Сватовство Наташки рассказ

      Ей не удалось без ущерба для светлых туфель обогнуть разросшиеся лопухи, под которыми, зарывшись в сизой пыли, изнывали от зноя пестрые куры. Посмотрев на «лодочки» и не найдя на них следов вчерашней кропотливой заботы, она огорчённо признала, что следовало обуть другие. Те, почти новые, купленные «на выход», не потерявшие глянца, можно было освежить сейчас, а эти будто улыбались ей коварно обнажившимися царапинами, светло-серыми потёртостями, заношенные, предательски открывшие свой возраст. Без всякой надежды на повышение своей привлекательности, она пошаркала ими по придорожной блёклой траве, достала из лаковой сумочки пудреницу. Круглое зеркальце отразило низкий лоб с тёмной, гладкой чёлкой, сосредоточенно насупленные брови, небольшие глаза, маленький, острый, похожий на птичий, носик, тонкую полоску сжатых от волнения губ и печать озабоченности на смуглом лице, что, она знала, старило её. Наклонившись, она  дала мрачную оценку и тому, что не закрывало лёгкое открытое облегающее платье – худым ногам с заметной кривизной.
   И опять запоздалое сожаленье кольнуло внутри, заставило досадно поморщиться. Она как бы посмотрела на себя со стороны и взгляд этот огорчил её – такой невзрачной и простенькой показалась себе. И всё из-за бережливости и нелюбви чем-то выделяться. Ведь куда лучше смотрелась бы в том платьишке – голубом,  в мелкий белый горошек, где пышные рюши скрывали плоскую грудь, а широкая расклешённая юбка делало её тонкое, без резких изгибов тело, более рельефным и женственным, а заодно слегка маскировало острые пупырчатые колени, имеющие независимо от сезона неизменно голубовато-серый оттенок. Так нет, ругала себя внутренне – пожалела в дорогу, в автобусную пыль, в деревенскую скуку. А для такого случая могла бы и постараться. Ведь непростой день сегодня, может перевернуть всю её жизнь, направить в светлые, полные взаимной любви, дни.
   Она представила лицо Алексея. Может, он и есть её запоздалое, затерявшееся счастье, о котором грезилось. Может, судьба её, горькая и одинокая, сделает счастливый поворот и подарит суженого.
   Легкой тенью промелькнул в её памяти час их знакомства, и быстрое, будто шуточное, Лёшкино уверенье прислать сватов. Мог ли он предположить, как захлебнулось её сердце от волнения и радости. А природная цепкость, привычка брать инициативу в свои руки, подсказали не менее весёлый ответ:
- Сама приеду свататься!
   И вот приехала. Идет дорогой, описанной Лешкой в подробностях. Собой недовольная. Всю ночь терзалась в сомнениях, не глупость ли совершает. А теперь, когда завиднелся Алёшкин дом, и вовсе оробела.
   Ну и невеста!- сказала вслух укоризненно - шутливо. – Свататься так свататься! Лишь бы дома был.
   Наталья не имела привычки долго задерживать мысли на одном, тем более на грустном. Тут, как и всегда в таких случаях, включался некий механизм, вливая в её жилы оптимизм и надежду, будто сжатая пружина распрямлялась внутри. Тряхнув короткой челкой, шагнула к водоразборной колонке, сняла туфли, навалилась всем телом на широкий рычаг и с радостью подставила под холодный водяной поток сначала одну ступню, потом другую, лицо и руки до плеч. Умиротворённая, чувствуя приятное освежающее пощипывание высыхающей влаги, несколько минут постояла на прохладном травяном островке. Обулась, оправила платье и уже не робко, а деловито направилась к кирпичному дому с зелёным крыльцом.
   Две повстречавшиеся старушки посмотрели на неё с одинаковым близоруким прищуром деревенского любопытства и в ответ на короткое «Здрасте!» повернули вслед головы, определяя, к кому направляется гостья.
   -К Настьке, - шевеля опавшими щеками сказала та, что повыше. Несмотря на годы, в ней чувствовался крутой нрав и непростой характер.
   - К ней, - кивнула другая, низенькая, пухленькая, с белесыми, подслеповатыми глазами. И высказала робкое предположение, - уж не невеска ли?
   Кака невестка? У Настьки?! Да ейный Лешка так и будет бобылем ходить при такой матри. Кралю ей подавай! Та не хороша, эта не хороша! Помнишь, чай, скольким дала от ворот поворот? А чем плохи были девки? – прошамкала в сердцах бабуля и вытерла краешком залоснившегося передника уголки губ беззубого рта.
   - Твоя правда, твоя – быстро и угодливо, усмиряя гнев подруги, согласилась другая, - привереда. Один Лешка и ей свет в оконце. Свое-то дитя само сладкое.
   - Ей бы их с десяток! – взвизгнув, прервала тихую, уютную воркотню многодетная Авдотья. – А то дал Бог одного. Тешкается с ним, как с торбой писаной. Токо и знает девок славить. А он, дурак, слушает. Своего-то умка не нажил. - И провожая Ташку, уже дошедшую до калитки, добавила: Не-а, не невестка. Може, с собеса, може, родня какая.
   Бабу Настю в селе не любили. Характер она имела злобный и вздорный, язык острый. На него лучше не попадаться, потому предпочитали обходить её стороной, или не спорить, себе же выйдет дороже. Ругалась беспощадно, до конца, как многие вспыльчивые, разнузданные натуры. Кого заденет, так вспомнит грехи всей родни до седьмого колена. И последней в споре не останется, найдёт таки самое больное место, уколет до слёз, до глухой, безответной, а потому самой горькой обиды.
   Её муж Семен был, не в пример супруге, тихим, покладистым, мастеровым. Уж как ладили Бог весть, но родили сына, построили добротный дом с расчетом на пополнение семейства за счет снохи и внучат. Но этого Семен не дождался и умер также тихо, как и жил. Сын Лёшка, отслужив в армии, остался подле матери, освоив профессию сварщика и приобретя с годами особое, почтительное звание «сварной». Жизнь сельская нежиться не даёт. Единственный в колхозной бригаде «сварной» на разрыв круглый год – с весны до осени в поле, зимой на фермах и в мастерской. Это не считая аварийных случаев, когда к Лёшкиному дому ни свет, ни заря мчался на запыленном  «козлике» сам председатель или его шофер Васька. А потому баба Настя в доме своём, который звала «хоромы», пребывала в одиночестве. Подруг по скупости не приваживала, да и сама не любила «по дворам шастать».
   Пуще всех радостей уединённой деревенской жизни баба Настя любила радио и телевизор. Зачастую включены были оба достижения цивилизации и по причине тугоухости хозяйки – на полную громкость. В этом гуле и потонула тонкая дробная трель ташкиного стука. Через минуту она сменила робкие касания костяшками пальцев на требовательные «кулачные» удары, отчего громко зазвякал закрытый изнутри крючок.
   -Кто там? – спросила баба Настя напряжённым, скрипучим голосом в разом наступившей тишине.
   - Я знакомая вашего Алексея,- Наталья не узнала всегда ровного и твёрдого своего голоса и продолжила также тихо, с запинкой, будто извиняясь, - с Петровки приехала. Откройте, пожалуйста.
   В проёме двери показалась сухопарая старуха в полинялом цветном фартуке поверх вязаной кофты с вытянувшимися рукавами, обутая в шерстяные носки. Из-под тёмного платка, завязанного на затылке, смотрели на Наталью цепко-настороженные глаза, выражающие больше недовольство, чем внимание и любопытство.
   -Нету его. На работе, - ответила отрывисто и сухо.
   - Я подожду,- мягко, с улыбкой, но уже не просительно сказала Наталья.- Алексей приглашал меня. Разве он не говорил?
   - Говорил, не говорил,- глухо, как бы передразнивая, отозвалась старуха, приоткрывая дверь с глубоким обиженным вздохом,- проходи, коли так.
   Она провела Наталью через веранду и прохладные сени на уютную кухню с домоткаными половиками, усадила за стол у окна. Сама же не присела и сохраняла вид рассеянно-отстраненный и досадливый, будто помешали, оторвали ни с того, ни сего от важного дела. Стуча пятками, сделала круг, отыскала тряпку и суетливо начала тереть  и без того чистую, в ярких цветах, новую клеёнку. Мысли ее путались. Мало сказать, что Наталья ей не понравилась. Совсем другой виделась Лёшкина невеста – статная, румяная и чтоб все остальное на виду было. Всем всегда говорила, что найдут такую, что из-под ручки посмотреть. А тут пигалица, с парнишкой можно спутать, прости Господи.
   Скрывать свои чувства баба Настя не умела  и не хотела. Но бабьим своим чутьём понимала, что и гостью нельзя прямо с порога обидеть напрямую брошенным  грубым словом. Потому весь поток своих бранных суждений направила на Лёшку. Где глаза-то его были?! Говорил, что приглядел в райцентре, что в гости обещалась. Неделю уж не знает баба Настька покоя, все трёт и метёт. Рушники да подзорники вышиванные, да скатерть кружевную достала из сундука. Клеёнку вон каку красиву прикупила. Пусть невестушка глянет, какой дом у них, какой порядок. Да и Лёшка всем хорош. Не беда, что за тридцать, мужик – он завсегда жених. Это ты, девонька, не прогляди золотые свои годочки. Светом яблоневым облетят они, скоротечные. Не пара она ему! Ох, не пара!
   Мысли бабы Насти прервались шумным глубоким вздохом. Наталье стало душно от напряжённости и натянутости. Они густели, разрастались и почти физически давили на неё. И опять сработал механизм неведомой природной пружины.
   -Давайте знакомиться! – призвала звонко и бодро, будто не замечая отчуждения старухи.- Я Наталья!
   Баба Настя, будто решив что-то про себя, села не крашенный табурет напротив Натальи, пытливо, с прищуром посмотрела ей в глаза.
   - Девка аль баба?
   Наталья внутренне вздрогнула от неожиданности и бесцеремонности вопроса, от того, что задан он вместо ответа. Но тут же поняла, что он не последний. Допрос предстоит с пристрастием. Кольнуло внутри шило обиды, незаслуженного стыда. Но следующей мыслью оправдала Алёшкину мать – она должна знать, кого занесла судьба в её дом, кто вознамерился заменить её около сына.
   - Была замужем, развелась. Детей нет, - ответила сухо и кратко, как на школьном уроке.
   Их разговор продолжался около часа. Робость оставила Наталью. Не чувствовала она себя теперь ни виноватой, ни ответчицей. Просто рассказала о себе по-женски откровенно, глядя прищуренными глазами не на старуху, а в окно за заросшую пожухлую сирень, за изгиб улицы с разномастными домами – на край поля, что сливался с горизонтом, с чистым безоблачным небом. Будто исповедовалась тому месту – светлому, не замутнённому человеческими горестями. Она уже не досадовала, что не застала дома Алексея, улеглась тревога вчерашнего дня, бессонной ночи, суматошного утра. Пошла на убыль жара, приятной прохладой потянуло из сада. По дороге вразвалочку прошли парни. Один повернул в сторону дома.
   -Алексей идет! – обрадовано встрепенулась Наталья.
   - Мишка соседний с тока,- огорченно, с тихим вздохом отозвалась баба Настя.- Лёшку-то, чай, один раз и видела, что не признала?
   -Да нет,- поспешила оправдаться Наталья,- очки дома забыла, плохо вижу. Обозналась вот…
   И разом стихла. Опять волна виноватости и ущербности взмутила её мысли. Старуха в этот миг вздрогнула и замерла, будто резкий щелчок кнута просвистел  у ее носа. Вовек очкариков в родне не водилось, завсегда считала очки большим изъяном. Сама без них при старости обходится. А тут молодуха, дак еще невеста Лёшкина! И детки в неё, не приведи Господь, пойдут. В её воображении туманно проплыло худенькое, бледное личико ребёнка в огромных круглых очках… Закружилась голова, навалилась злая усталость, причиной которой определила опять Лешку. Ужо задам ему, когда явится!
   - Давай, девонька, чай пить, - сказала трескуче и громко. И в продолжение тяжких мыслей мстительно заключила, - подождем жениха. Пошто спешить-то?
   Пошла в коридор, зажгла конфорку газовой плиты, поставила на огонь огромный зелёный чайник. Прислушалась к тишине. И отсюда, только сейчас, решилась задать каверзный свой вопрос, который мучил её с первых минут их знакомства:
   - Сама-то пошто так торопилась? Опосля уборки и встренулись, подружили, узнали друг дружку…
   Шустра больно – вертелось в больной голове бабы Насти. Отвечай, чего ждешь? Вот молодежь- то пошла! Я бы к Сеньке в дом пришла вот так?!
   -В санаторий еду! На целый месяц! – громко прокричала из кухни гостья.
   Каки таки болести у молодых? Сняла чайник, заварила травяной сбор. Прошла на кухню, поставила на стол два новых «городских» бокала. Потому и худа, что хворает. Ох, грехи тяжкие, что деется…
   -Кака болезть-то? – спросила как можно спокойней.
   -Бесплодие лечить буду, - Наталья вновь обрела уверенность и ответ её прозвучал как вызов. Ну такая она, неяркая, невезучая и вдобавок обделила её природа самым высшим женским даром – материнством. С диагнозом – приговором мириться не хочет, решила бороться, идти до конца. Пожалеть бы её, поддержать на этом пути, но нет такой души рядом. Она искала сочувствия у сотрудниц по работе, знакомых. Но боль её не делилась, оставаясь только её болью, росла и множилась с каждым годом. Вот так в быстротечности лет пройдет плодотворная пора. Взял бы кто-нибудь тоненькую её ладошку, утопил бы в своей – огромной, мужской, надёжной, сказал бы – не бойся, я с тобой, сильным своим плечом поддержу тебя, будем с сей минуты одним целым. Нет такого. И вот перед старухой этой открылась со злой решимостью. Пусть знает, что с чистой душой перешагнула этот порог, со светлой надеждой на запоздалое женское счастье. Не таится, не скрывает ничего – вся на виду.
   Баба Настя пребывала в смятении и досаде. Чай с любимой мятой и душицей не грел, зло обжигал губы, усиливая беспокойство. Вот тебе на – с виду пигалица, замужем побывала, дальше носа своего ничего не видит. Внучат от неё, видно, не дождаться. Будет Лёшка на одни лекарства и санатории горбатить. Зато характерная, с гонором, не смолчит, не даст спуску, это уж баба Настя поняла сразу.
   Её мысли прервались гулом мотора. Лёшка спрыгнул с подножки «ЗИЛа», громыхнул калиткой и вскоре оказался перед женщинами – запыленный, со спутанными от грязи и пота волосами. Удивленно поздоровался, смущенно потоптался на месте, взял пустое ведро.
   - Иди, полей ему! Ужинать сейчас будем! – баба Настя входила в обычное своё состояние хозяйки дома и требовательной, но заботливой матери.
   В саду Лешка сбросил выцветшую влажную футболку и, нагнувшись, подставил спину, коротко и довольно ойкнул от первой кружки холодной воды. Наталья следила за его сильными, дочерна загоревшими руками с играющими твёрдыми мышцами и тёплая, нежная волна прошлась по её груди, заставила замереть, почувствовать внутреннюю неясную радостную тревогу. Неужели мой, только мой! Ей захотелось смеясь выкупать его с головы до ног,  выстирать в обильной пене пропахшую его потом футболку и засаленные до блеска штаны. Потом также, задыхаясь от тихой благодати, кормить вкусным ужином, а затем безмятежно - защищенно, по-детски заснуть на его груди. И  каждое утро благодарить судьбу за то, что он рядом.
   С присущей ей весёлой легкостью она помогала накрыть стол. На нём появились подсохшие в холодильнике сало, сыр и колбаса, селёдка, присыпанная зелёным луком, слизисто-блестящая глазунья, салатница с дарами огорода – огурцами, помидорами, зеленью, дымящаяся ароматная ранняя картошка с укропом, бутылка водки и красного вина. Платок баба Настя сменила на светлый, а Лешка жених-женихом вышел в новых брюках и полосатой рубашке с короткими рукавами.
   От выпитого стало уютнее и веселее. Говорили о погоде, колхозных делах, яблочном недороде. Баба Настя отдалённо - грустно посмотрела в сад. Ее Сенюшка сажал яблони и колодец рыл, и дом строил. Также сливала студёную воду на родную его, сплошь в веснушках спину, молодая Настя. Из той же жестяной кружки, что дала сегодня Наталье. Может, и печаль такая неизбывная, что никто не любил её, как он.  Всё по-прежнему, а его нет.
   - Давайте споём! – предложила Наталья! И не дожидаясь ответа, будто себе самой, запела неожиданно громким бархатным голосом. Баба Настя вздрогнула, будто впервые увидела гостью – розовые щёки, блестящие умные глаза, добрая открытая улыбка. А голос… Да и как угадала она её, Настину, печаль, её невосполнимую потерю. Ведь это она, Настя, одиноко качающаяся рябина – сиротинушка. Её слезы потерялись в глубоких морщинах.
   А Наталья пела. Будто не она, а сердце отдельно от неё вырывалось, изливало всю муку и горечь, призывало надежду. Глаза её горели и сжечь, испепелить в этом огне хотела она свое неудачное замужество, с унижениями, предательством, побоями, пьяными ссорами, свое беспросветное одиночество, свою болезнь. Тонкая рябина, забайкальский бродяга, чёрный ворон, заледеневший клен, розовый конь пролетевшей, будто приснившейся жизни – знакомые, остро ощущаемые символы грусти – оживали и жгли. Лёшка затих. Баба Настя плакала, беззвучно, с открытыми глазами. Когда явился призрак удалого Хаз-Булата, Наталья почувствовала на плече прохладную старушечью ладонь, услышала тонкий, срывающийся от слёз дребезжащий голос, подпевавший ей. Он креп, становился резким. К нему вначале неясным гортанным звуком, затем басовито, прибавился мужской, хрипловатый и сильный.
   Она не знала, что это любимая песня их отца и мужа, незабвенного Сенюшки, их семейная песня-молитва, песня-память. Будто провидение само вложило в её уста эту мелодию, связующую поколения, заветный пароль в их семью. Она не знает ещё, что скоро в радостных муках появится у неё малыш, солнышко её жизни – Александр Алексеевич.
   А пока перед звёздным окном, обнявшись, сидят две женщины, молодая и старая. В ночь, за ободрённые прохладой кусты сирени, льётся их песня.
   Её слышит мужчина. Он курит на крыльце.

               
                Любовь Скоробогатько