Счет

Счет
(Литературный сценарий по мотивам рассказа В. Конецкого «Еще о войне», воспоминаниям, стихам А. Тарковского и О. Чухонцева)

Заставка на титры
Широкая подъездная аллея меж огромных голых тополей. В глубине – помещичья усадьба второй половины восемнадцатого века: парадная лестница, колоннада – серый камень. Черная опавшая листва покрывает аллею.
Часть темного пустого коридора, в конце коридора – высокое окно, оно все приближается, в проеме окна качаются голые ветки. Небо пасмурно.
Строгий ряд стройных, достигших полной силы тополей, за ними обрыв, и внизу черная вода широкой уходящей за поворот реки.
Все тот же берег с тополями, дальше от берега – заболоченная впадина, заросшая кустарником, по ней проложены мостки.
Узкая поселковая улочка вырывается на свободу: широкая дорога поднимается чуть вверх и поворачивает влево. Сразу за пригорком – крутой спуск вниз, а внизу река, причал, у причала сторожка. Небо все такое же свинцовое.
То река шумит, то ветер в деревьях. Поверх шума, не сразу   голос:

Всю ночь громыхал водосток,
лилось через край из кадушки,
кололо перо из подушки –
и мне не спалось. Я не мог
согреться и еле дремал,
под бок подоткнув одеяло,
и что-то меня донимало,
а что – я едва понимал.

Шел снег вперемежку с дождем,
светало, и в ситничке редком
я видел себя малолетком
в том ситцевом городе, в том
чужом полуночном саду,
где были знакомы все щели,
где яблоки райские зрели –
ах, как они вязли во рту!

Я видел Покровский бульвар,
бездомность и юность больную,
и женщину немолодую,
и первый восторг и кошмар
познанья:   Не хочешь ранет? –
Нелепица мысль бередила,
и жалко мне юности было
и тех неприкаянных лет.

Мне грустен был прежний удел,
но дорог. Какая досада,
что яблок из райского сада
мне больше не рвать. Я глядел
на тридцатилетний итог
с надеждой и смутной виною
и слушал, как пахнет весною
шумящий внизу водосток.

Ну что же! Я видел насквозь
свой возраст – и не отрекался.
Нечаянно дождь оборвался,
а в кадку лилось и лилось.
И думал я, слушая шум,
быть может, впервые свободно
о жизни – и все что угодно
легко приходило на ум.

Тыловой госпиталь, размещенный в особняке второй половины 18-го века.
Медленно движутся серые шинели, грязные бинты. Те же шинели и бинты на носилках. Время от времени совсем близко, разрезая однообразное движение, проплывает белый халат и, добравшись до черного провала – крытого брезентом кузова – останавливается, помогая очередной серой фигуре, или вытаскивает очередные носилки. Серые и белые фигуры, грязные бинты, черный провал кузова и черные сапоги на носилках – то резко, то пятнами. Свет тоже серый – день промозглый. Кряхтение, ругательства, стоны, тихие односложные реплики (их не разобрать), поминутно выкрики: «Товарищи, посторонитесь, осторожнее! Да что ж вы это!..», «Э, поберегись!», «Лида, где тебя носит?! Давай сюда!» и т. д. и т. д.
Около каменных ступеней парадного въезда – два крытых брезентом пятитонных грузовика. Некоторые раненые выходят из машины сами, других выносят ходячие или санитарки. Все торопятся; пытающиеся подойти к грузовикам толкаются; гул голосов и выкрики.
По двору ходят и «случайные» больные. Они тоже суются в толпу или останавливают санитарок каким-нибудь вопросом, создавая дополнительные препятствия на пути носилок.
Прямо через двор проносят пару длинных неструганых досок, несут двое: один совсем пацан, если судить по фигуре, другой без руки, щеки и подбородок заросли черной щетиной. Первый в ушанке, еще мальчишеской, малоразмерной, в новом ватнике со свежепродранным рукавом, в штанах, широких, непонятного происхождения. Другой – калека – в гимнастерке, галифе и сапогах, без всякого головного убора. Мальчишка несет доски обеими руками, согнувшись влево. Калека положил доски ребрами на сгиб левой, уцелевшей руки, засунув кисть под ремень. Стараясь обойти машины, мальчик и калека лавируют между гуляющими ранеными, их затягивает в толпу.
Левее машин, почти посередине парадной лестницы, на нижних ступенях марша, покуривает группка – человек пять – кто на костылях, кто в лубках, одежда и вид их разнообразны. Выделяется один, лет под тридцать: высокий, рыжий, без ноги, на нем теплый цвета вишневой коры халат. За группкой этой до деревьев парка нет ни души; и оказывается, что все столпотворение занимает небольшой участок, а большая часть двора почти пуста.
В левом углу двора – какие-то наспех сделанные сараи. Там стоит фургон, тоже под разгрузку. Больные и пара баб, в пепельного цвета одеждах, повязанные огромными серыми не то платками, не то тряпками, выкатывают металлические, грунтованные бочки, выносят тюки. Бабы кажутся издали круглыми, ростом с бочки.
Пожилая женщина, размахивая руками, кричит низенькому старичку.
Пожилая: Я же говорила! Говорила же!.. Мокрое! Что теперь с этим делать, а?!.
Голос ее дребезжит на манер плохо закрепленного велосипедного крыла. Старичок, опустив голову и полуотвернувшись, курит.
Пожилая (продолжает): Ну что с тобой делать, ослух царя небесного!
Встревает проходящий мимо молоденький парень   новенькая шинель внакидку, белобрысый.
Парень: Как, как? Ослик царя небесного?! Вот, бабка, молодец!
Он останавливается, смеется и идет дальше, куда-то к сараям. «Бабка» даже не поворачивается в его сторону.
Через двор, от сараев к нам, идет женщина лет тридцати: каштановые густые волосы зачесаны назад и собраны на затылке, на ней шинель. Идет женщина быстро, только на секунды задерживается, чтоб уже у самых ступеней, остановив кого-то из санитарок, то ли сказать, то ли спросить. Та в ответ коротко машет рукой по направлению к крыльцу.
Женщина взбегает на крыльцо, ее приветствуют полушутливо и радостно стоящие на ступенях больные; еще двое-трое обращаются к ней без всякого наигрыша. Она отвечает на приветствия, оборачиваясь, но не останавливаясь. Сзади подбегает один, совсем молоденький, робко тянет женщину за рукав; лицо широкое, глаза удивленные, голову слегка нагибает, когда говорит.
Молоденький: Сестричка, мне б насчет белья…обещали…
Женщина останавливается и улыбается.
Женщина: Разгружают, Тарас Иванович, будет, сегодня, наверное.
Тот молоденький останавливает женщину почти у самой двери. Она сторонится, пропуская носилки, в дверях, задерживая движение, возится мужчина лет пятидесяти на костылях, чуть не валится, но женщина и какой-то офицер со шрамом над переносицей, одетый с иголочки, подхватывают падающего.
Офицер: Мария Степановна…
Обращается к женщине офицер очень тихо, побледнев, очевидно забыв, что вокруг полно народу; а она – только видит его   повернув вдруг голову чуть вправо и вниз, проводит рукой от виска к уху, то ли вспоминает о чем, то ли показалось, что упала на лицо прядь; глазами она при этом косится вправо, вернее, косится она только правым глазом, как испуганная лошадь; и кажется, что произошло в ее жизни нечто непоправимое. Впрочем, длится все секунды, а потом Мария Степановна опускает голову еще ниже и перебивает его.
Мария Степановна: Извините, товарищ майор, на дежурство надо.
Она проскальзывает в дверь. Он поворачивается вслед за ней, но пройти уже невозможно – очередные носилки вплывают в дверь следом за женщиной, разворачиваются влево; а Мария Степановна уже идет в правое крыло по длинному коридору. Тут с нею тоже здороваются. В коридоре тесно, по стенам койки, снуют туда-сюда люди. Какая-то сестра стоит между коек, прислонясь к стене. К ней уже подошел больной, пытается усадить на койку. Девушка высокая, в теле, солдат низенький, ей по подбородок, халат на нем болтается. Мария Степановна подбегает, вдвоем они усаживают девушку.
Мария Степановна: Что случилось?
Мария Степановна потряхивает девушку за плечо и старается снизу, присевши, заглянуть в ее лицо; а та сначала шепчет неразборчиво, а потом тоскливо, сорвавшись на визг: «Не могу-у-у!». Глаза девушки абсолютно сухи, смотрит она куда-то мимо всех. В полутьме коридора исказившееся лицо девушки кажется восковым не только из-за бледности – свет бликом лежит на щеке; впечатление усиливается еще и оттого, что нос девушки острый, как у мертвой.
Мария Степановна: Пойдем.
Мария Степановна, поднимает девушку, и они идут дальше по коридору. Мария Степановна обнимает молоденькую медсестру за плечи, а та иногда качает головой, отчего косынка сползает с остриженных вьющихся темных волос. И пока они так идут, девушка иногда повторяет в такт движению головы и плеч все то же слово «не могу», только все невнятнее, пока, наконец, не прорываются рыдания.
Тем временем они проходят мимо длинной очереди в перевязочную. Сидящие в очереди оживленно беседуют: «За что орден? – Да не знаю, так, всем давали…», «Бомба-то не разорвалась, а меня куском доски, кость раздробило...», «Входим мы в этот блиндаж – так глаза разбежались: фрицы так драпанули – с неожиданности, видать…», «А кончится война, у меня такое предложение: Гитлера не убивать, а посадить в бочку с вшами, небось, его не жрали еще! – Отравятся! – А мы бешеных, с бешеной собаки!», «А ему, говорят, в следующей атаке ноги оторвало – пацаны рассказывали. Вот и получается – зря друг дружку отволдохали…А та девчонка его на себе вытащила, уже мертвого…». Обе женщины пару раз останавливаются – по коридору не пройти – и тогда отчетливее видны фигуры стоящих, головы и плечи сидящих. Особенно запоминается одна голова: удлиненная, почти седой ежик, оттопыренные уши, глубокие провалы глаз, лицо, кажется, землистого цвета, возраст не разобрать. Именно он рассказывает последнюю историю, глядя перед собой, прислонясь затылком к стене. А до того был еще один: стриженый шар, трясущийся от смеха, звонкий ломкий голос (это он говорит про вшей).
Мария Степановна, поддерживая зарыдавшую уже девушку, входит в сестринскую. Усаживает ее на топчан, берет со стола, что стоит рядом, кружку, наливает из граненого тяжелого графина воды. За окном свету заметно прибавилось. Сестринская выглядит чистой и пустой. Все линии тонкие, резкие. Девушка сидит, согнувшись, закрыв лицо руками.
В комнате еще две медсестры, обе пожилые. Они сразу прерывают разговор, подходят. Та, что поменьше ростом, присаживается на корточки.
Первая сестра: Верочка, что с тобой?
Вера резко качает головой, пытается подавить рыдания, почти замолкает, но вдруг   новый приступ. Протянутую ей кружку она не замечает.
Вторая сестра: Что случилось?
Она наклоняется над Верой, загородив ее от света. Голос резкий, и вся она в профиль похожа на птицу. Вторая сестра вопросительно глядит на Марию Степановну. Мария Степановна пожимает плечами, ставит кружку на пол, скидывает шинель, вешает ее на гвоздь над топчаном, остается в халате, подвязывает косынку, вынутую из кармана халата.
Мария Степановна: Тетя Надя, вы посидите с Верой, а мне Женю менять надо.
Мария Степановна выходит. Попав все в тот же коридор, Мария Степановна поворачивает направо и почти сразу – дверь по левой стене. В дверях пацан лет восемнадцати. Он стоит спиной, плечи сутулые, между лопаток приколота записка: «Люблю Женечку». Вся палата ржет, а пацан, застыв в дверях, вертит головой, растопыривает руки, подбирает полы халата, пытается посмотреть за спину: он понимает, что смеются над ним, и нервно оглядывает себя.
Мария Степановна снимает записку, засовывает в карман халата, протискивается мимо пацана в палату.
Мария Степановна: Доброе утро.
Все здороваются.
Кто-то: Машенька, у меня нынче утром жар, похоже.
Голос со стороны окна, но свет мешает разглядеть говорящего.
Мария Степановна: Термометр уже ставили?
Голос: Ставили, Женя сейчас снимать должна.
Мария Степановна: Дайте, посмотрю.
Мария Степановна идет между коек к окну. Вся палата залита светом, и потому лежащие на подушках, среди белизны головы пугают, а фигуры сидящих истончаются; и палата превращается в зал ожидания, откуда все обитатели перейдут сразу за окно, в пустоту, в засвеченное пространство.
Мария Степановна берет градусник, поворачивает слегка: столбик поднялся за тридцать девять. Мария Степановна смотрит на больного – чернявого, вихрастого, одних с ней лет.
Мария Степановна: Старые у вас шутки, Сергей. И над Гошей зачем издеваться?
Сергей: Так я же не издеваюсь!
Раненый возмущается с шутливой обидой.
Мария Степановна: Это вам так кажется. Дитятко на выданье.
Она машет рукой, подходит к соседней койке и обращается к мужчине лет пятидесяти с высохшим лицом, который спокойно лежит, закрыв глаза.
Мария Степановна: Доброе утро. Почту привезли сейчас.
Мария Степановна наклоняется к мужчине, в левой руке у нее градусник, правую руку она кладет ему на лоб, медлит, наклоняется еще ниже, задерживает руку над его лицом, прикасается к горлу. Чуть ниже плеча умершего – тонкая стеклянная колба термометра. Мария Степановна вынимает термометр, потом разгибается, заметно побледнев, и быстро идет к выходу.
Сергей: Что, отмучился дед?
Спрашивает Сергей, но ответа не получает. Мария Степановна идет к дверям, прижав руки с двумя градусниками к груди. В дверях Мария Степановна сталкивается с Женей.
Мария Степановна: Умер. Ты собери термометры, а я сейчас.
Женя: Он только что живой был.
Женя смотрит непонимающе. Мария Степановна отдает ей градусники и выходит.

Склад.
На складе все та же боевая баба ругает молоденькую медсестру. Она отчитывает ее прямо в дверях, громко.
Старуха: Лярва ты, лярва и есть! Уже ей мало – под калеку легла! Лишь бы в погонах! И ни стыда на людях! Ты ж под них…
Сестра: Завидно стало бабусе.
Медсестра оборачивается к подошедшей Марии Степановне. Стоит медсестра перед бабкой в излишне развязной позе, мол, такая и есть: одна нога выставлена вперед и уперта носком сапога в землю, ноги длинные стройные, ватные штаны, заправленные в сапоги,   складки, словно стрелочки. Над левым коленом – свежее темное пятно. В руках у нее два узла: белые тряпки перепачканы чем-то темным, все в потеках. «Бабуся» задыхается, шипит.
Старуха: Стыдись! Мне сколько лет!
Сестра: Дура ты старая…
Девушка говорит без всякой злобы.
Сестра (продолжает): А его какая баба без ноги возьмет? Даром, что офицер! А он тоже мужик, ему хочется!
Тут девушка распаляется, вдруг на глазах – сразу после этой фразы, в какую-то неуловимую паузу – слезы.
Сестра (продолжает): А мне не жалко! Дырка широкая – всех впустит!
Она уже кричит, изогнувшись в сторону обидчицы, а руки с тяжелыми узлами грязного белья беспомощно висят вдоль тела.
Мария Степановна быстро поправляет не падавшую на лицо прядь, проведя пальцами от виска к уху, и в лице ее то же выражение, что и тогда, когда она увидела офицера со шрамом.
Мария Степановна: Белье получить нужно: у нас Терентьев умер.
Обе сразу замолкают.

Мария Степановна застилает пустую уже койку, стоящую прямо под окном. Застилает ее долго, сосредоточенно, сжав губы. И чем дольше вглядываешься, тем явственней становится, что она так плачет: губы трясутся, плечи чуть заметно вздрагивают от сдерживаемых приступов рыдания, она застывает иногда, сжавшись. Взгляд ее случайно падает за окно, она останавливается, так и не положив подушку в изголовье, держа ее перед собой, как щит. В парке, среди огромных голых тополей идет та самая девушка, которая рыдала утром. То тут, то там, но гораздо ближе к госпиталю мелькают фигурки в сером, а девушка уходит все дальше, уже нет оконного стекла, и звучит мужской ровный голос:

Никто никому не обязан,
У каждого собственный счет
Лишений, и свыше наказан
Достаток своих же забот.

А если кому надоело
Избыток убогий влачить,
Он волен – какое нам дело! –
По счету и долг погасить.

Но есть и другая свобода:
Невечному вечным воздать,
Когда неизбежность ухода
Не тягота, а благодать.

Не так ли срываются листья,
И вьюга влетает во двор,
Последним теплом бескорыстья
Бинтуя холодный простор?

……………………………..
И если кому-то положен
Предел, да воздастся тому
С торицей. А свыше – не должен.
Не должен. Никто. Никому.
Затемнение.

Изба, в которой живут Мария Степановна и Юля.
В избе призрачная полутьма (на улице пасмурно, и свет рассеянный, бледный; он не освещает, а приоткрывает). Справа и слева от окна железные решетки двух больничных коек. Занавеска – коротенькая серая гармошка – почти не выделяется на фоне темной рамы; просто небольшое окошко слева обрезано неровно, волной.
Справа, на койке, можно разглядеть только россыпь каштановых волос, плечо в помятой гимнастерке, рукав; кисть руки рядом с подушкой. Другие детали расплываются. Кровать и правый угол «спальни» бесформенны, тяжелы. В дальнем углу то ли столик, то ли тумбочка, и на ней металлом отсвечивает зеркало или поднос, прислоненный к стене. Мария Степановна спит головой от окна, почти что в подушку лицом. Впрочем, спит ли?
«Спальня» отделена старыми простынями, повешенными на веревку (изба, на самом деле, достаточно велика). Над кроватью, что слева (света больше именно в левой половине), висит гитара. Складки шерстяного одеяла освещены наискось, к дальнему углу; и оттого кажется эта половина «спальни», вытянувшаяся к углу наподобие острия, загадочнее и длиннее.
Скрипит дверь. В «гостиной» (неотгороженной части избы) приотворяется дверь, ведущая в сени. Сама «гостиная» кажется просторной и пустой. Свет падает справа, едва достигая до двери. Половицы   словно темная вода.
Слева от двери (если стоять к ней спиной) – ведро на табуретке.
В дверном проеме появляется смутно видимая голова, потом плечо. На голове угадывается платок. Похоже, вошла женщина, похоже, старушка.
Старуха: Маш, девочки…есть кто?
Голос ее мы уже слышали: это она отчитывала старичка, а потом молодую санитарку. Еще шаг – теперь старушка попадает в разлив тусклого света. Сейчас она кажется совсем маленькой. Постояв еще в нерешительности, женщина направляется к окну, где стоят стол и три табуретки. Мария Степановна отвечает только сейчас.
Мария Степановна: Здесь я, Дарья Саввишна.
При этом слышно, как скрипит панцирная сетка: Мария Степановна со вздохом садится на кровати. Дарья Саввишна тем временем, продолжая говорить, ставит на стол крынку, которую несла в руках, достает из кармана ватника маленький, почти квадратный, чуть скошенный кверху, плотно завернутый в холстину предмет, который, попал в пятно света, и виден теперь отчетливо, отчего стол становится пустым и чистым.
Дарья Саввишна: Лежи, лежи, я молочка принесла тут…Устала ты, наверно…Так лежи.
Теперь она медленно садится на табурет. На ногах у нее кирзовые сапоги, что никак не вяжется со всей фигуркой. На ватнике, с левой стороны, приколот какой-то значок, выше – край плотно прилегающего к голове платка, маленькие глазки – в тени, а высветляются лоб и брови: левая бровь неестественно приподнята и рассечена натрое, подбородок и нижняя губа – в морщинах.
Дарья Саввишна (продолжает): Что, как обычно? Резали, небось? Устала?..А я тут   сала кусочек: Воскресенье Христово…Потом говорить будете: бабка-дура в бога все верует (смеется-дребезжит)…А покойников сегодня! Что ж это делается, значит?!…Такая судьба…Покойнику – что девка, что жена, ни фатеры, ни вина…Ох ты!
Дарья Саввишна, перебив сама себя, боком срывается с места и неожиданно ловко подскакивает к печке.
Мария Степановна: Что там?
Мария Степановна встревожена, и опять слышно, как скрипит сетка. Дарья Саввишна снимает с печи шелковую комбинашку.
Дарья Саввишна: Нашла тут где сушить! Небось, Юлька рядится! Пожгла! Вот чума-девка! Куда смотрит?! Шелк!…И все с-фицерами обжимается! Сегодня с утра пораньше – опять с капитаном одноногим, смотрю, на крылечке..! И не стыдно ей себя так?! Что ни мужик с погонами – хахаль!…Вот ты – другое дело: все по мужу сохнешь.
Говоря все это, Дарья Саввишна встряхивает комбинашку, смотрит ее на свет, ощупывает пальцами дыру, аккуратно складывает испорченное белье и озирается по сторонам, привычно, как у себя дома: надо б положить, да мысли заняты другим, а места сразу не находится.
Мария Степановна: Нет у нее мужа: месяца не прожили – убили на границе!
Марии Степановне обидно за Юлю, поэтому отвечает она жестко.
Дарья Саввишна: Ох, что ж она, с людьми живет, а никто знать не знает?!
Дарья Саввишна замирает, повернувшись к занавеске.
Дарья Саввишна (продолжает): Только тебе, значит…
Тут Дарья Саввишна обнаруживает в своих руках белье.
Дарья Саввишна (продолжает): Куда Юлькину облигацию тут?
Мария Степановна: Спасибо, Дарья Саввишна. На табуретку куда-нибудь…
Дарья Саввишна: А девка она, вообще, работящая…так если…не дура…А что будет? Пустовка! Вот и нашла бы себе мужа, если б со строгостью…По мужикам тоска, а держать себя надо…С мужиков-то что? Он себе подобрал, отмыл, переспал да забыл…Хоть бы вот и за капитана этого пошла б! Жалко девку! Пустовка, прости господи душу грешную! Ох-хох…
Дарья Саввишна кладет комбинашку на табурет, медленно идет к двери и выходит, не переставая говорить. За окном светлеет, и стол со стоящей на нем крынкой, с белой тряпицей, и угол печки, и оконная рама делаются отчетливей, контрастнее.
Окно все ближе, а сразу за ним – аллея уходит вдоль развесистых тополей. Солнце просверкивает сквозь листья. Мария Степановна идет по аллее и смотрит вправо. Ее фигура в цветастом летнем платье   стройная, тугая. Вдруг из-за дерева появляется мужчина: шатен, волосы острижены под ежик; он в легкой рубашке и брюках; рукой он опирается о ствол тополя. Огромные его глаза смеются, брови высоко подняты, словно он спрашивает что-то. Резко хлопает дверь.
На пороге та самая девушка, что ругалась с Дарьей Саввишной. Ей не больше двадцати. Белокурая. Не то, чтоб красивая, но глаз не оторвать – она тянет к себе каждым движением. Ее глаза широко расставлены, и лоб широкий. Кожа абсолютно белая, потому густые брови кажутся темными. И есть в ее огромных карих зрачках нечто: вскрик ли? Не поймешь – хлестнет, поцелует. Одно точно: если рассердишь всерьез, лучше в ее глаза не глядеть.
Девушка прямо на пороге, привалившись спиной к косяку, стаскивает сапоги (те со стуком падают на пол), идет к занавеске. Портянки на ходу разматываются. Еще стягивая сапоги, девушка кричит.
Юля: Ай, Киска-Мурочка, наши к Пруту вышли! Слыхала?
Она отдергивает занавеску, плюхается к Марии Степановне на кровать.
Юля (продолжает): Машка, не притворяйся! Не спишь ведь!
Мария Степановна: Да я задремала.
Мария Степановна поворачивается на бок и приподнимается. Смотрит мимо Юли: она еще со своим сном, и оттого кажется, по всей позе, по движению, по взгляду, что лежит она полуодетая, а муж стоит над ней; и взгляд ее – глубокий, загадочный – чувственная нежность тела.
Юля: Слышь, говорят, Конев к Пруту вышел!
Девушка толкает Марию Степановну в плечо.
Юля (продолжает): Вечером приказ передадут!
Она встает в позу перед кроватью, а Мария Степановна, пытаясь еще остаться наедине со своей мечтой, накрывает голову подушкой.
Юля (продолжает): Столица нашей родины Москва от имени родины (смеется)…От имени и по поручению…Маш, ты чего?
Юля откидывает размотавшуюся портянку, опять бухается на кровать, подпрыгивает на ней и хохочет.
Юля (продолжает): У Максимовых баню истопили! Майор в гости грозился! Бутылку портвейна принесет! Честное слово! Нормального портвейна!
Мария Степановна: Отстань!
Мария Степановна старается «закутать» подушкой голову. Юля срывает подушку, швыряет ее так, что та чуть оконное стекло не выбивает, наклоняется над Марией Степановной, обнимает ее и шепчет жарко, улыбаясь так, как только женщины умеют, говоря друг другу о влюбленном мужчине.
Юля: Он уезжает, послезавтра, Машка! Ей-богу, он в тебя серьезно!
Мария Степановна только плечами передергивает.
Мария Степановна: Глупости. Скажи, чтоб не смел приходить!
Юля вдруг откидывается и шлепает Марию Степановну ладонью по заднице.
Юля: Ай, барынька, может, записочку какую прикажешь передать…майору-то?! Так я завсегда с почтением! Чего изволите?!
Мария Степановна: Слушай – не поясничай! Говорю – хватит!
Мария Степановна резко подбирает ноги, поворачивается и садится.
Юля: Ну и правильно.
Она внезапно погасает, встает с кровати, делает пару шагов к своей.
Юля (продолжает): Он просто баран кудрявый. Точно говорю. Знала я таких батальен цельный и взвод отдельный!
С последней фразой – опять вспышка: «взвод отдельный» – на высокой-высокой ноте, и девушка кружится в танце, напевая мотив «После тревог…». В этой вспышке тоска по вот этому самому «серьезно»: почему у Маши получается, а она…нет, в ней не перегорела любовь к мужу – безысходность, которую можно только топить в чужих объятьях; но уже живет ожидание, страстное желание нового, желание восторга, самозабвения и полета.
Мария Степановна: Господи, глупая ты моя!
Голос Марии Степановны встревоженный и нежный, будто у ее дочери температура, и нужно уговорить вытерпеть жар.
Юля: Хочешь – спою?
Она резко прерывает танец и оборачивается даже с вызовом, но не злобным, а капризным: так больной ребенок отвечает матери. Они обе понимают друг друга: Юля, что Мария Степановна ее любит и жалеет; а Мария Степановна, что Юля принимает и любовь, и заботу, и жалость, и время от времени хочет хоть как-то поблагодарить того единственного человека, который и в мыслях ее, Юлю, не осуждает, не ставит свою чистоту, даже для себя самой, выше Юлиного «разврата». Не от сознания собственного превосходства жалость Марии Степановны, и Юля это чувствует.
Сейчас Юля пытается вырвать нахлынувшую боль воспоминаний: скидывает гимнастерку, оставшись в майке, картинно берет гитару, картинно отступает; но вот картинность эту захлестывает та волна, которая прорвется сейчас в песне. Юлина боль превращается в широкую реку: Юля опускает глаза к струнам с неожиданной улыбкой нежности, открытой и даже беспомощной, слегка удивленной. В следующее мгновение улыбка гаснет, скулы напрягаются, и взгляд останавливается, словно Юля смотрит со дна. Она прижимает подбородок к уродливому рваному шраму на левом плече и берет первый аккорд («Ночь коротка…»), еще не справляясь с голосом, отчего первая нота звучит слишком глухо, как подавленное рыдание; а затем голос набирает силу, и тогда Юля поднимает голову и смотрит в окно. За оконным проемом небо, и вдруг – грязный снег, и пожилая женщина в распахнутом пальто пытается приподнять Юлину голову, забрызганную черным. Юлины глаза широко открыты и рот широко открыт, лицо перепачкано грязью. Опять лицо, только теперешней, поющей Юли: глаза так же широко открыты и губы произносят какие-то слова, но голоса нет, вместо песни мужской голос читает:

Душу, вспыхнувшую на лету,
Не увидели в комнате белой,
Где в перстах милосердных колдуний
Нежно теплилось детское тело.

Дождь по саду прошел накануне,
И просохнуть земля не успела:
Столько было сирени в июне,
Что сияние мира синело.

И в июле и в августе было
Столько света в трех окнах и цвета,
Столько в небо фонтанами било
До конца первозданного лета,
Что судьба моя и за могилой
Днем творенья, как почва, согрета.

Юля поет, ее левое плечо освещено: шрам на мраморно-белой коже, видна каждая живая жилка.
Пение кончилось, Мария Степановна смотрит куда-то сквозь белую простыню.
Юля: Ишь как глаза затуманила, Киса-Мурочка!
Юля сама не может сдержать волнения: голос пресекается, а в интонациях и участие, и невольное торжество. Юля швыряет гитару на кровать и обнимает подругу, которая все так же смотрит в занавеску. – Пойдем в баню, а? Потом на пристань – погуляем. Платье мое коричневое надень. Потом майор придет – посидим…Спою вам, а?
Мария Степановна не отвечает. Волосы ее слегка вьются, прядь полускрывает ухо, ложится на щеку, голова чуть опущена и склонена вправо, линия носа строгая, тонкая. И сразу – темнота, дыхание двух человек, огонек бензиновой зажигалки выхватывает профиль: та же строгая линия носа, обвод скулы и локон на щеке. Мария Степановна прикуривает папиросу. Рука ее более всего похожа на руку Мадонны Моралеса: длинные тонкие пальцы и широкая ладонь. Руки, держащие зажигалку и прикрывающие огонь от ветра, короткопалые, огрубевшие. Лицо майора видно смутно. Мария Степановна отводит папиросу от лица, почти невидимая теперь, только проступающая во тьме; и в ту же секунду подается вперед, захваченная майором, и теперь – только склоненный его затылок.
Мария Степановна: Открой окно, пожалуйста,   Мария Степановна сидит, опустив голову, вся напряженная, словно силится вырваться из объятий.
Юля: Пожалуйста! Просят окно открыть – пожалуйста, откроем!
В голосе Юли опять вызывающее озорство, она легко вскакивает и проплывает – ноги в линию, ступни по одной половичке – несколько шажков. Голова качается, и волосы, взлетая, ложатся с плеча на плечо,   нас просят – мы делаем,   теперь она тянется к щеколде, сдвигает ее с видимым усилием; вся ее вытянувшаяся в струну фигура – в раме окна, полного тихим светом. Окно распахивается, и сразу вздрагивает гитара, Юля замирает, подавшись навстречу ветру; и тополя вдруг замирают (не видно, чтоб хоть одна обнаженная ветка шевельнулась), но ветер врывается в комнату. Мария Степановна тоже смотрит в окно, словно услышала что-то и с замиранием радости ждет повторения, а за ее спиной наполнившись, туго выгибается простыня.
Мария Степановна: Там Дарья Саввишна молока принесла и сала.
Юля: А ты есть будешь?
Юля не оборачивается.
Мария Степановна: Нет, не голодная.
Мария Степановна встает и делает пару шагов к Юле, которая стоит все так же.
Юля: Я тоже.
Мария Степановна: Случилось что?
Мария Степановна опирается рукой о спинку кровати (мы видим ее по пояс в четверть разворота к нам), тон будничный, но есть в этой будничности неуловимый почти наигрыш: легче говорить, когда собеседник не проявляет излишнего любопытства.
Юля: Новикова тоже комиссуют.
Юля оборачивается и стоит теперь спиной к окну, прижавшись к подоконнику поясницей и упершись в него ладонями.
Юля (продолжает): Домой поедет…
Юля отрывается от подоконника и делает шаг к Марии Степановне. Обе стоят в профиль к нам, лицом друг к другу.
Юля (продолжает): И не сказал ничего…не моего полета птичка, а все равно противно!
Юля проходит к своей кровати, почти толкая Марию Степановну, двигает чуть отозвавшуюся низким звуком гитару и садится, затылком упершись в стену.
Юля (продолжает): От Володьки твоего что есть?
Мария Степановна: По мне не видишь?
Мария Степановна бросает взгляд на окно, а там, напротив,   старый огромный тополь посредине уже не пасмурного, мягкого неба.
Юля: Вижу.
Марья Степановна стоит наискось от Юли, глядя в окно, Юля, так и не закончившая фразу, полулежит, прижавшись затылком и плечами к стене, руки вытянуты вдоль тела. Вдруг она садится ровно, всею спиной к стене, закидывает руки за голову, голову запрокидывает, глаза полузакрыты, вся потянулась блаженно, босые ступни вытянуты так, будто Юля готова встать на пуанты.
Юля (продолжает): В баню хочу, а потом квасу хочу, а в бане – веника настоящего березового!
Юля сползает всем телом на кровать, вцепившись пальцами в спинку, выгибается грациозно.
Юля (продолжает): На полок полезем. Я тебе спину тереть буду, честное слово. Потом чистые будем, тихие, а?
Юля просяще смотрит на Марию Степановну, а та отворачивается, собирает волосы на затылок, ищет заколку в кровати.
Мария Степановна: Дежурить мне.
Тут возникает пауза: Мария Степановна ищет заколку, придерживая одной рукой волосы, потом отпускает их, берет из-под подушки расческу.
Юля: Разве ты? Какое дежурство?…Он все равно придет. И на дежурство придет…Он совсем бешеный стал.
Мария Степановна смотрит на заколку, лежащую на простыни, в изголовье. Вместо простыни – побеленная стена. Слышен недовольный окрик: «Да чтоб вас! Юля где?! Перестелить никто нормально не может!». По пустому ночному коридору идет Мария Степановна, на ходу подвязывая косынку. Мария Степановна изжелта-бледная худая, волосы коротко острижены. «Да есть тут кто-нибудь?!»   голос слышен из-за ближайшей двери. Мария Степановна останавливается на несколько секунд и входит в палату. На кровати справа от входа сидит человек, голова которого замотана бинтами, только черные глаза устремлены на нее.
Забинтованный: Сестра, а Юля не дежурит разве?
Мария Степановна: Я сегодня.
Мария Степановна подходит к кровати.
Забинтованный: Что ж я вас раньше не видел?
Раненый пристально смотрит на Марию Степановну, в глазах любопытство.
Мария Степановна: Болела, а теперь поправилась.
Мария Степановна присаживается на край постели.
Мария Степановна (продолжает): Что ж вы, товарищ майор, кричите, ругаетесь, другим отдыхать не даете?
Говорит она мягко и даже мягче, чем нужно, и даже нежно.
Мария Степановна (продолжает): Стыдно должно быть, ведь не лежачий же вы.
Она резко меняет тон, но между фразами. Он улыбается ей широко и открыто, а она смущается, мгновенно пунцовеет.
Забинтованный: Так точно, товарищ военврач, не лежачий! Есть отставить нытье! А как вас зовут?
Мария Степановна: Маша…Мария Степановна.
Забинтованный: А откуда вы знаете мое звание?
Мария Степановна: Про вас тут все говорят…
Забинтованный: Да? И что говорят?
Мария Степановна: Да…рассказывают…
Она окончательно смущается, повисает молчание. Мария Степановна резко встает. Забинтованный удерживает ее руку.
Забинтованный: Мне не спится, Мария Степановна, вы заходите, если дел не будет – посидим-покурим.
Мария Степановна: Да…не знаю, как получится…
Мария Степановна закалывает волосы, вдруг замирает: пальцы к виску, голова склоняется.
Мария Степановна: Господи, скорей бы он уехал, что ли!
Юля садится, достает из-под подушки расческу и причесывается.
Юля: Так в баню, а? Пойдем?
Она, то рассыпает по плечам волосы, то наклоняет голову, чтоб перекинуть их на одно плечо.
Мария Степановна: Юля, включи радио.
Мария Степановна, берет с тумбочки кисет и достает из него бумажку. Юля, подскакивая на кровати, достигает стены, попутно пристраивает на место гитару.
Юля: Пожалуйста. Нас просят – мы делаем. Просят радио включить – пожалуйста.
Мария Степановна замирает с недокрученной самокруткой. Она уже не может отделаться от воспоминаний.
Две смутно видные в темноте фигуры – объятия. Женщина вырывается и бежит. «Маша! Маша!» - кричит ей вслед мужчина. Мария Степановна входит в комнату и останавливается у двери, стоит так некоторое время, освещенная только луной, проходит к столу и зажигает коптилку, поворачивается и видит зеркало. Мария Степановна подходит к нему, смотрит сначала без особого выражения, а потом с омерзением; и, закрыв лицо, согнувшись, плачет и опускается медленно на колени; потом приваливается к стене и упирается затылком в раму зеркала. Зеркало большое, его сюда притащили когда-то из усадьбы и закрепили на стене.
Мария Степановна так и сидит с несвернутой самокруткой. Она сжалась, лицо такое, словно у нее болят зубы. Голос из репродуктора: «…двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий…». Юля выключает радио, поворачивается к Марии Степановне.
Юля: Ну вот, я говорила!
Мария Степановна: Зачем ты выключила? Дослушали бы.
Мария Степановна скручивает самокрутку.
Юля: Да ну, посидим-покурим!
Юля, шаля, скачет по кровати к Марии Степановне.
Мария Степановна: Знаешь, давай в баню пойдем и выпьем тоже!
Мария Степановна, стряхивает с колен табачные крошки. Говорит она так решительно и с такой надеждой, будто в бане и выйдут из нее все воспоминания.
Мария Степановна (продолжает): Наши ведь границу перешли! Теперь!…Боже, чего мой-то не пишет ничего?!
Юля: Напишет.
Юля смотрит на Марию Степановну и произносит свою фразу так, как обычно говорят: «Сегодня в столовой гороховый суп». Мария Степановна смотрит на нее, спрашивая глазами: «Правда?»; и получает в ответ озорную улыбку.
Затемнение.

Баня.
В бане свету – только отблески огня в печке. Маленькое запотевшее окошко почти ничего не пропускает. Вот осветились грудь, живот, бедра: женщина встала у печки.
Юля: Ой, мало парку!
К ней бросается Мария Степановна: на мгновение видны только плечо, правая грудь и протянутая рука.
Мария Степановна: Юлька, все!!!
Мелькает рука с ковшом, плеск и истошный визг: Мария Степановна, облитая холодной водой, отскакивает в темноту. Юля нагибается: видна ее спина, слипшиеся, приставшие к коже плеч волосы.
Юля: Пожалуйста, нас просят парку – мы делаем!
Мария Степановна: Юлька!!!
Попавшие в красный отсвет руки Марии Степановны скользят по Юлиному плечу.
Юля: Ложись!!!
Еще раз мелькает ковш, и почти сразу раздается шипение. Обе резко приседают на пол перед печкой, пряча головы между колен и прижимаясь друг к другу.
Мария Степановна: А-а-а!
Кричит Мария Степановна, вскочив и метнувшись в темноту; а Юля сидит на корточках и хохочет. Вот появляется рука с веником, нога: Мария Степановна бьет Юлю по спине, визжа в азарте, Юля охает, сгибается, но не пытается увернуться. Огонь вспыхивает. Мария Степановна видна довольно хорошо, она напоминает фурию: гибкая, грациозная, с веником в поднятой руке, волосы прилипли ко лбу, лицо перекошено, глаза сверкают.

Вот две женщины бегут через огороды: впереди Мария Степановна, ее догоняет Юля. Они перепрыгивают низкие оградки задов, хохочут, дышат тяжело; их движения легки и полны неизящной грации.
Вот Мария Степановна, захлебываясь и обливаясь, пьет из черпака в сенях, а Юля тянет черпак из ее рук и кричит: «Помираю – пить!». При этом лицо Юли такое счастливое, будто никогда и ничего она не видела, а родилась только сейчас, сразу такой, как Афродита из пены. А дальше мгновенные фотографии: вот обе лежат на кроватях, голова к голове, и молчат, глаза у обеих закрыты; вот на пороге стоят майор и капитан, оба при орденах, майор только в кителе, а капитан в накинутой на плечи шинели, оба широко улыбаются женщинам и своему щегольству.
Затемнение.

Причал, потом берег реки ниже по течению.
Низкий пологий берег. Безлистные ивы беспорядочно машут ветвями, ветер гнет их по течению, хорошо заметному даже у берега, а они взмывают обратно каждой освобожденной от напора веткой и снова гнутся и секут струящуюся черную у берега воду. Всплески и брызги. Ветки, всплески и брызги. А на середине ветер гонит волну, и красные с белой полосой бакены мгновенно уходят под волну вниз и вправо, как поплавки, и выскакивают: нырок-подскок, нырок-подскок…Ветер – рябые волны по фарватеру.
Хлопает плохо прибитый к поручням причала лист жести, на котором кто-то суриком написал: «Идем на Берлин!»; рвутся и хлопают тряпки, развешанные на веревках, что натянуты между сторожкой и вкопанным в землю у самого причала столбом. Черная вода закручивается воронками вокруг свай. Поручни причала свежие, оструганные, но не окрашенные, и в надвигающихся тучах их белизна неестественна, как блеск молнии.
На причале – четверо: Мария Степановна в расстегнутой, отлетающей шинели, бьется, плещет подол ее платья, волосы собраны на затылке (она по диагонали к камере), стоит лицом к закату; рядом с ней – майор (он развернут на Марию Степановну), его кудри треплет ветер, он тянет руки к Марии Степановне; Ближе и левее – капитан обнимает Юлю (они любуются закатом), рукава и полы его шинели летят по ветру, волосы Юли взлетают, ложатся на коротко остриженные волосы капитана и вновь взлетают.
Тучи уже над пристанью, и выше по течению низкое солнце подсвечивает их. Небо резко расчерчено на светлое и черное. Последние лучи еще бьют в пристань, заставляя закрывать глаза, щуриться, смеяться, а кругом хлопанье, плеск, свист, где-то рядом тревожно мычит корова. Гудит идущий к пристани пароход.
Вся эта картина сопровождается монологом майора, прерываемым смехом Марии Степановны: «Маша! Самое главное – видеть вас всегда! Я люблю вас, Маша! Маша! Маша! Меня убьют там – черт с ним! Но я не хочу жить без вас! Я хочу вернуться к вам! Только к вам! Маша! Чтоб мы потом приехали сюда и смотрели на закат! Маша! Маша! Мне нечего больше без вас делать!». «Вам-то черт с ним,   смеется Мария Степановна,   я вам нужна живому, а если вас убьют, что я делать буду?».
Мария Степановна, отвернувшись от майора, вырывает из его ладоней свою руку, грудь майора со всеми орденами вздымается тяжело, он весь подается вперед, в глазах упоение неистовством страсти и отчаяния этой последней минуты, свежий шрам над переносицей вздулся. На них надвигается черная громада парохода.
Справа – громада парохода, впереди – черные тучи и низкое солнце, Мария Степановна отворачивается от майора и, протянув руку вперед, а другой рукой опершись о поручень, кричит: «Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой, а он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!».
Еще секунды три она стоит так, а потом майор резко разворачивает ее к себе и склоняется над ней в поцелуе. Пальцы Марии Степановны скользят по орденам, перебирают их без сопротивления. За целующимися, давя своею тяжестью, останавливается пароход.
Майор и Мария Степановна целуются. На причале, за ними появляется фигура в шинели. Поцелуй длится, фигура приближается, закрывает пароход собою. В этот момент Мария Степановна вскрикивает, вырывается из объятий выпустившего ее от неожиданности майора, делает пару шагов к стоящему перед ней мужчине, раскинув руки для объятий. Из звуков остается только дыхание, потом – пощечина. Мужчина, по инерции,   еще один шаг, лицо его перекошено. Оказавшись прямо перед Марией Степановной, он без особого замаха бьет ее ладонью по щеке. Спина Марии Степановны сгибается, плечи опускаются, руки она вскидывает к лицу, а мужчина, полувыдохнув-полувскрикнув, резко поворачивается, подхватывает чемоданчик и почти бежит по причалу.
Мария Степановна: Володя!
Звуки окружающего мира возвращаются в этом крике. Лицо Марии Степановны полно безнадежного ужаса, затем – острая, подобная боли радость, и Мария Степановна срывается с места, бежит следом за мужем, догоняет его, хватает за руку.
Мария Степановна (продолжает): Сумасшедший мой! Родной мой!
Она пытается перехватить из его руки чемодан
Мария Степановна (продолжает): Дорогой мой!
Его рука резко отдергивается и замирает. Владимир оборачивается: на лице – брезгливость, которую он даже не пытается скрыть. Мария Степановна замирает, знакомое движение пальцев, взгляд тоже знакомый, а мгновения спустя она вскидывает голову и, прижав руки к груди, подавшись вперед, начинает скороговоркой, не то вскрикивая, не то всхлипывая.
Мария Степановна (продолжает): Откуда ты?! Что ты?! Что ты?!
Глаза Марии Степановны просят, просят. Тут он подавляет брезгливость, лицо становится делано равнодушным: в ее беспомощности он черпает силу правоты; и сразу – ее лицо: оно перекошено так, будто в ее тело вгоняют иглы, а Владимир тем временем очень спокойно, мстяще спокойно произносит.
Владимир: Не кричи так. Давай обойдемся без юродства…Уеду завтра, этим пароходом, чтоб не мешать вам здесь…Вечера-то нынче!
Он усмехается.
Владимир (продолжает): Душа так бури и просит!
Он резко разворачивается и идет дальше.
Мария Степановна: Володя!
Мария Степановна кричит, когда Владимир уже метрах в десяти от нее, и бросается следом. Они покидают причал, поворачивают вниз по течению реки. Мария Степановна быстро догоняет мужа, но не решается поравняться с ним и идет сзади; а он, почувствовав ее за спиной, говорит все тем же «спокойным» тоном с усмешечкой.
Владимир: В командировочку послали, а я пару сотен верст крюку дал: ну, думаю, бешеному мужу семь верст не круг, надо жену проведать. Решил сюрпризом. Мы ведь все сюрпризы друг другу делали, вот и решил сюрпризом. Я – сюрприз, ты – сюрприз…Ну ничего…
Мария Степановна: Остановись! Перестань! Перестань! Подожди минутку! Я все объясню! Не говори со мной так!
Мария Степановна забегает вперед, одной рукой хватает мужа выше локтя, а другой пытается зажать ему рот: несправедливость унижения заставляет ее забыть о том, чему муж сейчас был свидетелем. Владимир, уклоняясь и не останавливаясь, только чуть замедлив шаг и освободившись нерезко от ее руки, говорит уже без всякого сарказма.
Владимир: Что?…Зачем объясняться?
Раньше этих слов Мария Степановна поскальзывается и падает на колени и на руки. Услышав простой вопрос уходящего Владимира, она так и замирает: до нее доходит, что объяснения бессмысленны. Какое-то время она стоит на четвереньках, пораженная безысходностью. Лицо ее теряет всякое выражение, но через очевидность прорывается «не может быть, ведь это ее Володя, он ее любит, значит, никакой стены не может быть», она вновь не кричит, а зовет: «Володя!» и бросается догонять его.
Они идут вдоль берега. Берег постепенно поднимается, становится обрывистым. Вдоль обрыва растут покалеченные и целые, абсолютно голые сейчас тополя. Идут они по мосткам, которые «екают» и «чвакают», прогибаясь под их тяжестью. Справа низкие жердяные ограды огородов. Небо уже сплошь закрыто тучами. Видны два профиля на фоне западного края неба, где еще остается чистая полоска, слышны мостки, ветер в деревьях, плеск, лай и мычание, пару раз – чьи-то голоса, вроде, кого-то зовут. Оба идущих молчат, молчат довольно долго. Вдруг Владимир останавливается, бессильно роняет чемоданчик, будто больше не может тащить эту тяжесть и тяжело опускается на него, закрывает руками лицо и стонет. На безымянном пальце отчетливо видно кольцо (он всегда его носил). Кольцо массивное, старинное, никак не подходящее к достаточно длинным изящным пальцам, к узкой ладони Владимира. Мария Степановна бросается к нему и прижимает его голову к своему животу. Так они и замирают, только плечо Марии Степановны движется: она гладит мужа по голове. Лицо Марии Степановны постепенно мягчеет, смотрит она куда-то дальше заката.
Лицо Владимира: глаза закрыты, лоб накрыт знакомой уже ладонью, Владимир гладит тыльную сторону ладони, пальцы. Владимир лежит на диване, закрыв глаза, и стонет, а Мария Степановна сидит на полу, положив руку Владимиру на лоб, и смотрит «дальше заката». В комнате полумрак, только полоска закатного света ложится из-под гардины на паркет позади Марии Степановны. Обычный глухой уличный шум, только клаксон дудит дважды резко, а еще слышен иногда стук, словно палкой колотят об стену.
Полоска заката, перед которой стоит Мария Степановна, постепенно растворяется.
Голова Владимира прижата к животу Марии Степановны.
Владимир: Боже мой! Может, это сон все?!
Он вдруг рывком освобождается из ее объятий, встает, делает пару шагов обратно, останавливается и произносит, всплеснув руками и ни к кому не обращаясь.
Владимир (продолжает): С майором, с капитаном каким-то, с девкой накрашенной!
Истерический смешок.
Владимир (продолжает): А тут бедный лейтенантик приехал с фронта!
Еще раз хлопает себя по бедрам и делает резко пол-оборота
Владимир (продолжает): Мелодрама в провинциальном театре!
Теперь он повернут к Марии Степановне, которая так и стоит, стиснув руки внизу живота.
Владимир (продолжает): Веди домой, жена!
Произносит он с ударением на последнем слове и с нарочитой паузой перед ним. Мария Степановна вздрагивает, поднимает голову, смотрит на него умоляюще, будто хочет что-то сказать, но ничего не говорит, а проходит мимо него по мосткам обратно.
Полная темнота все не наступает. Мария Степановна и Владимир идут по мосткам, и мостки «чвакают» и прогибаются под ее и под его ногами не в такт. Чвак и шелест мелкого дождя – единственные звуки.

Изба.
Дверь из сеней открывается, входит еле различимая Мария Степановна, проходит к столу и зажигает коптилку. Зажегши ее, поворачивается к двери – на пороге стоит Владимир, но его видно плохо. Огонек коптилки рисует только лицо Марии Степановны: она устала, устала до безразличия.
Мария Степановна: Проходи.
Владимир (лицо его рассмотреть трудно) делает два шага к столу и вдруг поворачивает голову влево, где мелькнул отблеск огня в зеркале: в зеркале отражается он сам – смутная фигура без лица – на фоне белой простыни, а слева жена – лицо осунулось, взгляд пустой. Владимир проходит мимо жены к столу.
Владимир: Спасибо.
Говорит он, уже садясь за стол. Мария Степановна продолжает стоять все так же, очевидно, задумавшись.
Владимир (продолжает): Поесть найдется?
Этот вопрос сразу выводит Марию Степановну из задумчивости.
Мария Степановна: Сейчас.
Она выходит в сени, почти сразу возвращается с кувшином и свертком.
Мария Степановна (продолжает): Вот здесь сало и молоко.
Снимает с полки над столом кружку и завернутый в тряпку хлеб, все ставит на стол; а муж, сидящий лицом к ней, достает из кармана свой нож.
Мария Степановна (продолжает): Я пока – в госпиталь: мне в ночь дежурить надо было, заодно, может, горячего принесу и договорюсь с Юлей, чтоб отдежурила.
Владимир: Это крашеная?...А выпить не найдется?
Владимир отрезает себе хлеб с крайне независимым видом, кольцо на пальце тускло блестит.
Мария Степановна: Принесу. Здесь нет.
Мария Степановна стоит, бесполезно положа руки на край стола, Владимир режет сало.
Владимир: Что, с майором все выпили?
Раздраженно и язвительно спрашивает Владимир. Мария Степановна отнимает руки от стола, чуть отступает.
Мария Степановна: Ты!…
Но прорвавшийся на высокой ноте вскрик глохнет, когда она поднимает глаза на мужа. Вновь все тот же знакомый жест. Владимир откладывает нож. Мария Степановна резко поворачивается, торопится к двери и уже там оборачивается.
Мария Степановна: Моя кровать справа. Отдохни пока. Я скоро.
Голос ее усталый, бесконечно усталый и оттого действительно спокойный. Владимир оборачивается к двери, и по лицу ясно, что сейчас он скажет какую-нибудь гадость, что-то вроде «хоть бы белье поменяла», но он сдерживается. Мария Степановна прочитывает его взгляд и выскакивает в сени. Дверь захлопывается.
Затемнение.

Госпиталь.
Госпитальный коридор почти пуст. Он освещен тускло и полон звуков. Мария Степановна идет быстро, не здоровается со встретившейся медсестрой, и та приостанавливается удивленная, а Мария Степановна уже влетает в сестринскую.
У стола, посреди комнаты, Юля что-то переливает из большой бутыли в мерную колбу. Она оборачивается на шум, пытается удержаться, но все-таки прыскает. Мария Степановна, неприятно пораженная, останавливается. Юля смущается.
Юля: Ты посиди-покури…Где это вы так гуляли?
Она, возвращается к своему занятию. Мария Степановна продолжает стоять. Юле поминутно становится смешно: она впечатлительна, на любую ситуацию реагирует непосредственно (так было всегда); а, кроме того, часто бывает так, что черты характера в результате пережитых потрясений разрастаются, становятся защитной подушкой, буфером; так дерево искривляется, чтоб расти в удобную ему сторону, и Юля своею непосредственностью защищается от собственного прошлого.
Юля (продолжает): Черт знает, что тут придумать.
Юля переливает жидкость из мерной посуды во флакон, берет графин, из которого Мария Степановна наливала Вере воду, наливает из графина в ту же мерную колбу, берет еще флакон, побольше, наливает в него воду, потом переливает туда же содержимое первого флакона.
Юля (продолжает): Ну и везет же тебе, Машка! Вот уж верных жен бог стережет. В кои-то веки раз, и тут – на тебе – явился! Да ты чего стоишь?
Юля, наконец, заканчивает дело, оборачивается, подходит к Марии Степановне, приобнимает ее и ведет к кушетке. Обе садятся.
Юля (продолжает):Да-а, дела…
Воцаряется молчание; и пока обе молчат, Юля роется в карманах, наконец, достает почти полную, но уже мятую пачку папирос и протягивает Марии Степановне.
Юля (продолжает): Новиков презентовал.
Юля криво усмехается. Мария Степановна, машинально взяв папиросу, не делает попыток закурить. Юля подносит Марии Степановне зажженную спичку. Мария Степановна покорно закуривает.
Юля (продолжает): Спирту я, вон, тебе накапала, патефон даже есть – достала!
Говорит она так радостно, будто в спирте и, особенно, в патефоне – выход.
Мария Степановна: Патефон?
Мария Степановна произносит это слово не совсем уверенно, будто не знает, что имеется в виду; а пальцы ее уже касаются виска.
Мария Степановна (продолжает): Отдежуришь за меня.
Мария Степановна не спрашивает, а утверждает: она забывает о Юле.
Юля: Конечно.
Она нисколько не обижается, поглаживает Марию Степановну по плечу, потом достает пачку, между прочим, «Казбека» и кладет Марии Степановне на колени.
Юля (продолжает): Возьми, угостишь своего.
Мария Степановна, чуть не плача, мотает головой и отталкивает пачку – пачка падает на пол.
Юля (продолжает): Эх ты, Киса-Мурочка…
Юля вздыхает с искренним участием, поднимает пачку, достает папиросу, закуривает.
Юля (продолжает): Мой бы, царствие ему небесное и вечный покой, тоже причастил бы меня по уху, случись такое…Жаль, некому теперь!
Произнося все это, Юля откидывается, усмешечка в уголках губ нехорошая, папиросу держит наотлет. В ее голосе и мечта, и зависть, и цинизм самоуничижения, соединенного с острой жалостью к себе же. Мария Степановна не слышит – глядит в одну точку.
Юля (продолжает): Уж больно вы неприлично целоваться начали. А я смотрю – остановился кто-то и глядит внимательно, как потерял чего или глазам не верит. Потом окурок бросил и подошел. А этот баран с орденами вам вслед руками развел, и шрам у него, как часы, затикал…
Мария Степановна: Замолчи!
Пока Юля говорит, на глазах Марии Степановны появляются слезы; она вся сжимается, схватившись руками за голову. Юля тушит папиросу о консервную банку, стоящую между ними на полу, обнимает подругу за плечи.
Юля: Ты это чего?…Успокойся, киса, все образуется… Дай ему выпить как следует и в постель. Там такие дела решаются – точно говорю… Неприятно вышло…
Мария Степановна: За что ты меня…?!
Мария Степановна уже ревет, выронив окурок, закрыв лицо руками. Юля быстро тушит окурок и крепче обнимает Марию Степановну.
Юля: Ну что ты! Я ж просто завидую! Меня никто не…смажет по уху как… Хочешь сейчас пойду к нему, про тебя расскажу, какая ты, как извелась вся, а он, гад, писем не писал!…
В голосе Юлином слезы и в глазах слезы.
Мария Степановна: Ты совсем сумасшедшая?
Мария Степановна все еще плачет, но уже не так, потому что Юля своею непосредственностью развлекла ее.
Юля: Ладно, ладно, ну, дура, знаю!…
Юля смеется сквозь слезы.
Юля (продолжает): Ой, я сейчас…там надо…!
Она убегает, а Мария Степановна остается сидеть: она отнимает руки от лица и уже не плачет, только всхлипывает, успокаиваясь.

Изба Марии Степановны
За окном шумит дождь. Керосинка стоит посередь стола. На столе еще остаются хлеб и сало, мензурка со спиртом почти пуста. Владимир сидит, положив красные руки на стол. В кожу въелась чернота, ногти обломаны, кольцо на пальце все так же поблескивает. Между ладоней стоит наполовину полный граненый стакан. Владимир смотрит на свои руки. Взгляд отсутствующий.
Напротив Владимира сидит Мария Степановна и сбивчиво рассказывает.
Мария Степановна: Получилось все так странно! До ужаса!… Брат и мама совсем плохие. Я долго в школе не была, а потом дошла. Директор меня увидел и говорит: «Маша, ты еще живая?! Ну, слава богу! Как у тебя?». Я ему все рассказала: брат уже лежит, мать дальше комнаты – никуда; он и помог с эвакуацией. До места надо добраться, а брата мне не свезти. Санки-то есть. Сначала сама, потом мама тоже впряглась, не знаю, как…очень хотелось выбраться, у мамы силы взялись откуда-то. Добрались. Там в машину не сесть. У тебя бумага, а никому дела нет. Никто ничем не руководит. Шоферам дают консервы, золото – что есть – он везет. А у нас – ничего. Уже ночь, а мы на вокзале. Мама лежит прямо на полу, Антон, вроде, спит – дышит, и не разбудить. Я тогда совсем соображать перестала – испугалась, что умрут сейчас. Одна мысль была: зачем я их угробила? Подъезжает машина. Я бросаюсь прямо на капот. Водитель выскакивает, орет что-то, я ему тоже ору: «У тебя мать есть?! Мы уже день здесь, нам обратно никак!», короче, что-то стала рассказывать, и все говорю, что у меня ничего нет, золота нет, почему-то прицепилась к этому золоту. А тут уже толпа, все суют, орут. Он говорит: «Никто не сядет, пока ее с семьей не посажу,   говорит. – Где твоя мама?». Сам взял на руки и в кабину отнес, потом брата помог положить. В поезде помню жуткий хруст всю дорогу: вшей с себя соскребают и в проход, а они под ногами хрустят. Потом нас сняли: у мамы с Антоном тиф. Антон уже в себя не пришел. Мать там и работает сейчас, в больнице…Я писала тебе.
В процессе рассказа возникают картины. День, метель, довольно широкая, занесенная снегом улица, две укутанные женщины тянут сани; вот они в фас и близко, но лиц не разглядеть, так они закутаны. Кажущееся бесконечным неосвещенное здание вокзала, внизу лежат и сидят люди. Метель, свет фар, на свет бегут, спотыкаясь и падая, люди. В круге света женщина, она делает пару шагов и ложится на капот. Мужчина несет на руках кого-то в огромных валенках. Мужчина пытается запихнуть кого-то в кабину, этот кто-то слабо шевелится. Тусклый свет, длинный плацкарт кажется тоннелем, видны высовывающиеся в проход головы, ноги. Электрический фонарь освещает перрон на полустанке, дальше – заваленные снегом домики; снег кругом глубокий-глубокий и чистый.
Лицо Владимира. Он так и сидит, положив руки на стол, только теперь подался вперед, а взгляд его там, где горит на полустанке фонарь. Скрип табуретки, шаги. За окном темно, шелеста дождя не слышно. Между столом и окном появляется Мария Степановна, она подходит к окну и задергивает занавеску. А когда она, задернув занавеску, замирает у окна, раздается голос Владимира.
Владимир: Вот так, значит, и живешь?
Произнесено это так, будто он только сейчас проснулся, он и в самом деле оглядывается. Мария Степановна медленно подходит к нему, опускается на пол, опирается на его колени и накрывает своими ладонями его ладони. Владимир теперь сидит, полуотвернувшись от стола, и руки его лежат чуть выше колен, словно он собирается сейчас встать, мол, засиделся.
Мария Степановна: Володя, родной, я так тебя люблю! Я так долго тебя ждала!
Она пытается заглянуть ему в лицо, сжимает его руки, но ответного взгляда нет.
Владимир: Встань.
Владимир просит, как выдыхают усталое «ладно», и тогда Мария Степановна на мгновение поднимает вверх полные благодарных слез глаза, потом уже не может сдержать себя и не поднимается, а приникает к его коленям, целуя и судорожно обнимая их.
Мария Степановна: Володя…милый…милый…Володенька…
Он проводит левой рукой по ее волосам, нагибаясь, касается шеи; она расстегивает пуговицу ворота и делает это слишком торопливо, неловко, неестественно, будто извиняясь.
Мария Степановна (продолжает): Не уезжай! Не уезжай, милый!
Мария Степановна смотрит на Владимира, приникнув щекой к его колену, и в этом взгляде уже жаркая женская мольба.
Мария Степановна (продолжает): Черт с ним со всем! Все опаздывают!
Владимир: Да встань ты с колен!
В тоне его Мария Степановна могла бы услышать приговор, но она уже ничего не слышит, захваченная надеждой, а все ласкается и просит.
Мария Степановна: Ну обними ж меня, наконец, родной мой! Светик мой! Счастье мое! Лапушка моя! И когда же кончится все?! Я так устала! От всего устала!
Владимир так и сидит, касаясь пальцами левой руки ее ключицы, а правой опершись о колено. Потом правой рукой он отклоняет за волосы ее голову и целует в губы. В волосах Марии Степановны тускло блестит золотой ободок кольца.
Владимир: Я отдельно лягу.
Выдавливает он из себя, но Мария Степановна не понимает, смотрит на него с испугом, поэтому Владимир повторяет жестко.
Владимир (продолжает): Отдельно постели мне. Все ясно?
Лицо Марии Степановны делается таким, будто она захлебнулась. Еще несколько мгновений прежде, чем подняться и пойти за отгородку Мария Степановна сидит, все еще опершись о Володины колени, и смотрит в темный угол с той тупой покорностью, с какой любящий смотрит на труп любимого. Поднявшись, наконец, идет медленно, словно у нее вот-вот подогнутся ноги. Она медленно стелет Владимиру на своей кровати, вдруг замирает перед окном, как тогда, когда стелила койку в палате, опускает руки, плечи содрогаются. Затемнение.

Мария Степановна выходит из-за простыни и чуть не сталкивается с Владимиром, который стоит уже перед простыней. Он сразу проходит за ширму и возится совсем недолго. Становится тихо, а Мария Степановна все так и стоит перед простыней и смотрит на стол. Мензурка уже пуста, рядом – стакан, ближе к середине – кусок сала, хлеб, даже крошки рисуются отчетливо и крупно, а вокруг стола стоит полная тишины тьма; и Марии Степановне больше не хочется на это смотреть. Она подходит к столу, гасит лампу. Спустя мгновения, проступает квадрат окна, лунный свет и силуэт в этом призрачном свете – оказывается, Мария Степановна уже у окна, и занавеска отдернута. За спиной Марии Степановны резко очерчены угол печки и край стола. Мария Степановна открывает форточку, сворачивает самокрутку, затягивается. Струйка дыма осекается, попав в едва ощутимый порыв ветра, табак трещит, вспыхивает огонек.
Утро. Мария Степановна наливает кипяток в заварочный чайник. Она в нижнем белье. В огромной, коммунальной кухне пусто. Солнечные блики на чьем-то аккуратно прибранном и вымытом столе темного дерева, отполированном временем, на ближайшей к окну части плиты сразу за столом, а дальше все предметы лишены оттенков. Свет из второго окна ложится только на угол еще одного стола и на выкрашенный красной масляной краской, уже облупившийся местами пол. На полу резкие правильной формы прямоугольники света, пересеченные случайными тенями. Сама Мария Степановна стоит у стола, что в углу, напротив второго окна. Совсем рядом – дверь, открытая в черный провал коридора. Каждый звук гулок.
Снова открытая форточка, призрачный свет за окном, шум дождя (он возник еще раньше, из пустого коридора), дым самокрутки поднимается и обрывается вниз под ветром, вспыхивает и трещит табак в махорочной цигарке.
Возникает госпитальный двор, осенний ливень, крытые машины, суета: вытаскивают носилки, вылезают ходячие. Лица нечеткие. Мария Степановна помогает вылезти солдату с забинтованной рукой (мы узнаем ее голос, а видим со спины   шинель да косынка): «Владимира Седельникова встречали? Он там же воюет. Сапер». Раненый уже ушел, из черного провала фургона появляется еще одна смутная фигура, а Мария Степановна повторяет вопрос. Ответа нет вовсе.
Мария Степановна идет между коек. Палата кажется огромной, вокруг словно туман и в тумане силуэты, силуэты – серые люди лежат и сидят вокруг нее. Вдруг голос: «Ты Седельникова ищешь?». Мария Степановна оборачивается – мужчина закрыт до горла одеялом, острижен совсем коротко, вместо глаз – две ямы. Мария Степановна вскрикивает: «Да!», на лице без глаз   улыбка.
Мария Степановна резко оборачивается и почти кричит в темноту избы: «Ты младшего лейтенанта Щукина знал?». Ответа нет, только кровать скрипит. Мария Степановна бросается через темноту за занавеску, срывает с Владимира одеяло, поворачивает к себе. Владимир не сопротивляется, лежит теперь на спине, а глаз его нет – два таких же черных провала. Мария Степановна, зарыдав, падает к нему на грудь. Он судорожно стискивает ее, словно капкан захлопывает, и тогда возникает лицо Марии Степановны – глаза вдохновенны, как глаза любой женщины, ласкаемой любимым; возникают и маленький прозрачно-голубой клочок воды, а в нем дрожащее отражение лица, и тарелка с прозрачными крупными виноградинами на столе посреди залитой солнцем веранды, и ветка с набухшими почками, струной вытянувшаяся между колонн, обрамляющих заколоченную дверь полуразрушенного склепа, и длинные тонкие пальцы, лежащие на оконном стекле рядом с огромной мертвой стрекозой, расправившей крылья, и мощный дуб, склонившийся над обрывом, где стремнина рвется за поворот, и прохлада темного коридора, где шлепают, должно быть, легкие тапки, и бледное пламя, охватившее сухое дерево в солнечный день. Звучит голос:
Приди, возьми, мне ничего не надо,
люблю – отдам и не люблю – отдам.
Я заменить хочу тебя, но если
Я говорю, что перейду в тебя,
Не верь мне, бедное дитя, я лгу…
О, эти руки с пальцами как лозы,
открытые и влажные глаза,
и раковины маленьких ушей,
как блюдца, полные любовной песни,
и крылья, ветром выгнутые круто…
Не верь мне, бедное дитя, я лгу,
я буду порываться, как казнимый,
но не могу я через отчужденье
переступить, и не могу твоим
крылом плеснуть, и не могу мизинцем
твоим коснуться глаз твоих, глазами
твоими посмотреть. Ты во сто крат
сильней меня, ты – песня о себе,
а я наместник дерева и неба
и осужден твоим судом за песню.
Ливень. В утренних сумерках рвутся под ветром, заливаемые ливнем тополя, открывается с обрыва бурная вода реки.
Тишина. Мария Степановна приподнимается на локте. Силуэт тополя просматривается уже за окном, но   ни ветра, ни дождя, будто и не было их. Рядом с Марией Степановной на спине лежит Владимир: выделяются нос и подбородок.
Владимир: Дай покурить.
Мария Степановна: Падишах какой!
Мария Степановна счастливо смеется, и смех ее звучит в абсолютной, без единого постороннего звука, тишине.
Владимир: Уйди!...Ну?!
Голос Владимира звучит в такой же тишине, оттого неестественно громок и груб. Проходят секунды. Мария Степановна, сев в постели, глядит на свои голые колени, потом оборачивается к мужу и пытается заговорить, глотая ком смертельной обиды. Она голая, одной рукой опирается о кровать, а другая уже потянулась к виску.
Мария Степановна: Я…Что ты?...Нельзя так…Сколько можно?!
Все это прорывается, наконец, сквозь ком в горле; и первые две «фразы» звучат неестественно, а последние – именно то, что из нее рвется. Владимир даже голову не поворачивает. Мария Степановна вскакивает, резко наклоняется, собирая одежду. Когда она с охапкой вещей делает шаг к занавеске, Владимир поворачивается: Мария Степановна спиной чувствует его взгляд – плечи ее поднимаются, вещи она судорожно прижимает к груди, и так идет за занавеску. Уже за занавеской Мария Степановна останавливается. В лице непереносимый стыд; и сразу: Руки Владимира лежат на столе, пальцы сцеплены, на безымянном пальце правой руки тускло поблескивает золотое кольцо.
Тем временем Мария Степановна, набросив на себя что-то из белья, бросается в сени, срывает по дороге шинель. Оказавшись в полутьме сеней, закусывает кулак, чтоб подавить рыдание боли и стыда, а когда порыв проходит, она оказывается среди звуков: шумит ветер, звякают о железо и гулко шлепают капли стекающей с крыши воды. Мария Степановна задевает ковш, плавающий в ведре с водой, наклоняется, зачерпывает воды и пьет, стоя в неясном, проникающем из всех щелей утреннем свете, потом бросает ковш в воду, и он бьется, звякает о края ведра.
Мария Степановна открывает дверь, спускается с крыльца, о которое стучат капли и рядом с которым стоит, непонятно зачем, проржавевшее ведро, проходит к забору, опирается о штакетник. Случайный порыв ветра откидывает полу шинели, и прошлогодняя крапива касается голого колена. За тополями, растущими вдоль крутого берега, уже проглядывает вода, видны два огонька – бакены, страшно далеко, у горизонта, рассветная полоса отгоняет тучи, по земле уже стелется свет, разделяя предметы. Ветер налетает еще раз, играет волосами Марии Степановны, откидывает полы шинели, и начинает казаться, что она сейчас ближе к полосе горизонта, чем к корявой яблоньке, стоящей слева, за ее спиной. Щека Марии Степановны влажная, и уголок глаза полон влаги, которая вдруг срывается последней слезой, почти не касаясь щеки. Лает одна собака, другая. Пространство между вершинами тополей делается светлее. Мария Степановна идет от забора к крыльцу, долго чистит сапоги о скребок.
Мария Степановна тихо входит в горницу.
Владимир: Когда приходит рейсовый?
Мария Степановна: В полдень.
Мария Степановна начинает одеваться.
Мария Степановна (продолжает): Я уйду сейчас: Юля вторую ночь не спала…
И тут обнаруживает, что на ней шинель Владимира. Она резко сбрасывает шинель, и шинель, словно оглушенная, оседает на пол и приваливается к табурету; а Мария Степановна произносит с укором и сожалением пережившего и понимающего недоступность своего опыта для другого.
Мария Степановна (продолжает): Дурак…Боже мой, какой дурак…
А потом, перед самой дверью, снимая свою шинель, подводит черту под полной безнадежностью.
Мария Степановна (продолжает): Какой же ты дурак!
Владимир: Разбуди меня в половине одиннадцатого, пожалуйста.
Мария Степановна резко выходит, бросив дверь. Дверь, засаженная в коробку намертво, глухо стукает; горница сера и пуста. Мария Степановна пролетает от крыльца к калитке. Рванув ее на себя, выскакивает на узкую дорожку между заборов, видит четкие линии штакетин, деревьев, коньков крыш.
В окне маленькой сторожки, прилепившейся к большому серому гробу мертвецкой, горит огонек. Мария Степановна останавливается, сворачивает к калитке и через минуту уже стучится в дверь. Шаркают домашние пимы, звякает крючок, на пороге появляется Дарья Саввишна. Поздоровавшись, она пропускает Марию Степановну в комнату. На полу, у печки, стоит коптилка, освещая горстку каких-то луковиц и низенькую скамеечку.
Дарья Саввишна: Входи. Чего ты ни свет ни заря? Опять помер кто?
Опять звякает крючок. Мария Степановна стоит напротив печки, сзади появляется Дарья Саввишна.
Мария Степановна: Нет, так просто.
Мария Степановна резко опускается на табуретку, стоящую рядом и, повернувшись к Дарье Саввишне, смотрит так, будто сейчас выпалит что-то, закричит, но произносит тихо.
Мария Степановна (продолжает): Я посоветоваться.
Дарья Саввишна: Чаю хочешь?... А посоветоваться всегда можно. Совет – дело пустое, а вот ответ, девонька…
Дарья Саввишна проходит в глубину комнаты, за спину Марии Степановны, и почти растворяется там.
Мария Степановна: Налейте, бабушка!
Мария Степановна поворачивается на голос всем корпусом и выкрикивает эту фразу.
Дарья Саввишна: Холодный чай только вот…Ты чего?
Дарья Савиишна уже подходит к столу с чашкой и ложкой.
Мария Степановна: Ничего, ничего…не важно все…какой есть…я и не очень люблю…горячий…
Мария Степановна говорит очень быстро, не отрывая глаз от старушки, которая наливает чай и двигается, было, к своим луковицам.
Дарья Саввишна: Так ты…
Старушка оборачивается.
Мария Степановна: А мой спит…Пускай спит…Вы разбудите его в половину одиннадцатого – на пароход ему…я сама не смогу…
Лицо Марии Степановны, голос ее полны отчаяния, она сама не замечает, как срывается почти что на крик. Севшая, было, у печи Дарья Саввишна подходит к столу и смотрит в глаза Марии Степановне.
Дарья Саввишна: Господи!
Разглядев лицо Марии Степановны, Дарья Саввишна крестится на дальний угол.
Дарья Саввишна (продолжает): Чего ж ты делаешь-то? И не простишься? Операция что ль у вас?
Мария Степановна: Да-да, операция.
Мария Степановна произносит это скороговоркой, глядя на чашку.
Дарья Саввишна: Бог ты мой, никак виноватый он?...Так ты прости, девка, какие его годы, а? Не напрыгался еще. Они, мужики, нас, почитай, лет на десяток младшее. Угомонится…Да и время…
Мария Степановна сначала сидит как потерянная, руки стиснуты, лежат на столе; потом она поднимает глаза на Дарью Саввишну, пытается сглотнуть, облизывает губы, наконец, перебивает старушку.
Мария Степановна: Он шел вчера с парохода – меня видел, как я с майором целовалась…Юля позвала…Помылись и пошли гулять. Вина выпили…А он смотрел, стоял, я его не видела, потом ударил меня…Уедет он утром. Их дивизия под Вильно…А если убьют…
Мария Степановна то и дело облизывает губы.
Дарья Саввишна: Потише ты – разобрать трудно. А с майором у тебя было что или нет?
В лице Дарьи Саввишны деловитое участие. Мария Степановна вдруг проводит пальцами от виска к уху, еще хочет что-то сказать – поднимает было голову   потом наваливается на стол и, взяв в обе руки чашку, пьет.
Дарья Саввишна (продолжает): А и ничего здесь такого нет. Женщина, милая, больше в цвет живет, а не в семя,   Дарья Саввишна наливает себе чай   Так уж оно устроено…А проводить надо. Муж потому что – муж, и проводить как следует надо.
Дарья Саввишна поучает все так же деловито, с явным намерением успокоить. Она довольно быстро нашла в своем арсенале успокоительную истину. Мария Степановна уже допила чай, встает и без всякого выражения, торопясь только уйти, бросает: «Спасибо».

Госпиталь.
Юля в операционной возится с инструментом. Кипит вода, рядом со спиртовкой – чашка с недопитым чаем.
Юля: Ну как? Совсем дрянь дело, Киса-Мурочка?... А ты не мучай себя! Мужики всегда свое цап, и чтоб другой ни-ни! Это для них первая обида! А раз девка без мужика, так ей попользуются, а потом еще и нос воротят!
Юля оборачивается и быстро отворачивается, увидев лицо Марии Степановны.
Мария Степановна: Юль, я тебя подменить пришла. Что у нас сейчас?
Мария Степановна подвязывает косынку.
Юля: Ты и проводить не пойдешь?
Юля поворачивается, подходит к Марии Степановне и берет ее за руки.
Мария Степановна: Не знаю я… Плохо ему теперь…Как он один будет?...
От Юлиного жеста Мария Степановна сразу слабеет и плачет едва слышно, как плакала в сенях.
Юля: Маша, сходи хоть проводить… Я спать сегодня не собиралась. Все равно думала за тебя дежурить… так что ты иди…
Все это время Мария Степановна плачет, положив голову на плечо Юли, а Юля гладит ее по спине и смотрит куда-то напряженно. Не договорив последнюю фразу, Юля отстраняется, голос ее заметно дрогнул и осекся, и, отворачиваясь к кипятящимся инструментам, она добавляет почти беззаботно.
Юля (продолжает): А что, не догонишь, так хоть согреешься.
Мария Степановна делает два шага к Юле, глядя мимо нее; слез почти нет.
Мария Степановна: Ты знаешь, я за него боюсь…Он меня любит, простит, наверное… А я ему не доверяю теперь… После… Верю, что любит, страшно за него, а не доверяю… чтоб жить с ним.
Юля не отвечает, замирает и ниже склоняется над ванночкой с кипящей водой (на дне лежат тонкие чистые никелированные скальпели), а потом резко снимает ванночку с огня.
Юля: Это хуже нет, когда так.
Мария Степановна: Дышать легче… Больно, а дышать легче… Я посплю в сестринской. Ты буди, если что, хорошо?
Юля: Ладно.
Когда Мария Степановна уже подходит к двери, Юля вдруг говорит, пугаясь собственной мысли
Юля (продолжает): Маша…а если убьют?
Мария Степановна оборачивается. Юля стоит, держа в руках ванночку с инструментами, и смотрит куда-то в угол.
Затемнение.

Деревенская улица и дорога к причалу.
Мария Степановна бежит по тесной улочке. Слышен гудок парохода. Небо ясное, лужи большие, Мария Степановна бежит по самой середине улочки. Расступаются по сторонам люди, в высоких деревьях кричат птицы. Около покойницкой Дарья Саввишна делает клумбу.
Кончается улочка, впереди открыта безлюдная широкая дорога, лежащая среди голого глинозема. Мария Степановна бежит, поскальзываясь. За поворотом дороги, взбегающей на пригорок, должна открыться пристань.
Голос:
День-то! С ясностью ребенка
вижу: выпала гребенка
мамина на половик.
Теток вижу сухопарых,
молодых еще, но старых.
Плач – и запоздалый крик.
Плач – и крик – и солнце, солнце,
из колодца даром льется
хлещущей струей вода.
Сохни, дева, у колодца:
кто ушел, тот не вернется,
не вернется никогда.
Поворот еще довольно далеко, но он все ближе и ближе. Изображение и голос обрываются одновременно.
Титры.
КОНЕЦ