Я тоже хочу маму рассказ

   За ночь мороз выткал инеем тополиную аллею. А сейчас осыпаются, кружат невесомо прозрачные искрящиеся хлопья. Кругом безмолвная, скованная стужей, тишина. Всё застыло, сказочно бело и красиво, как на новогодней открытке. Зыбкий предрассветный час, когда погасли звёзды, заволокло край неба чернильной пеленой. Ещё немного и выкатится на её фоне огромный, оранжевый, как апельсин, солнечный диск. Застывший и неподвижный, он не прибавит ни света, ни тепла, а только таинственности и мистической красоты.
   Рано просыпается село. В домах, то тут, то там, светлячками загораются окна. Из труб клубится, столбом поднимается к небу сизый дым. Нарастают, тревожат тишину звуки размеренного крестьянского утра – протяжно промычит корова,  со сна залает хрипло и беззлобно дворовая собака. Крахмалисто заскрипит рассыпчатый морозный снег, множась отпечатками валенок.
   На конюшне недалеко от дома горит, покачиваясь, выхватывая из темноты полукружья искристого снежного наста, фонарь. Из ворот вырывается и застывает клубами пара тепло стойла.
   А в доме тихо, лишь мерно тикают старые ходики с гирями на цепях. На циферблате медведи в сосновом бору. Утренний сон, уютный и спокойный, окутывает клубком лёгкой пушистой пряжи. Сквозь его пелену просачивается шорох шагов, скрип печной дверцы, треск горящих берёзовых поленьев, духмяное, тёплое дыхание плиты. Чуть позже прибавится, защекочет ноздри кисловато-дрожжевой запах опары и иного угощенья – простого, незамысловатого и далёкого от гастрономических изысков, но приготовленного родными  мамиными руками с такой любовью, с таким желаньем угодить дорогой гостье.
А я гостья. Не редкая, а «еженедельная», как себя называю. Но гостья.
   - Пришла! Ну, слава тебе, Господи! – так встретила она меня вчера. Так встречает каждую пятницу, когда появляюсь на родном пороге, преодолев путь с дальнего полустанка.- Замерзла? Давай скорей к печке!
   Если  приезжаю в дождь, она всплёскивает руками и торопливо ищет сухое бельё, если в жару – угощает квасом или студёной чистой-чистой, какую больше не видела нигде, водой.
   Я живу в общежитии рабочего посёлка, работаю в райцентре, куда езжу на автобусе. С понедельника по пятницу. Жду с нетерпеньем пятничный вечер. Сажусь на вокзале в пригородный поезд, проезжаю две остановки, выхожу на тихом полустанке. Иду  по просёлочной дороге, миную сосновый лес, по тонкой тропке огибаю кладбище, перехожу по мостику быстрый ручеёк, вхожу в село со стариной церковью. Затем – дома с садами и палисадниками, огороженные плётнём огороды, колодец с рубленым срубом и высоким журавлём, вода из которого так холодна, что ломит зубы. За заливным лугом углубляюсь в смешанный лес, где вдоль тропки журчит то ли речка, то ли ручей, прозванный Серебрянкой. Вода здесь действительно искрится и переливается, будто посеребрённая, особенно летом, под солнечным кружевом деревьев. Впереди широкая дорога, затем поляна с  соснами - великанами, чьи могучие корни изрезали землю и возвышаются над нею огромными древесными  венами. Они как маяк на моём пути. Через минуту-другую заблестят сквозь деревья огоньки моего села. На этом месте, как бы ни устала, прибавляю шаг. Скоро дом, где ждут меня самые родные люди – мама и дочка.
   Сейчас она рядом. Обвила ручонками так, что жарко. На цветастой подушке влажное пятнышко – след безмятежного, самого сладкого предрассветного  детского сна. Суббота только начинается и мне хочется, чтобы она продлилась подольше.  Завтра повторю обратный путь до полустанка, до гремящих вагонов, к тому месту, где зарабатываю на хлеб насущный с понедельника по пятницу. Но сердце и мысли мои здесь. В любую погоду, захватив нехитрые гостинцы, спешу сюда, в эти стены, согретые теплом и добротой самых близких людей. На свет этих окошек – по тёмным  улицам и объятому мраком лесу. Знаю путь этот до последнего шага и, наверное, пройду его уже с закрытыми глазами.
  Освобождаюсь из кольца дочкиных рук, топаю босиком по пёстрым  домотканным половикам на кухню, пью травяной чай из эмалированной кружки. Натыкаюсь глазами на вбитый в стену крючок, на котором понуро свешивается облезлыми, выцветшими резиновыми  боками  детский спасательный круг.
    И который раз всплывает в памяти тот день, который не забудется, как и другие события, когда открываешь очень важное и новое, после чего оцениваешь жизненные ценности  совсем по-другому.
   …В то утро он гарцевал на дочкиной талии – новый, пахнущий резиной, блестящий ярко-оранжевой краской.
   -Пойдём на речку! – умоляюще просила она. Услышав в ответ, что сначала надо убрать в комнате, позавтракать, успокоилась ненадолго. Всё делала наспех, не сводя восторженных глаз с моего подарка.
   -Ну, пойдём же!- затеребила уже требовательней. – Хочу на речку!
   Речка была прямо за домом. Блестела на ярком солнце голубовато-зелёной змейкой, извиваясь по лугу. На исходе луга, перед песчаным косогором с молодым сосняком она сворачивала вправо и, словно наигравшись, несла уже свои воды в берегах, поросших ивняком, прямо, плавно и величаво. Будто старше становилась на том изгибе. Молодые ивы, как пушистые зелёные ресницы, отражались, колыхались тенями в задумчивой, чистой воде. Нами облюбованы были солнечные места, где чистый песчаный берег плавно переходил в неглубокую извилину с таким же дном из ласкающего песка.
   Наши босые ноги по пути на реку ощущали сначала мягкость влажной, не опалённой ещё дневным зноем травы, потом тёплую, невесомую пыль тропинки и ближе к реке – горячие крупинки песка с покалывающими стебельками тонких и сухих, выгоревших на солнце,  луговых трав.
   Нас провожала мама с обычными своими напутствиями, которые из-за частой и упорной повторяемости воспринимаются  как непременное и обязательное свойство пожилого человека к научению и назидательности, а не как забота и беспокойство.
   -Вы уж там недолго купайтесь. Не застудитесь. Глубко не заходите.
   Хватит, баб!- отмахивалась дочка.
   - Ну, идите с Богом, идите!
   Уже на повороте нас догнал голос соседки:
   -Люб, на речку? Возьми Алёнку нашу. Просится.  А мы две бабки, из холодка не выходим. Какая нам речка?
   На крылечке её дома стояла девочка в ярком купальнике с пышной оборкой. Смотрела насуплено, серьёзно и вопросительно.
   -Да возьму, конечно, баб Мань.
   - Возьмут, Марусь, чего не взять…- подхватила не ушедшая  и всё глядящая нам вслед мама.
   -Ну, иди!- подтолкнула Алёнку баба Маня.- Иди, купайся.
   Та, вмиг повеселев, выбежала за калитку. Я взяла её за руку и тут же перехватила ревнивый взгляд Вероники. С этой минуты она старалась показать превосходство. Шло это, как я теперь понимаю от радости, что мы вместе. Ей не хотелось ни с кем её делить. Она забегала вперёд, расставив руки, бежала навстречу, с разбега обнимала, смеялась, целовала, повисала на шее.
   Я напрасно пыталась сравнить их. Они были совершенно разные. Вероника рослая не по годам, смуглая, вся крепенькая, как грибок-боровичок, с тёмными, густыми, вьющимися волосами, собранными в два забавных пушистых хвостика. Алёнка худенькая, со светлой, будто просвечивающейся, кожей, белыми волосиками, заплетёнными в две маленькие, тоненькие косички.
   И всё же  нашла сходство. У дочки при её нежном возрасте были не по-детски серьёзные глаза. Из-за них, серых, распахнутых, выражающих какую-то взрослую сосредоточенность, она казалась старше сверстников не только по росту и развитию, но и
по этой особенности. Она веселилась, играла, смеялась, как всякий ребёнок, но я всегда старалась разговаривать с ней на равных, выполнять обещанное.  Не хотела омрачать эти глаза обидой. Такие же глаза были и у нашей новой знакомой. Другого цвета – голубые, ближе к васильковому, не такие крупные, но с тем же отпечатком мысли и задумчивого созерцания, как у взрослых.
   Река встретила нас долгожданной свежестью, искрилась, сверкала, манила. Сквозь прозрачную воду просвечивалось песчаное дно. Мы, взметая брызги, с разбега бросились в неё. И потом плескались, кружились, взявшись за руки.  Вероника не расставалась со своим кругом, заплывала подальше, вспенивала воду, отчего рядом с забавными тёмными веснушками вокруг курносого носика серебрились крупные капли.
   Алёнка в это время не выпускала свою ладошку из моей. Высоко подпрыгивала, радуясь фонтану брызг, отчего косички её насквозь промокли, светились глаза радостью и восторгом. Я любовалась этой славной, непосредственной девчушкой.
   -Алён, а плавать можешь?
   -Нет ещё.
   А давай попробуем,- предложила, видя её смущение.
   Положила её животиком на руки, пошла вдоль берега, а она смешно и часто забарабанила руками и ногами, отчего вода пенилась, кипела, взметалась крупными брызгами.
   - Нет, давай по-другому. Ты отойди и плыви ко мне.
   Она отошла, опять забурлил около неё водоворот, но поплыть не получилось, барахталась на месте. Хлебнула воды, закашлялась.
   - А я могу плавать! – радостно сообщила подплывшая дочка, видя алёнкины муки. И опять превосходство, помноженное на гордость, прозвучали в её словах. – Меня мама научила!
   Выбирались на берег, согревались на горячем, липнущем к телу песке, и снова плюхались в воду.
   - Мама, мама, покружи! – то и дело просила дочка.
   Я укладывала её на руки, как младенца, и кружила, разрезая водную гладь, взбивая брызги.
   -Хватит, дочур, теперь Алёнку,- ей тоже хотелось, я видела, как она плещется в сторонке и не сводит с нас серьёзных своих ждущих  глаз.
   -Нет! Меня, меня! Ещё кружи! - перебивала звонко и нетерпеливо - требовательно Вероника.
   Она не капризничала, просто требовала больше внимания, убеждалась в своём превосходстве. Она была со своей мамой.
   -Мама! Мама! – звенел её голосок.
   - Подожди! Да подожди ты!- я заметила, как у Алёнки побледнели и мелко задрожали губки, - Ты замерзла, Алён? Пойдём, вытру тебя полотенчиком, коски высушим. Пойдём на песочек.
   Подошла, но она отвела тонкую свою руку, сжалась на секунду, будто от резкой боли. Вышла из воды и побежала к дому. Так стремительно и быстро, что я не успела ни остановить её, ни тем более понять, что случилось.
   - К бабушке побежала,- смотря  вслед  Алёнке постаралась успокоить меня дочь,- ей купаться надоело.
   Собрались домой и мы. Двери дома бабы Мани были закрыты. Зайти? Но что всегда было по-соседски просто, показалось тогда неудобным. Как-то неспокойно и тревожно было на душе, будто тучка грозовая набежала средь ясного дня.
   - Сходи к бабе Мане, узнай, что случилось,- попросила маму и ещё раз заверила,- Мам, я ничем её не обидела, всё хорошо было.
   Мама моей тревоги не разделила: - Нашла, о чём переживать! Замёрзла девчонка, вот и вдарилась бежать до дому.
   Вечером, когда потянуло прохладой с реки и стали гуще тени тополей, баба Маня пришла сама.
   - Еле успокоили девчонку нашу, - сказала грустно и тихо. И в ответ на приготовленные мной оправданья добавила - Ты-то себя не кори. С лица прям сменилась.
   И, предвидя все вопросы, поведала, что Алёнка – внучка её сестры Дуси. Дусина дочь,  мать Алёнки, умерла вскоре после родов. С тех пор Алёнка на попечении бабушки, живут в Мурманске. Имеют хорошую квартиру, не бедствуют. Отец Алёнки моряк, ходит в «загранки» на рыболовецких судах, ничего для дочки не жалеет. Не спешит и жениться, профессия не для семейного камелька, да и отыщет ли ту, что найдёт в себе столько любви и тепла, чтобы стать Алёнке матерью, а не мачехой.
   -Мужик… Какой с него спрос?- заключила горестно, с глубоким вздохом,- скитается себе по морям да океанам, а от себя-то не убежишь, а от дитя и подавно. Сестра тоже извелась, не те годы уже, чтоб с детьми тешкаться. Горе – оно горе и есть.
   -Баб Маш, я-то ничем не обидела её. Чего вы её успокаивали? Что случилось-то?
   -Люба, милая, да кто ж тебя винит? В другом дело. Прибежала она с речки-то, сама не своя, забилась, заплакала. Как взрослая прям, в голос. Одно повторяет: «Я тоже хочу маму! Тоже хочу маму!» Душу нам всю изорвала. Что мы ей скажем? Позавидовала, выходит, на вас.
   После её ухода некоторое время молчали. Что думала дочка, крепко обнявшая меня – так крепко, что ощущала биенье её сердечка, я не знаю. Но в тот солнечный день она увидела жизнь с другой стороны.  Она прошла рядом, обожгла и испугала.
   Мы часто с ней вспоминаем то время, когда волею житейских обстоятельств были разлучены на целых пять лет. И ровно столько была вдалеке от родного дома и я, когда училась в институте. Старалась приезжать каждую субботу. Да и «приезжать» громко сказано, ведь после езды в двух набитых до отказа междугородних автобусах, приходилось более десяти километров идти пешком. Также стремилась домой выросшая и поступившая в институт Вероника. Был своеобразный ритуал – мы с сыном, зная время прибытия автобуса, шли её встречать. Она видела наши фигурки, выбегала. И мы, радостные, шли домой. А через несколько лет я уже каждую неделю ждала с института сына. Как ликовало сердце, когда хлопала входная дверь, в прихожей показывалась вначале длинная спортивная сумка, а потом и он, мой роднулька!
   Каждый из нас сейчас знает цену домашнего тепла, согретого добрыми мамиными руками и её жертвенной любовью, каждый шёл к нему своими тропинками-дорожками. Но тогда многое было впереди – не было ещё сына, была жива мама.
   -Дитя без матери - сирота, - первой нарушила она молчание.  И снова о чём-то задумалась. Старческая память много чего хранит. И я знаю, о чём она молится и будет молиться по вечерам до последних дней своих. О многом, в том числе и о благодати «рабы  божьей Любови с чадами», чтобы не накрыло нас чёрное крыло потерь, чтобы не было между мной и моими детьми  разлук вечных, безвозвратных, необратимых.
   В моей же памяти высвечивалась влажная от утренней росы песчаная тропинка, ведущая от дома моей бабушки Матрёны в тёмный сосновый лес. Я бегу по ней босиком, в одной рубашонке.
   -Мама! Мама!
   За мной семенит бабушка, догоняет уже в начале леса, вытирает мне слёзы выцветшим передником.
   -Обманула! Опять обманула! Не взяла! Хочу к маме! Не хочу у тебя жить! – вырываюсь, чтобы  снова бежать туда, где мама и сестрёнка. Они были вчера, обещали забрать с собой. Я долго не спала, ждала радостного утра. А они ушли. Ушли и погас день.
   -Ты не можешь этого помнить,- утверждала мама,- ты жила у бабы Матрёны до трёх лет. Совсем крохой была.
   А я помню многое – как покусала собака, как поранила сухим смородиновым сучком глаз, как почему-то в сенцах оказалась окровавленная, с открытыми глазами, голова нашей коровы. Запомнилась боль, которая утихла, растворилась дымкой в годах, полных других тревог, что не понять уже –  было это на самом деле или привиделось. А вот та тропинка - разлучница  мне снится до сих пор.

               

                Любовь  Скоробогатько