Обычный рейс рассказ

   Андрей легко выпрыгнул из старенького «Пазика», подталкиваемый другими пассажирами, которым тоже не терпелось выйти из автобусной толчеи и тесноты. Перед каждой поездкой домой он испытывал двойственное чувство. С одной стороны, радовался предстоящей встрече  с мамой и сестрой, короткой возможности побыть в родных стенах, отдохнуть от круговерти города и студенческой жизни, тем более что ни к первому, ни ко второй за три года учебы он так и не привык. Его тянуло сюда,  к близким с детства местам, опьяняющим до бесшабашности простору и раздолью, к простоте деревенского уклада, к друзьям, с которыми легко и весело. Только в Углянке он ощущал всю полноту своего бытия, отрадное спокойствие и защищенность, только здесь, среди знакомых лиц. Долгих две недели он ждал этого и уже в начале второй волновалось сердце от теплых предчувствий, считались дни и ночи. И вот в желанную пятницу после трех медленно текущих пар лекций и практических занятий настает миг свободы, сознание хорошо законченной работы. Впереди – дом, отдых, родное тепло.
   Это грело душу. Но с другой стороны, радостное чувство омрачалось тенью преддорожного беспокойства. Было тревожно от воспоминаний предстоящих автобусных мытарств. От пути на автовокзал до прибытия домой добрых полдня. Это если повезет. Если сразу же купит билет на ближайший рейс до областного центра, то целый час понежится в удобном кресле. В противном случае останется упрашивать водителя взять «зайку на стоячее место» или битый час ждать следующего рейса. В напряженные предпраздничные дни случается сидеть и дольше.
   Но это самая легкая часть пути, далее он усложняется по нарастающей. Доехать до райцентра с областной автостанции сущая мука. Двухчасовой интервал между рейсами скапливает такую массу пассажиров, что автобус по сравнению с ней кажется крошечным  и не может порой вобрать ее всю, хотя уже трещат двери, и он трогается с места и ползет по дороге тяжело, натужно, как беременная мышь. Невезучим, при соблюдении расписания, что тоже добрый знак, остается в холодной неуютности, растерянности и в крайнем расстройстве ждать еще два часа до следующего штурма.
   При таких злоключениях Андрей переживал, что не успеет на последний автобус в Углянку. И тогда без малого двадцать километров придется идти пешком, в темноте, уставшему, голодному, слабо надеясь на попутки.
   Он знал эту дорогу, все ее изгибы и ухабы. Шел, отмечая по приметам, какую часть ее одолел. И думал. Ему было обидно и непонятно, почему его родной дом так глубоко затерялся, почему так желанен и труден путь к нему. Почему большое, красивое, работящее село назвали глубинкой, неперспективной тьмой-тараканью. Ведь тут родник, кладезь настоящей, исконно русской жизни, здесь самые достойные люди – искренние, радушные, светящиеся добротой, порой по-детски непосредственные и наивно-доверчивые. Нигде не встретишь такой простоты, все это выжигается в расчетливом, алчном городе. И при этом нет мудрее и чище, сильнее и жилистее, ближе к земле и матери-природе, чем они. Но почему именно они и их дети так тяжело живут, брошено и потерянно, забытые всеми, кроме Господа, ибо на него одного  и остается уповать.
  Иногда в неудачные дни, идя по дороге и прислушиваясь к ночным звукам, он мечтал, что если бы кто-то из их села или даже он сам стал властьдержащим начальником, то непременно построил новые дороги, по которым курсировали большие яркие автобусы. А еще… Он многое бы сделал, чтобы облегчить непритязательный деревенский быт. Когда его обгоняли гремящие музыкой легковушки, он мечтал о машине. Ехал бы сейчас и обязательно подвозил пеших. Да и на мотоцикле неплохо.
   На этом месте его мысли делали изгиб, и он почему-то всегда вспоминал отца, как на его агрономском «Урале» Андрей захлебывался от встречного ветра и грохота, как ликовало его сердце от скорости и простора, от удали, с которой встречал каждую ухабину, замирая и подпрыгивая в «люльке», от близости сильных отцовских рук. Как быстро и весело пролетали мимо версты, вот эти самые, тягучие и длинные теперь. Только это было давно, так давно, что еле-еле, по каплям, по редким всполохам выдает память детские виденья. Как ждал отца, научившись выделять гул его мотоцикла среди множества других звуков, какими полна рабочая деревня. Как радовался, когда отец брал его на работу, в свои шумные хлеборобские будни и привозил поздно вечером  уставшего, с горящим от ветра и загара лицом. Как мама и старшая сестренка смывали грязь и мазут с «папина помощника» в корыте под старой яблоней, как щипало мыло глаза и свежие ссадины. Как не хватало сил на ужин, а только на кружку теплого, пенящегося молока от их рыжей коровы Красавки, после чего забывался в безмятежном ребячьем сне. Будильником ему было звяканье рукомойника. Отец умывался, курил, пил из глиняного горшка холодное молоко, вытирал губы ребром ладони и заводил мотоцикл. Все вокруг дышало свежестью и утренней прохладой. И было вдвойне радостно этому дню, если отец скажет Андрею, собранному по-военному быстро и уже переминающемуся с ноги на ногу в стареньких сандалиях, смотрящего на него просяще-жалобно,  короткое: «Садись!». Опять обожгут дыханье ветер и удаль, пыль и жара, завертится калейдоскоп прямоугольных полей, прожилки оврагов и лесополос, зелено-мутные, тенистые блюдца прудов, линии домов с островерхими крышами.
   Андрей любил, когда мужики в промасленных спецовках почтительно-шутливо подавли ему большие, огрубевшие от мозолей ладони;
-Здоров, Андрей Палыч! – и добавляли,- Ну вылитый Пашка! Копия! Один к одному!
   Агрономский сынок выхаживал гордо, польщенным всеобщим вниманием и кровной причастностью, похожестью на того, кто правил тут работу.
   Вот, пожалуй, и все, что помнит. Помнит до беды, которая расколола их семью. Она подкрадывалась мелкими шажками, осторожно, но верно. Сначала отец все реже показывался дома, реже брал с собой сына. Потом как-то сникла, будто постарела, мать, всегда улыбчивая  приветливая. Потом она плакала на кухне ночью, тихо и тонко, вздрагивая узкими плечами.
   А потом он стал брошенным, безотцовщиной. Не было ни болезни, ни смерти, отец был жив и даже весел. Более того – отец влюбился. До сих пор нет нелепее для Андрея сочетания – отец влюбился. Их с Аленкой отец, муж их матери! Кровью, совместными радостями, заботами и тревогами, долгой жизнью они все связаны. Нет роднее и ближе. Это ли не любовь, и как это все можно разорвать, отделить друг от друга?
   Вскоре отец уехал на Украину с женщиной много старше себя, имеющей троих детей, которая приезжала в совхоз на прополку сахарной свеклы. Андрей видел ее – худенькая, загорелая, со смелым взглядом темных, цепких глаз, в розовом сарафане на тонких бретельках, накрашенная броско и ярко, не по-деревенски. Но и до городской не дотягивала не только этим аляповатым «боевым раскрасом»,  но и короткими, всклокоченными, выгоревшими на солнце волосами, землистыми пятками, торчащими из открытых босоножек серебристого цвета. Она показалась Андрею неряшливой и хищной.
   Деревня отозвалась на это событие бурными пересудами. Но, как водится, они недолги вскоре перенеслись на других.
   За шестнадцать лет отец приезжал дважды. Не к ним, а к сестре своей в Масловку, что от них в десяти километрах. Приходил однажды поздно ночью в сильном подпитии в связи со встречей с бывшими друзьями, долго и требовательно барабанил в дверь,  зовя детей. От того визита остался у Андрея горький след. Не так представлял он себе всречу с отцом.
   Во второй приезд отец увиделся  с Аленкой, которая к тому времени вышла замуж, имела двоих детей и жила, по иронии судьбы, именно в Масловке, в доме мужа. Отец, не застав ее дома, пошел на огород. Там, натужно дыша и таща за собой соху, ходила вспененная лошадь, погоняемая крикливым,  до черна загорелым, раздетым до пояса мужиком. За ним рассредоточились по всей длине гона женщины.
   - Здрасте!- обратился к ближней, собирающей картошку с распаханной борозды.- Мне бы Алену Кулину  повидать.
   - Здравствуй, папа!- распрямилась та – молодая, статная, с его, пашкиными, веснушками
И уперлась в его глаза своими, вернее его, большими, синими. Аль не признал?
   Отец молчал. Махнул отрешенно рукой, повернулся, зашагал назад.
   - Чего приходил-то? – догнал его голос дочери.
   Опять смешался. Сказал тихо, будто самому себе:
   - Так повидаться. Поговорить…
   Где раньше-то был? – устало, без злой укоризны спросила Аленка.
   Он ушел, так и не ответив ни на один её вопрос.
   СЕГОДНЯ Андрею повезло. Со студенческого городка до «волости», как называл областной центр, добрался удачно. Сразу же пересел в райцентровский автобус и вот вышел на перекрестке, распрямился, опустил с плеча спортивную сумку. Этот отрезок пути – финишная прямая. Можно отдохнуть, потом подойдет их, углянский автобус, проедут Масловку – и он дома.
   Минут через десять он уже протискивался к середине салона, здороваясь и кивая знакомым. За стеклом замелькали привычные пейзажи. Андрей перевел взгляд на сидящих, едущих из райцентра. И вздрогнул – у окна сидел отец. В первую секунду Андрей не узнал его, просто безотчетно выделил из всех прочих это лицо – далёкое, забытое почти, но до боли родное и близкое. Конечно, это он. Те же распахнутые глаза, только постаревшие, будто пеплом присыпана их былая синь. Тот же ершик коротко стриженных волос, некогда светлых, теперь с паутинками седины на висках. Плечи опущены, сутулится, какой-то блёклый и усталый. Смотрит в окно, а на него во всю ширь доставшихся от отца глаз, смотрит сын. Отец отвернулся от стекла, их взгляды встретились. Один задумчиво-рассеянный, другой цепко-настороженный и пытливый, мучимый вопросом - как быть, как вести себя? В автобусе много односельчан, которые пересудят, прибавят с три короба. Ему стало душно. Но…отец отвел глаза.
   Не узнал, не узнал!- пронеслось мучительно и больно, резко кольнуло изнутри шило обиды. Ему захотелось пробиться к окну, обрушить свои кулаки, весь накопившийся гнев на эту седую, равнодушную голову, за всех, за мать, сестрёнку за себя, за всё, за всё, за всё… Пусть думает потом, кто и за что. Он застыл со сжатыми кулаками и только теперь увидел, что за ним наблюдает добрая половина пассажиров.
   -Пашк, а Пашк!- толкнула в спину отца сидящая сзади баба Настя, соседка Кулиных и , показав на Андрея, спросила, - Знаешь его?
   Отец вздрогнул от неожиданного толчка и забегал глазами по лицам парней.
   - Да его, вот его!- старушка выставила указательный палец, как дуло, чуть ли не в лоб Андрея. Отец оторопело молчал, его мысли были явно не тут, в душном автобусе. Отклонил назад голову, прищурился подслеповато и качнул отрицательно головой.
   -Да Андрюшка это твой!- разнеслось громко по салону. Баба Настя, раздосадованная Пашкиной бестолковостью и непонятливостью, вышла из своей добродушной оболочки.- Сына родного не признал, олух седой!
   Отец вздрогнул, порывисто встал, протиснулся к нему, взял за локоть, протянул руку. Андрей не подал своей, так и остался стоять с зажатыми кулаками.
   -Какой вымахал, сынок! Не узнал я даже! Как ты, где? – отец подобострастно, заискивающе улыбался, суетливо задавал вопросы и, не получая ответов, снова что-то спрашивал. Стоял рядом, придавленный своей виноватостью, отдаленностью от того, кому дал жизнь. Андрею он показался ничтожным и жалким. В самые трудные, горькие минуты звал его, просил помощи сильных отцовских рук. Но этих ли, дрожащих, теребящих рукав его куртки?
   -Молодец! В институте учишься, учителем будешь, хвалю, хвалю, сынок. А я вот к сестре приехал, к тете твоей значит.
   Смущало всеобщее внимание, монотонная болтовня отца. От волнения, от злобы, не находящей выхода, сдавило горло.
   Автобус миновал мост, поднялся на взгорок, откуда начиналась Масловка. За окнами замелькали аккуратные кирпичные дома.
   - Доехал я, сынок. Свиделись-то как мы с тобой…Ну, до свиданья! Маме привет передавай.
  До свиданья, - единственное, что сказал Андрей за время разговора, еле разомкнув ссохшиеся губы, так тихо, что не услышал себя.
  Он видел, как отец вышел из автобуса, пошел по улице. Уходит, уходит – лихорадочно билось в голове, взгляд уперся в ссутулившуюся отцовскую спину, полысевший затылок. Упустил, не сказал ничего. Хотелось выбежать, встряхнуть так, чтоб кровь брызнула из беспамятных его глаз, опустить на него зажатые до боли кулаки. Но автобус тронулся.
   -Садись,- мягко, участливо сказала баба Настя. И когда он сел, пристально посмотрела на него. Но не было в ее глазах сочувствующе - слезливой бабьей жалости, а какая-то глубокая, потусторонняя печаль. Будто вглядывалась в глубь себя, просевая прожитое, вороша старческую память, и вызвала, вытянула из её недр что-то необратимо страшное и пугающее, чему нет ни объяснения, ни оправдания.
   - Что же это деется, люди добрые?! До чего дожили! Ни войны, ни голода, а дети без отцов,- сказала тихо, будто себе самой. Покачала головою седою,- сынов не узнают! Что же это деется?
   Она сжала губы, отчего в углах рта резче обозначились горестные морщинки, прорезались двумя глубокими бороздами вдоль подбородка, затем вырвались глубокий, тяжелый вздох и слова, которые были выстраданы внутри болью и говорены ею, видимо, не раз:
   - Какая страна, такая и семья.
   Оставшийся путь до Углянки ехали молча. Андрей вышел на первой остановке и через минуту был дома. Поцеловал, как всегда вышедшую навстречу мать, но сегодня ещё и обнял её дрожащими, напряженными руками, словно защитить хотел от всего вселенского зла, пожалеть и пожаловаться.
   - Случилось что? – пытливо - испуганно спросила она.
   - Отца видел,- сказал глухо, - избить хотел. Надо было! Надо!
   Опять волна ненависти захлестнуло его, злое, запоздалое сожаление сжало кулаки. Мать, как в детстве, потянулась к его коротко стриженным волосам. Он нервно дернулся от её успокаивающих, теплых рук.
   -Сколько мне было, когда он нас бросил? – голос Андрея сорвался от крика и осел. И он продолжал уже не своим, а злым, осипшим, готовым прерваться слезами. – Мне четыре, Аленке шесть. Не помогал совсем. Да как он жил с этим? Как земля его держала? Наказывать таких надо! Не поймут иначе! Чтоб и ему больно было!
   -Не надо, сынок, его бить, - сказала мать еле слышно,- он сам себя наказал.
   Андрей знал по деревенским разговорам, что залетная свекловичница, использовав отца, его молодые силы, и его бесовское влечение к ней, из-за которого он и бросил семью, подняла троих детей и, обиходив и приосанив свой домишко множеством пристроек, сменила свое амплуа знойной южанки, войдя в роль солидной престарелости, которой нужен только покой и вполне заслуженный отдых. Отец стал ненужным приложением среди дорогих её сердцу, близких ей по крови детей и внуков.
   - У разбитого корыта он,- продолжила мать грустным, будто жалеющим голосом, - Бог ему судья, сынок.
   - Да мы, мама, мы! Мы на земле должны судить! Родил детей, так воспитывай. А если бросил, то отвечай!
   -Молодой ты ещё, - ласково перебила его мать, горячий, как отец. Ты за себя теперь отвечай. А он от одного берега отбился, а к другому не пристал.
   Андрей вспомнил опущенные отцовские плечи, облысевший виноватый затылок, неловкие трясущиеся руки, глаза, цепляющиеся за его взгляд. Что хотел он  увидеть, понимание, сочувствие или улыбку, радость от встречи, готовность к разговору или сыновнему крепкому рукопожатию? Получил холодность от сына, недоброжелательность и осуждение сельчан. Он хотел приблизиться, хотя давно опоздал. Опоздал на целую их ребячью жизнь, в самом начале которой они любили и ждали его.
   Андрей представил, как возвращается отец в дом сестры. Что скажет ей и расскажет ли кому вообще о встрече с сыном. Представил, как поедет он назад, тем же автобусным маршрутом, потом гремящим поездом от разорванных кровных уз к безразличности. Горьки и бесприютны эти вёрсты, потерялась, расплескалась по ним его жизнь, ничего уже в ней поправить. А у Андрея она впереди и главное в ней не потерять родной берег.
   


                Любовь  Скоробогатько