны ли они принять этот дар в 1/4 дюйма чистейшей бронзы монументального качества, выкопанного из недр ДЕЗа, места концентрации стяжательства и подкупа, невозврата просьб и требований по самым неожиданным поводам, от стрижки туалетного ёршика под бобрик, до подмены местами полюсов на планете? Услышат ли меня те, чья глухота образец безразличия и равнодушия, не делающие ничего, чтобы понять зачем они здесь, и будут ли они там. Хотя бы. Течение, вот их место, плывущих по волнам, барахтающихся в потоке биологической репродуктивности, оттачивающих свои заблуждения до режущей остроты тупой стороны неравнобедренного кристалла познания мира.
Я буду скользить над всеми, проходя по самой кромке горизонта событий мрачного прожорливого времени и ржать во весь голос, и может быть после третьего захода я возьму еще, а может и нет, и мне будет совсем неважно зачем я это делаю. Свой принцип неопределенности я возведу в степень аксиометрической истины, чтобы никто не знал существует ли он на самом деле или нет. А потом я совершу квантовый скачок в область забытых мелодий, где шелест ветра забвения напоет мне мелодию млечного пути, изредка касаясь звездной пылью кончиков моих ушей, абсолютное безмолвие заполнит исключительной стерильной пустотой мое сознание, и я растворюсь на орбите ледяного гиганта адениногуаниновой плесени, беспечно разбазаривающего свои замороженные осколки во всех направлениях опустившейся до абсолютного нуля галактики "Ничьих душ".
И вот тогда – они осознают избыточность своих требований, покорятся новому знанию, выйдут за периметр собственных заблуждений, ладно касаясь ороговевшими ступнями тонкой плёнки бытия, разделяющей всех нас по уровню владения социальным невежеством, они будут чувствовать друг друга, скользя вдоль стенок резинотехнической продукции, не осознавая, что этот путь ведет в никуда. Я буду видеть обратную сторону всего и это ровным счетом ничего не изменит, поскольку время уже будет идти к закрытию, а я стоять на месте и ждать, хотя более бессмысленного занятия придумать невозможно.
Там за сливом, будут говорить они, скрывается истина, мы жаждем ее, мы готовы к неизвестности и перекопанным дорожкам в саду, где кто-то решил, что здесь ходить запрещено и назначать свидание с открытым космосом неуместно. Рай, будут настаивать они, там, возьми нас с собой Иннокентий, ты видел его, а мы нет. Где справедливость?
Рай внутри каждого, отвечу я, медленно опуская опустошенную руку на стол переживший ни одно откровение, ставший живым свидетелем открытого разума, чистого, не замутненного выдуманными истинами, ловко умеющими прилипать как подгоревший жир к любому невежеству, и всему остальному, там, за пределами выхода на проспект. Нет рая на земле кроме как внутри вас, примите это как данность и не сопротивляйтесь маринованным позеленевшим от молодости огурчикам. Пропустите через себя свою собственную неспособность осознания этих мыслей и смиритесь. Поймайте это светлое чувство легкости и парения над бездной слива в иной мир под ничьим названием, и в тот же миг вы ощутите всю призрачность своего существования, как будто превратитесь в настоящую пустоту начала всех трех законов термодинамики, здесь не работающих, ибо сомнения путь чей-то, но не ваш.
Возьмите на себя хотя бы часть приумноженной вашим безразличием чужой боли и превратите ее в искреннее раскаяние перед тем, как переступить порог после одиннадцати туда и до двенадцати обратно. Непойманный спин проспекта повернется наконец к вам своей истинной стороной, тронет бесконечные струны вечности и возродится вновь «аз есмь всё или ничего» от этого момента, и до следующего раза, если, конечно, повезет. Пусть добро разольётся, не имея границ, и заполнит изотропную пустоту своей всепоглощающей плотностью, а через пару миллиардов лет сольется обратно в точку, уменьшенную настолько, насколько вы не сможете себе вообразить, да так и останется, образуя собой сконцентрированный концентрат, которым будут по чуть-чуть разбавлять другие миры и это будет длиться вечно, пока не повториться вновь. Повторяемость будет нести в себе очищение. Привыкание, наконец, войдет в стадию зависимости зла от добра, замкнув в нашем сознании инвариантные цепочки последовательностей, впечатанные под давлением изнутри в нашу воображаемую днк, не требующую введения пин-кода и ответа на вопрос: Чем платить будете? Потому что платить будет нечем, вы избавитесь навсегда от необходимости предвидеть последствия, ведь их тоже не будет, как и самого предмета торга наделенного выдуманной ценностью, различия сотрутся как надписи на скрижалях древнего мира, не сумевшего вовремя остановиться в своих желаниях пропустить еще одну в состоянии жажды наживы и увековечивания собственной глупости. Остановитесь и посмотрите вверх и тут же с верхней точки вниз, загляните в пропасть отрицательного притяжения сил, имеющих непрозрачность до степени удержания света внутри, а значит не имеющего ничего кроме желания поглощать и быть открытым абсолютно всему с той же целью. Увидите ли вы что-то на дне кроме самого дна, зависит только от вас самих, от себя самих не зависящих, а только лишь делающих вид и смущающих своим присутствием всех остальных. – Нахер,– сказал Иннокентий, и вышел во внутренний двор собственных мыслей. Что это означало никто в точности не знал, но общий смысл многим был понятен: придется все делать самим. Возможно это судьба, – подумал Иннокентий, никогда так не считавший, а скорее наоборот, знавший наверняка, что никакой судьбы нет, есть только случай, вдруг найденной заначки за подкладкой, предопределённый собственными неосознанными действиями, забытыми за давностью лет. Я всю жизнь перекрывал, останавливал, ставил, надоело, – возмущенно мыслил Иннокентий, – на-до-е-ло, пусть все идет темным лесом, и на глаза не показывается, как будто не было ничего, тем более что нет в этом цели, а только лишь одно звено в многомиллиардной цепочке бесконечно повторяющихся событий, ровным счетом ничего не имеющих против, чтобы ими пренебречь.
Иннокентий чиркнул спичкой, тут же затрещал сухой соломой плотный ростовский табак, распространяя вокруг воспоминания и отдельными местами грусть, из которых как сонные утки торчали знакомые слова, потерянные, одинокие, брошенные давным-давно на ветер без особой причины, но в тот момент очень кому-то нужные обязательно. С молчаливым укором проплывали они мимо и скапливались тяжелыми тучами под потолком. А потом пошел дождь, и могло показаться что Иннокентий плачет. Капли падали и приземлялись на воду, хлопая словно крыльями короткими, емкими фразами, бросали автора в глубокую нору воспоминаний. Иннокентий падал слишком свободно, даже не пытаясь ухватиться за торчащие на поворотах длинные обороты, он знал путь, он помнил самое тонкое, еле уловимое ощущение счастья, пойманного только на один вечер, и может быть ночь. Он хорошо знал – утро уже никогда не ворвется сюда с присущей ей неизбежной разрушительностью, оно достанется тем, другим, у кого никогда не было того, что было.
 У меня другого быть может больше шансов, если он отстает, и вообще никаких если опережает. Идти, наступая на собственные пятки, куда проще, чем продираться через вязкий слой выдуманных ценностей, липнущих к тебе как прошлогодний истлевший репей проросшим повсюду сорняком, подпитывающим себя навязчивой теорией общественного давления на остатки свободного сознания, единственного оставшегося в живых. Путь свободен, если он есть. Просто назвать выбранный путь падением, язык не поворачивается, впрочем, как и падение нельзя назвать движением вниз, только потому что к тебе что-то приближается. Притяжение взаимно, удар равнозначен, больно будет всем. А тут еще эти обиды, за которыми следует отскок на расстояние ненависти переходящей во взаимное отталкивание без шансов на смену полярности или хотя бы правила буравчика, чтобы вывернуть всю дурь обратно, вонзить самую тонкую соломинку и цедить яд по капле, добавлять по чуть-чуть тем, очень осторожным, чтобы им хватило смелости решиться. Пространство абсолютного покоя существует только в нашем воображении и стремится к несовершенной форме, заплывая подкожным жирком долголетия. Заглядывать в окна на первых этажах, а тем более в них всматриваться – не хорошо и не плохо, скучно. За долгие годы работы Иннокентий привык знать, что будет не интересно, шел всегда мимо, и за ним никто не поспевал, ни те, кто следом, ни те, кто в окнах. Он был призраком в обычный день и богом все остальное время. Годами устоявшийся порядок медленно подтачивал его творческие порывы, пока они не сменились полным безразличием. Иннокентию не хватало хаоса, он хотел стать центром влияния на всё. Собственноручно отделять время от пространства, менять двойственность на определенность, крупные купюры на мелкие, возбуждая раздражение и одновременно немой вопрос движущийся по эллиптической орбите зависти. Мелко плаваем, говорил Иннокентий, аккурат до плинтуса, пусть хотя бы раз все пойдет иначе, пусть это будет предел, за которым не окажется ничего кроме любви.