15 глава. Дневники, книги и провожание

                Фотография авторская - из той далёкой жизни.
                "Сосна-великанша около медпункта"

             ДНЕВНИКИ И ВСТРЕЧИ

                По-настоящему мы любим лишь в первый раз; все
                последующие наши увлечения уже не так безоглядны.

                Жан де Лабрюйер         

    Сибирские ранние сумерки уже догорают над крышами деревушки со странно звучащим названием - Угуй. Если произнести протяжно - словно долгий волчий вой пронесётся: У-гу-у-уй! Дикие края...
 
  Посвистывает позёмка на озёрном покрывале, и совершенное впечатление, что это край Вселенной. Если бы не избы, разбросанные на высоком берегу.  А на противоположном сверкает огоньками татарский Юрт-Угуй. Далее - тайга да рямы-болота.
 
    По заснеженной улочке идёт невысокая девушка в пальто и вязаной круглой шапочке. В руке - толстый рыжий портфель, набитый тетрадками.

    Скрипнула калитка. Девушка взошла на крыльцо, смела голиком из прутьев с ботинок снег.  Вздохнув, толкнула дверь. Пришлось нагибаться, чтобы пройти через низенькие сенцы. И за следующей дверью - ох, наконец-то горница и пышущая теплом русская печь. Пол застелен полосатыми половиками. Самовар пофыркивает на столе.
  Хозяйка хлопочет у стола, ворчит:

- Опять поздно, Лин Сергевна! Исть давно пора, а ты шландаешься с оболтусами.


- Не шландаюсь, а занимаюсь, - улыбаясь, поправляет хозяйку девушка.

    Ботинки - под лавку. Пальто на крюк возле двери.

- Сёдни каша пашённая да с маслицем. Молоко аль чай будешь?

- Чай! - восклицает городская квартирантка.

   А после ужина, разомлев от тепла и сытости, ей так хочется броситься на кровать, но... нет! Дала слово - держись! Она садится за стол и открывает серую заветную тетрадь. 

     Из дневника Лины Сергеевны.

   12 ноября
   «Институт, город… Кажется, это было в иной, далёкой-далёкой жизни! Хоть месяц ещё осенний, сугробы уже. В снегах огороды, изгороди, деревья.

      Около медпункта – огромная, почти до неба, раскидистая, могучая – не сосна, а богатырша! Прохожу мимо вечером, любуюсь и вспоминаю хокку:

          Осенняя луна
          Сосну рисует тушью
          На синих небесах.

   Минимум слов, но как графически точно! Тёмно-синие небеса - и чёрный фантастический силуэт. Чувствуешь себя словно на другой планете.

   Как в детстве, когда увлекалась фантастикой и вместе с героями путешествовала. И верила: нет, не Боги, а Учёные должны и будут управлять миром и всей жизнью... А почему бы нет? Наши космонавты уже открыли этот путь!

   Далеко уносит фантазия Лину Сергеевну... Уносит из маленького деревенского мира, а потом опять неминуемо возвращает. Бросает вниз с небесной высоты на  землю, укрытую снегами.
 
   Ночью над избушками в невообразимой глубине перемигиваются созвездия – им «несть числа». Прислушайся – услышишь  космические тайны, если снизойдут, чтобы открыться тебе. Коль не захотят – ничего и не услышишь.

     Здесь и радио не во всех домах. Зато в учительской – ура! – есть приёмник «Аккорд», и можно поймать не только наши, но и зарубежные станции, даже Би-Би-Си.

    В полночь отключают "дизель" - гаснет лампочка под потолком. Тогда хозяйка зажигает керосиновую лампу, и слабый огонёк тускло разгорается за пузатым стеклом. Романтика!

– Я ни разу ещё не видел паровоза, – жалуется, умильно заглядывая в глаза, Сёмка Антюхин, он самый маленький из пятиклашек, и его даже девчонки обижают. Здесь говорят: «забижают». А Лине жаль его. У Сёмки один глаз немного косит, пальчики кривенькие, изуродованные, и голосок тихий...

– Не ставьте нам двойки, лучше почитайте стихи, а мы послушаем! – хитрецы какие, уже догадались, как отвести грозу от непутёвых голов… Лина Сергеевна читает им "Руслана и Людмилу" - слушают, как в первый раз. А может, и вправду, в первый?
   
   И снова запись в дневнике:

   "Сколько нервов уносит этот  5-«б»! Да, знаю, Римма скажет: не распускай, будь строже. Да, они успокаиваются, если повысишь голос. Но я не хочу кричать на них. Это дико – когда учитель выходит из себя. Потом бывает трудно войти обратно. Я мысленно вижу это со стороны – и страшно.

    Парадоксальная ситуация: приходишь с добром (дать знания, сделать умнее), а они не хотят. Погоди, погоди: а может, у них совсем другие понятия о добре и зле? Может, то, что для тебя добро, для них зло? Но как могут быть знания злом, ведь дети только начинают свою жизнь?!

    Из-за бессилия прихожу в отчаяние, и тогда день становится чёрной дырой, куда проваливаются радужные надежды на то, что ученики обязательно поймут меня, будут жадно и трепетно впитывать новые знания, а не обезьянничать на уроках…

   Та-ак, бери себя в руки! Вспомни лекции по философии: ребёнок рождается с чистой душой («tabula rasa»), как говорил Джон Локк.

    Позже Лина, конечно, дополнит эти знания: узнает больше и о наследственности, но тогда, в 60-е, об этом даже в вузе не распространялись.

    "Лектор-философ", упитанно-круглый, как колобок, постукивал указкой о кафедру и глядя сквозь выпуклые стёкла очков, впечатывал в мозги будущих преподавателей:
- То, каким ребёнок позже станет, зависит только от окружающих и от воспитания!

  "Но до меня, - размышляла молодая учительница, - их уже воспитывали родители, соседи, другие учителя. Значит, мне приходится исправлять брак?

   А может, это я совсем никудышный учитель и не умею увлечь учеников своим английским? Ну, ладно, этот язык для них непонятен и потому труден. Но ведь они балуются и на русском?! Такие непоседы и крикуны: «Я пойду! Я пойду!» – И руки до потолка тянут, и за партами подскакивают.

    Особенно мешает Туберский, он старше да, пожалуй, и умнее других. Но какой-то озлобленный... У Риммы он был любимчиком, а у меня ведёт себя на уроке как хозяин, причём хозяин-самодур: что хочу. то и ворочу... Не выдержала, говорю ему:
- Я вижу, ты не хочешь сидеть нормально, так вот: разрешаю не ходить на мои уроки. Можешь учиться в другом классе, где хочешь, – это твоё дело.

   Набычил лобастую голову, бурчит: 
– Не пойду я никуда!

   Хотела поговорить на перемене – не стал разговаривать, схватил сумку, ушёл. Римма всё же поговорила с ним... На следующем уроке он не произнёс ни одного слова, ни разу не поднял руки, не взглянул в мою сторону. Злится? И мне уже жаль его. Добиться понимания... но как?

  А вот с девочками подружилась. Значит, не всё так мрачно. Эх ты, меланхолик! А то вообще чуть не стала мизантропом. Стыдно!"
    
    Так постепенно заполняются страницы дневника, где - ручкой, где - карандашом.
Не каждый день, но всё же...

20 ноября
   «Фараон»  Болеслава Пруса. Талантливейшая вещь! Так проникнуться духом далёкой эпохи, оживить тени может только гений. Что такое наши ничтожные обиды? Мелочи бытия. Что есть жизнь человеческая перед лицом вечности? Меня не было, но жили люди, верили, влюблялись, надеялись, радовались, мучились, ошибались… Где они теперь?

     Если я сойду с этого конвейера, моё место тотчас же займёт кто-нибудь другой. Ничто не изменится в мире...

   29 ноября
   Ещё одна чудесная книга - «Дорогой мой человек» Юрия Германа. Я бы внесла её в программу для изучения в 10 классе, ведь  не хуже Шолохова и – современнее.

     Капитан Амираджиби говорил: «Ни на кого никогда не жалейте силы вашего сердца. Извините за выспренность, но, кровоточащее, оно гораздо нужнее другим, чем такое, как раньше рисовали на открыточках – знаете, с голубками». Старик молодец, но… «кровоточащее сердце» – всё-таки, мне кажется, это жестоко. Пусть будет не кровоточащее, а неравнодушное. Я завидую любви Вари и Володи».

   Дописывая эти строки, Лина улыбнулась. Она вспомнила первые дни в библиотеке. После инвентаризации и расстановки книг устала, спина еле разгибалась.

     И опять несносный этот Медведь. Дурашливо усмехаясь, вертит в руках толстый том, а у неё сил нет, чтобы разозлиться.

– Миша, положи книгу.
– Я её возьму почитать.
– У тебя ещё и карточки нет. И совести тоже нет – мешаешь.
– Вы заведите для меня карточку, трудно, что ли?

– Не нужна тебе эта книга, абсолютно не нужна!
– Откуда знаете?
– Это «Капитал» Карла Маркса.
– Ну и что?
– Ты ничего не поймёшь.
– Пойму!
– Глупый ты!
 
     Он обиделся:
– А еслив я решил заняться самообразованием? – С сарказмом: – Вы думаете, в тёмную деревню приехали?
– Ох, уморил. Слезь со стола и положи книгу на место.

    Назло швырнул «Капитал». Он так хотел, чтобы обратили на него внимание, но вызвал лишь неприязнь: ну что за надоедливый грубиян! Ушёл, слава Богу.

    Лине некогда задумываться о мотивах его поступков. Прикрепила на дверях расписание и плакатик: работница в белом платочке с книгой в руках. Под ней назидательная надпись:

      Если книг читать не будешь,
      Скоро грамоту забудешь.

   Сегодня день младших читателей, они не шумят, да и книг для них мало -   толпятся в дверях. А над ними, к досаде Лины Сергеевны, вновь знакомый нахальный басовитый голос:

– Навести порядок?   
– Не надо! – в её голосе металл. – Лучше будет, если ты  не будешь мешать  и сам догадаешься уйти.
– Ба! Вот ещё! – На следующей перемене мелюзга вновь получает щелчки, косится, почёсывая затылки и попискивает.

– Ну, что ты делаешь?! – возмущается Лина Сергеевна.
– Порядок навожу. А правда, что вы… Ангелина?
– Правда.
– Может быть, вы... ангел?
– Не говори глупости.

– Ты опять здесь? – притворно удивляется кто-то из старшеклассниц. – Скоро Мишка всю библиотеку перечитает.
– Может, хоть чтение впрок пойдёт, а то никакого толку в учении…

– Лина Сергеевна, – шепчет по секрету Машенька, хорошенькая читательница из Мишкиного класса, – вчера вас не было, Мишка с уроков ушёл. «Ты чего в школе не был?» – спрашиваю. Он отвечает: «А чего мне там делать?» – и так гру-устно вздыхает…

– Маша, не выдумывай, пожалуйста. Твой Мишка обыкновенный прогульщик, разогнал всех нормальных читателей: надоел он мне.
– Он не мой вовсе.
– Кто «немой», это Мишка немой?! – Они смеются нечаянному каламбуру.

– Парни над ним насмешничают.
– А он?
– Терпит. Ох, не к добру это.
– Я-то причём? Я ведь не привязываю его!

   * * *
   «Ох, Лина Сергеевна, как же вы не понимали: ведь привязывали, и крепче, чем самой крепкой верёвкой, привязывали. Почему - не знаю, да и отчёта в этом сам себе не давал. Но неведомая сила несла мои ноги туда, где, я точно знал, были Вы...

   Я бежал к Вам вопреки всем насмешкам. Слышать голос, пусть даже ругавший, ловить случайный взгляд, пусть даже сердитый, трогать те книги, к которым прикасались ваши руки, мешать Вам – какая это была радость! Обидно, что Вы считали меня глупым... Я это чувствовал, да и слышал от Вас.

   А мне так хотелось сказать Вам, ох, как много хотелось сказать! О чём?  Да о том,что наш деревенский мир тоже интересен!.. Рассказать, как летом я работал в поле, как красивы закаты над озером… Но… язык  молол какую-нибудь глупость, а Вы смеялись.
   Я не мечтал о таком счастье – проводить Вас. С Вами всегда было много других попутчиков. Но раз мне повезло».
                ***
   В тёмно-синем небе лукаво (а может, и с сочувствием) перемигиваются звёзды. Гаснет последнее школьное окно.

   Дверь, приоткрывшись, выпускает на свободу припозднившуюся фигуру. А у крыльца – высокий силуэт, в валенках, в старенькой фуфайке. Навстречу ему из-под пушистой шали – удивлённый взгляд.

– Откуда, Миша? И далеко ли? С кем ты?
– С Вами.
– Иди-ка лучше домой, поздно уже. Тебе совершенно в другую сторону.
– Нет, я провожу Вас.
– Я не хочу, чтобы ты провожал меня.
– А я хочу.

    Поднимается ветер, и снежные хлопья то летят прямо в лицо, то взмывают вверх, кружась в жёлтом свете из окон.

   Обходя сугробы, девушка идёт, закутавшись до глаз. А Мишке жарко – заломил шапку почти на затылок.

– Миша, опусти уши у шапки - замёрзнешь.
– Нет.
– Упрямый ты.
– Да.
– И зря.
– Вовсе не зря.

    Уж лучше бы Лина Сергеевна ругала, чем эти заботливые ноты в голосе. Согревшись от быстрого шага, она открывает лицо и даже – подумать только! – читает стихи:

     Какая грусть! Конец аллеи
     Опять с утра исчез в пыли,
     Опять серебряные змеи
     Через сугробы поползли.

    И восклицает:
- Смотри, как гениально сказал Фет! Вон видишь эти снежные змейки? Смотри, смотри…
 
   Но он и не смотрит, и наполовину не разбирает слов, и даже не вслушивается – он и без стихов чувствует огромное расстояние между ними, от этого мрачнеет, и язык словно прилипает к гортани.

– Спокойной ночи, Миша.
– Спокойной ночи, – глухо повторяет, когда захлопнулась дверь. Нахлобучил шапку на лоб. Нет, ему вовсе не было холодно! Вдруг исчезли скованность и железобетонность, и широкая улыбка полыхнула жаром на разрумянившемся лице. Не замечая ничего, он шёл, по сугробам и слышал, как колотится о рёбра грудной клетки его сердце, словно пытаясь вырваться оттуда на волю.

   Вовка ещё не спал, увидел Мишкины, как ни прятал он их, сияющие глаза.

– Провожал? – с ехидным любопытством.

   Генка с полатей свесил любопытную рыжую голову:

– Позволяла?
– Идите вы… – отмахнулся.
– Тогда ясно, – прокомментировал Генка, спрыгивая с полатей,– ломается.

   Михаил сжал кулаки, заиграли желваки на скулах. А навстречу вопросы:
– Долго будешь маяться?

   Выдержки не хватает, но разве одному справиться с дружками? Через минуту он лежит на полу, Вовка заворачивает ему руку за спину, а Генка приговаривает:

– Не шляйся по ночам, не соблазняй учителку, знай сверчок свой шесток.

    Мишка молча сопит. Извернувшись, сбрасывает друга, тот задевает головой  столешницу. Летят на пол книги. Вовка чешет затылок, а Мишка уже за дверью. Морозный воздух охлаждает разгоряченное лицо. Хорошо, что Она не слышит этот разговор.

   Возвращается от соседей хозяйка и загоняет парня в избу:
– Сдурел, шалопутный, раздемшись, выскочил: заболешь! Как быки, здоровые, а сображалки не хватат.

   При хозяйке, конечно, доругиваться не стали. Генка опять забрался на полати и что-то ехидное шипит оттуда, но Миша уже не обращает на него внимания.

Продолжение на     http://www.proza.ru/2018/07/01/1650