Не моя внучка! рассказ

                Не судите, да не судимы будете. Ибо каким
                судом судите, таким будете судимы; и какой
                мерой мерите, такой и вам будут мерить.
                (Мф. 7, 1, 2.  Евангелие от Матфея)
   Анна Васильевна работала в совхозе вторым экономистом.  Должность солидная, напрямую связанная с размером зарплаты. Стаж немалый, знала все премудрости своего дела. К тому же была правой рукой и доверенным лицом главного экономиста – директорской жены. А всё потому, что умела угождать и предупреждать желания своей начальницы.
   - Риммочка  Николаевна, - говорила она вкрадчиво, втаскивая своё располневшее тело и увесистую сумку в кабинет «главной»,- я тут хлебушка купила. Себе и вам заодно. Чай со слоном выбросили и селедку «Иваси». Вкусная, страсть.
   Часом ранее вся эта снедь, кроме хлеба, потаённо хранилась до особого случая в магазинном складе. Приход «экономистки» был как раз таким случаем. Так что слово «выбросили» Римма Николаевна давно слышала как «выпросила», но лишь снисходительно улыбалась.  Не самой же потрошить прилавки. Да и  в очереди Анна Васильевна никогда не стоит.
   - Некогда нам, некогда,- говорила скороговоркой, расталкивая мощной грудью сельчан,- работы полно. Это вам, пенсионерам, спешить некуда. Позавидуешь.
    Внешность Анны Васильевны соответствовала занимаемому посту. Высокая, плотная, с объёмным бюстом, который не вмещался в блузки и платья, отчего на груди её  всегда зияла прореха с проклюнувшимся кружевным клоком. Лицо имела грубоватое, со слегка припухшими, низко посаженными чёрными глазами, крупными, расплывшимися губами. Косметикой не пользовалась и завсегда обсуждала «модниц»:
   - Природное всё должно быть.  Намазюкаются, как папуасы.  Срам прямо.  Не девка, а натюрмор.
    Волосы, однако, постоянно подвергала химической мелкой завивке. Барашковые кудряшки всегда лежали на её голове в живописном беспорядке, слегка прикрывая блестящую плешь надо лбом.  На мир она смотрела изучающе и свысока. В селе, где жила с рождения, знала всё и обо всех. Не считала грехом прибавить что-то от себя, домыслить. И,  конечно, не в пользу  того, о ком сплетничала.
   - Язык у неё, что помело,- шептались сельчане. Но Анне Васильевне об этом сказать не смели. Она, считалось, уважаемый человек. На самом деле побаивались, опасались. Злопамятность её тоже известна.  Кого не  взлюбит – держись, не сдобровать всей семье. И работают почти все в совхозе, где она ведает зарплатой. Сколько грешков за бухгалтерией и экономистами народ ведает! То привес  телят не по той цене обсчитают, то с надоями напутают, то механизатору недоплатят. Пойдёшь разбираться, будешь неугодным. Только почему-то «ошибки» все не в пользу трудяг.  Вот интересно было бы, если хоть раз ошиблись по-другому, не в свой карман. Тут роль Анны Васильевны, как ярой хранительницы совхозного фонда заработной платы,  была неоценимой. Своей шариковой ручкой с красной пастой она перечёркивала учётные листы, пересчитывала нормы и объёмы, чтобы не  кушать свой хлеб сухим, а заработать и на маслице.
   У Анны Васильевны была семья – муж и двое детей, девочка и мальчик.  Муж, угрюмый, неразговорчивый, по–богатырски крепкий, работал бригадиром на пилораме. Мужики его жалели.  Всегда у него карман был пуст, когда под вечер собирались по рублю «с  устатку». Прораб и тот, уважая стройцеховцев, пропускал с ними иногда рюмочку-другую. С Павлушки, так звали мужа, взятки были гладки.
    - И чего ты на заразе этакой женился? Это ж надо жа, до чего довела! Мужик завсегда копейку  иметь должон. Не позволяй ей свои кровные получать! Поскандаль хоть раз в конторе!
   Впрочем, перед Анной Васильевной, если случалось ей заходить к строителям, подобострастно улыбались. Спрашивали про наряды и нормы, не грядёт ли повышение заработка. Заводили речь и о политике, просветите, мол, нас,  тёмных.
    Дети Анны и Павла закончили  местную среднюю школу и институты - сын педагогический, а дочь посвятила себя медицине, жила в Москве.
    Если Анну спрашивали о муже, она неизменно и заучено отвечала:
    - Да не разговариваем мы с ним месяцами. Бирюк он и есть бирюк. Нашёл – молчит и потерял  - молчит. 
   Видимо по этой причине – отсутствия своей личной жизни, более всего пытливый ум Анны Васильевны интересовала  чужая личная жизнь и семейные отношения. В этом равных ей не было. Особенно привлекала внимание молодёжь. Дом её стоял в парке, как раз напротив тополиной аллеи, где прогуливались, назначали первые свидания. Многое хранит она, та аллея – замирания сердец при робких поцелуях, счастливый тихий смех, шуршание одурманивающей, смолянисто-блестящей весенней листвы, шепот влюблённых, клятвы в верности и чистые слёзы полудетских разочарований, звуки шагов, неслышный, волнующий аромат невинных грёз и мечтаний. Эта тенистая тропинка – начало пути в иную, взрослую жизнь, в неизведанное завтра. В этот мир смотрели, вернее, подсматривали все три окна  дома Аннушки, как прозвали её в селе. Недремлющее  око видело, а ухо слышало. А что не дослышало, то домыслило. Наутро уже вилась-развивалась, скручивалась в клубки  длинная пряжа сплетен.
   Однажды Аннушка пришла на работу со свежим  порезом на лбу. В это же утро её муж Павел вставлял  в доме разбитое стекло. Теперь уже говорили о ней:
    - Никому не сказывала, только Лидушке. За парочкой одной следила-следила, узнать хотела, кто такие.
   Далее со слов Лидушки, близкой подруги, пересказывалось недавнее происшествие. Стояли двое, ворковали тихо, неслышно. Ни одного слова не разобрала Аннушка прилипшим к оконному стеклу ухом.  Меж тем парень девушку-то обнял, да привлёк к себе, целовать стал. Да кто же это? Они совсем близко. Уж на подоконник села, расплющила нос, всматриваясь в ночь, в сонный парк, освещённый скупым светом одинокого фонаря. Нет, стоят, слившись в одно, две фигуры, а лиц не кажут.  Повернулись, он гладит её волосы… Да кто же? Кто?  Вот тут-то и лопнуло оконное стекло, не выдержав очередного, более сильного приступа любопытства.
   Как водится, шутили по этому случаю долго. Предметом шуток было и посещение Анюткой производственных цехов. По долгу службы она должна быть на них постоянно с целью выявления простоев, организации рабочих мест, повышения производительности. По-научному - проводила хронометраж. Только слово это никто не запоминал и не выговаривал, сокращали – коверкали.
   - Была у нас со своим метражом,- рассказывали телятницы,- всё ей понравилось, чистота и порядок. А как вышла, ступила одной ногой в жом, другой в навоз. Так, в грязных сапогах, на наряд к директору пошла. Надо же свою работу показать.
   Более всего ревности проявляла Анна Васильевна к нравственности молодых пар. Чётко, как в компьютере, отпечатывались в её памяти даты свадеб. А уж по рождению первенца совершался отсчёт обратный. Если девяти месяцев не получалось, ею громогласно объявлялось во всех присутственных местах:
  -  Ну и молодые! Не успели свадьбу сыграть, как ляльку сродили! Мы-то строгость знали, себя блюли. А сейчас нет воспитания. Родители виноваты, раз так получается.
   Доставалось меж тем не только родителям, но и всем сродникам. Попадала семья со злого языка Аннушки в некую опалу, в осуждение.  Природной любознательной злобе её помогало и отсутствие у сельчан домашних телефонов. Они были только у совхозных специалистов.  Остальные шли в контору. Сюда же звонили из больниц, милиции, загсов и прочих организаций. Информации поступало предостаточно, она обрабатывалась и анализировалась пытливыми умами. 
   - Галина Смелова звонила, приедет скоро к матери с сыночком, - шептала на ухо Анны Васильевны её подруга Лидушка, бухгалтер по животноводству Лидия Васильевна,- в Москве она теперь.  Марья – то недавно на свадьбу ездила. Жениха дочкиного хвалила. Хорош, мол, характером, зарабатывает неплохо, из себя видный.
   - Хорош, хорош! - возликовала благодарно и мстительно  Аннушка, - А строила  тут из себя тихоню. В тихом-то озере знамо что водится. Она ведь с женихом энтим у подруги на свадьбе познакомилась?
  - Да, да,- угодливой скороговоркой подтвердила Лидушка, - на Покров в Москву ездила.
   - Всё сходится! Воли много ей Манька дала! Оттуда грех-то пошёл!
    Из конторских окон смотрели на широкую улицу с магазином, сельской амбулаторией и клубом низко посаженные, недобрые глаза. Кого-то выискивали, ждали. И вперились, наконец, в личико темноглазого карапуза в детской коляске:
   - Гуляешь с внучком, Марьюшка? Весь в мать! Это сколько же ему? – точила словесное жало.
   - Он у нас скороспеленький,- мягко, лучась глазами, словно не чувствуя подвоха, ответила Марья. И прошла мимо остолбеневшей «экономистки», не дав ей покуражиться и порассуждать о нравах невоспитанной молодёжи.
    Дочь самой же  Анны Васильевной слыла засиделкой.  За тридцать уже.  И собой недурна, и профессия достойная – врач в столичной поликлинике, а личная жизнь не складывалась. Но вот по селу пробежала весть – уехала Анна Васильевна  в Москву, на свадьбу к своей Алёнке.
   Был март. Вьюжило. Мороз трещал нешуточный. Дышала природа не весной, а зимой затянувшейся, не желавшей отдавать права на стужу и полноснежие.  Вовсю в селе дымили трубы, курясь к утру затухающей спичкой, еле видимым белесым маревом.
   С первопрестольной Аннушка вернулась грустной, на расспросы отвечала хмуро. Всё, мол, хорошо, устала только, чай не село Москва-то. От её супруга Павла подробностей о столичной свадьбе также не вытянули.
   - Вот те марток, оденешь трое парток! – оживились стройцеховцы по его возвращению. Теребили, расспрашивали, без намёков перешли к главному, -  Причитается  с тебя за свадьбу-то! Святое дело!
    Святое дело не состоялось по причине материальной несостоятельности Пашки-молчуна. Опустив глаза на пудовые кулаки свои  пробурчал невнятно:
   - Тут дело такое…  Поиздержались… А Москва-то чё?  Стоит. Чё ей подеется?
   Входил в права июнь, тёплый, солнечный. Бушевала трава после майских дождей. Умытый парк блестел и светился клейкой листвой. Манила сверкающая, пронизанная до донья яркими бликами, река. Зеленел и дышал волнующей свежестью обрамляющий село лес. Просматривались вдалеке  изумрудные всполохи полей.
   Вот тут-то и потревожил покой Анны Васильевны телефонный звонок.
   - Междугородка! – взволнованно сообщила секретарша,- Вас, Анна Васильевна!
   - Нет! Нет! Вы ошиблись! – прокричала, оборвав разговор «экономистка», на лице которой проявились красные пятна, - Не слышу вас! Не слышу! Совсем не слышу!
   Сухо ударилась о стол брошенная трубка. Громко хлопнула дверь приёмной. Фурией забежала в бухгалтерию. Но подруга Лидушка была не одна. Кабинет был полон народу. А по коридору конторы, уже предвкушая сногсшибательный эффект,  подгоняемая злобной радостью и чувством справедливой мести за всех поруганных, спешила почтальонка Фрося. По дороге она успела уже поделиться свежей новостью с прохожими, забежала в магазин, огласив её длинной хлебной очереди. Теперь, запыхавшаяся, нашла торжествующими глазами Аннушку:
   - Анна Васильевна! Радость-то какая! Внучка у вас родилась! – замахала телеграммой, добавила, будто захлёбываясь в неизречённом  ликовании, - В честь вас Аннушкой назвали!
   - Ошибка! – вскричала побагровевшая Анна Васильевна,- Ошибка! Не мне телеграмма! Не моя внучка! Не моя!
   - Дак как же? Адрес ваш и фамилия… И ведь Аннушкой назвали…,- настойчиво вразумляла Фрося адресата. Всё, мол, сходится. И документ пододвинула – распишитесь за доставку. Только взмыли бумаги в воздух и, очертив круг, упали на пол.
   - Ошибка! Не мне телеграмма! Не моя внучка!
    Почтальонку Фросю за нарушение служебной инструкции, разглашение содержания телеграммы и доставку её не по адресу проживания, а на рабочее место, конечно, пожурили на работе. Но не зло и не всерьёз. А о снятии с должности, как требовала Анна Васильевна, речь и вовсе не зашла. Невелика она, эта должность, зарплата такая же, Фрося на ней, почитай, четверть века мается. Жалоб не поступало. Эта первая. Но назидательную миссию народной мстительницы и заступницы исполнила она сполна. Что с неё взять? Только не судит никого. Как курица-наседка оберегает-согревает под крылом детей и внуков. Отказаться от родной крови?! Да Боже упаси!
               
                Любовь Скоробогатько