Я - жена твоя рассказ

   Она танцевала  и  голубое платье шелковисто - мягко струилось по её ладному телу,  лаская его. По плечам плескались, сияя солнечно, светлые волосы.  Искрились безоблачно и ярко серые глаза. Так открыто и радостно смотрят на мир счастливые женщины, избранные судьбой для лучшей доли.  Лучшей, иной, чем рабская, бессловесная, долготерпящая  бабская горькая доля.
Он не отрывал от неё глаз и видел только её. И когда вышли за дверь шумящей весельем горницы, обнял, поцеловал разгорячённые танцем щёки, тёплые, открытые в улыбке губы:
   - Ты лучше всех! Ты самая красивая!
   - Как же иначе? – спросила она тихо,- Я  жена твоя…
   До войны успел Прохор Мошков закончить сельскохозяйственный техникум. За год агрономской работы в родном селе признан был дельным специалистом.
   - Не зря ту грамоту изучат,- говорили про него мужики, крутя заскорузлыми,  пожелтевшими  от ядрёной махры пальцами «козьи ножки». Слухом не слыхивали они о севооборотах,   ротациях, других премудростях. Хозяйствовали по-дедовски. Коль сладится погодка  – полны закрома, а коль засуху пошлёт Всевышний – страдать высшей на свете мукою-голодом за грехи тяжкие. На памяти ещё тридцатые, когда косил он и малых, и старых. А что политика? Она завсегда против мужика. Выходит, терпеть должон во веки вечные. А тут, поди ж ты, наука в село пришла.  Трактора появились, грузовики. Это помощь – то какая! МТС-ы опять же не в стороне, а  в бороне с колхозниками. Полегче задышало село.
    Бабы при встрече с молодым агрономом склоняли головы в уважительном кивке:
   - Здоров будь, Прохор Фёдорыч!
   А девки …  Льнули они к нему, манились, что мухи на мёд. Тягучей патокой отпечатывались на смущённом Прохоре их липуче-сладкие взгляды. Кто побойчее, шутковали, приглашая в новоотстроенный клуб. Девичий «хоровод» во главе с гармонистом Мишкой делал зачастую изрядный крюк на край села, чтобы пропеть под окнами Прохора едкие частушки. Громко да весело выводил Мишка мелодию, звонко рассыпались по округе молодые голоса. Запевала стройная, гибкая, как берёзка, Настя:
   И на юбке кружева, и под юбкой кружева.
   Неужели я не буду агрономова жена?
   - И-и--их! – подхватывали девчата.  Подбоченясь, выбивая дробь, шли по кругу,- И-их, и-ха-ха, ваша буду я сноха!
   Частушки были всегда разные, но одинаково зазывно- задористого  содержания.
   - Я ба вышал,- подавал с печи голос дед Игнат.
  - Вышал ба он, - вторила ему баба Фрося,- отвыходилси.  Не спужай девок-то. Поють-та как!
   В маленькой горенке прыскали в ладошки коротким, затаённым смехом  три сестрёнки Прохора. За цветастой ситцевой занавеской спали родители – колхозный конюх Фёдор и доярка Пелагея. Сам же агроном в летнее время обитался в прохладных сенцах, зимою в кладовке, куда едва помещались узкая кровать и тумбочка.
   Улица, весёлая и разухабистая, не манила Прохора. Он, рано повзрослевший, справлялся с любой мужицкой работой и знал, что рано или поздно заменит отца, станет главой и опорой семьи. Село крепнет, требует не только сильных рук, но и знаний. Он готовился к поступлению в институт.
   Вскоре на общем собрании Прохора избрали председателем колхоза. На одной чаше весов была его молодость - и двадцати нет парню, но перевесило другое – сметка хозяйская, умение определить главное, повести за собой. Не зря же урожай собрали почти втрое больше прошлогоднего. Ставший бывшим председатель Фома Лукич с радостью передал ему несколько растрепанных папок и колхозную печать.
   Стеною высокой стояла в то лето озимая рожь, напоенная весенними грозовыми ливнями. Зеленели, набирали колос яровые, буйною травушкой поросли луга. Яблони в колхозном саду отцвели свадебно-белой кипенью, разневестились, огрузнели и питали плоды свои  живительными соками земли. Зори, омытые серебристо-сверкающими росами, были чисты и безоблачны. Тихо и покойно дышало село духом хлебным, извечными размеренными крестьянскими заботами.
  В то лето не ждали беды. Но она пришла на каждый порог. Началась война. Выли бабы, плакали испуганные ребятишки. В считанные дни опустело, сиротинушкой круглой затихло село. Ушёл на фронт гармонист Мишка. Его песня оборвётся под Ржевом. Простились с отцом. Его ждал злой рок канувших в бездну безвестно пропавших. Виделось чудище, пожирающее без разбору живых людей. Не осталось ничего - ни холмика, ни креста безымянного. Ничего, кроме памяти. Самому же Прохору в те чёрные дни было сказано:
   - У вас бронь!
   Молодой, горячий, он рвался на фронт. Туда, где горели небо и земля. Пусть смерть, но правая, за землю свою.
   - Это приказ! – было ему ответом,- Фронту нужен хлеб!
     Солон и горек был тот военный хлеб. На исходе сил жило село. Тяжко, надрывно дышало гарью боёв, болью «похоронок». Сиротски тихо терпело нужду и работало от дымного рассвета до тьмы, когда забывалось в коротком тревожном сне.  Всё для Победы…
   - Женись, Прошенька,- сказала Пелагея сыну в первые мирные дни,- не подниму девчонок  одна, без Фёдора.
   - Думал уже. Сватов посылай к Кулешовым.
   - Это к Полинке?! Ну, присмотрел, сынок! Мне помощница нужна, а не училка… Спасибо, сынок, утешил.
    Причитала Пелагея, уговаривала – глаза-то где? Сколь девчат на селе работящих да ядрёных, крепких да спорых на любую работу. А что Полинка Кулешова?  Тростинка, того гляди переломится в талии. Мать – учительница, всегда мужем верховодила. Только и знала школу да тетрадки. Дочь-то тоже в школе теперь. Техникум в городе закончила, так мало, ещё и в институт поступила. Только и бегает туда-сюда с книжками да с теми же тетрадками, будь они неладны. Какая из неё жена? Ох, что деется! Но ведь не свернуть Прошку-то, упрямый, в отца.
   - Решеное дело! – поставил точку сын.
   Со скромной послевоенной свадьбы стала Полинка  для Пелагеи четвёртой дочкой. Так же любила и жалела. Жалела, может быть, даже больше своих кровных из-за нездешности, непохожести невестки на других девчат. Ей казалось, что Полину нужно постоянно защищать – от мира, от прямой, жестокой сельской правды, где прав сильный и крепкий хозяйством.  Такие злы не только на работу, но, случается, и на людей. Полина казалась ей слабой и беззащитной, сущим ребёнком, не знающим жизни. Чему книжки-то научить могут? Ну,  грамота, само собой нужна, писать, считать - двух классов хватит, а уж с семилеткой в колхозное начальство дорога. Прошка вон на институт замахнулся опосля техникума. Так то мужик. А женское дело в селе  - обихаживать телят, поросят, коров, птицу всякую и в колхозе, и на своём дворе. С печью управляться, чтобы стоял в избе сытный дух свежеиспечённого хлеба, наваристых щей и другой снеди. Чтоб за чистотой следила – стирала, мыла, убирала. Чтоб исполняла главное своё предназначенье – рожала деток. Здоровье, сила, да терпение ей надобны.
    Катились день за днём будни. Подрастали дочери и мало-помалу уходили из души Пелогеи тревога и беспокойство, недовольство невесткой. Ладили молодые, споро да радостно помогали во всём. Полинка оказалась далеко не белоручкой. И в школе управлялась, и с домашней работой, а в праздники затевала чудо-пироги. Светлее стало в доме. Сельские ребятишки  завидовали сёстрам председателя:
    - Везёт вам! Сама Полина Ивановна у вас живёт! Она самая-самая умная и красивая!
Нередко забегали и в дом, нерешительно топтались на пороге:
   -  Полин Ванна, задачка никак не решается, никак… Трудная…
   Да и взрослые обращались, ведь, почитай, половина села неграмотные – кому заявление написать или письмо, кому совет нужен.
   - Всё-то она, умница, рассудит,- говорили о ней,- грамотная. Мы-то, тёмные, ничего не знаем окромя работы…
   Грели Пелагею те речи. И правда, непростая невестка. Корила её, а она оказалась на голову выше других хвалёных девчат по учёности, воспитанию, отзывчивости и сочувствию, по своему доброму, не кичливому сердечку. Поистине говорят, что учитель в селе – второй человек после председателя. И обеим  она – мать. Тихая самодостаточная гордость росла в её душе.
   Вскоре у Прохора с Полиной родился сын Мишутка и молодая семья переехала в новый председательский дом. В его стенах было уютно и спокойно, радостно от детского смеха. Заливался звоночком малыш, когда катал его отец на крепких плечах, подбрасывал вверх сильными  руками, ловил и замирал  в невыразимой нежности, припав к родному тельцу – плоти от плоти его, тёплому, пахнущему материнским молоком.
  - Поистине нет ничего загадочней и прекрасней женщины,- думал он,- ведь надо же так промыслить Всевышнему или Разуму вселенскому или Природе, чтобы столь совершенна была Она. В чреве своём зачинает, носит, питает, согревает и явит на свет нового человека. Это ли не чудо из всех чудес?! Вчера лишь  двое были, а сегодня, подишь ты, трое. Мальчонка, сын, наследник, их живое продолжение на земле!
   Был холодный, предзимний день. Хлёсткий ветер завывал, жёг лицо снежной крупою. Скользил под ногами набухший от затяжных дождей жирный чернозём. Прохор возвращался домой уже ближе к полуночи – сдавал отчёт в районе, решал колхозные дела, а к вечеру нагрянули уполномоченные. Уборка окончена, урожаи отменные, не грех, председатель, выпить по чарочке. Не любитель Прохор мужских застолий.  Да как отказать гостям?
   Полина не спала, пристально-встревожено всматривалась в его глаза:
   - Что с тобой, Прошенька? Уж не знала, что и думать…
   Он качнулся, прямиком прошёл в горницу, рухнул на кровать.
   - Чего стоишь? – прошипел жене,- сапоги сними.
   Пробуждение было тяжёлым. С трудом оторвал больную голову от подушки, прошелестел ссохшимися губами:
   - Рассолу дай…
   Весь последующий день он маялся дурнотой и чувством вины. Хорош, нечего сказать – ввалился ночью в винных парах, сырой и грязный, наследил. Хорошо, что люди не видели. А она, Поленька, а Мишутка? Это что же? За что им такое? Накрыло чувство стыда.
   -Прости, - сказал Полине, едва переступив порог, поймал её взгляд, сжал её худенькие ладошки,- прости.
   - Я жена твоя, - тихо ответила она.
   - Что жена? Терпеть должна? Я же свинья-свиньёй пришёл… И в погреб погнал тебя ни свет ни заря. Застудиться могла, родила недавно, Мишутку кормишь… Волноваться нельзя, молоко-то пропадёт…  Не будет больше такого!
   - Каждый сам решает, как жить, - улыбнулась Полина. Улыбнулась, скривив  губы вымучено, а в глазах застыла тихая безутешная рабская грусть – отражение сегодняшнего дня. До него она была весёлой и лёгкой, будто шелестели за спиной прозрачные, искрящиеся на солнце крылья. Теперь они поблёкли, отяжелели от утренних слёз. Станут ли вновь невесомыми или навсегда накроет их облако тихой безответной печали, которую не разделить ни с кем, только ты и она. А  с годами обрастёт это марево мелкими и крупными обидами, непониманием, тем многим, чем полна земная жизнь, будет уже сплошной чёрной тучею давить душу. Не разгонят её ветра, не пробьются лучи солнечные.
   - А ты? Что ты решила? И такого любить будешь?!
   - Я жена твоя, - повторила Полина, - давно решила.
   Не зря учат иметь смелость изменить то, что сможешь, иметь твёрдость смириться с тем, что изменить не в силах и быть мудрым, чтобы отличить одно от другого. Прохор не мучился выбором. Он не погасит любимые глаза тусклой безрадостной тоской, не сделает эту женщину безропотной, долготерпящей бабою. Для Неё, дарованной ему небесами,  он будет мужем.               
                Любовь Скоробогатько