Встреча на вокзале рассказ

   - Вы редкая, редкой души. Таким надо памятники ваять и романы посвящать,- сказала ей на прощанье.
   - Спасибо, что поняли,- ответила она,- только нет ни скульптора, ни писателя.
   Роман не получился. Только коротенький рассказ о непростой судьбе, любви, потерях, в котором  я не изменила ничего, даже имён. Нет в том надобности, поскольку живёт моя героиня в другом регионе и мала вероятность, что она прочтёт эти строки и узнает когда-нибудь, как глубоко тронула её случайную собеседницу эта история.

   Который день стоит нестерпимая жара. Она раскалила асфальт, ею дышат стены городских высоток, пыльные липы в скверах. Они оцепенели, не шуршат опалёнными зноем листьями. День клонится  к закату, но нет вокруг ни ветерка, ни капли вечерней свежести. Напротив, удушливей и острей стали запахи большого города.  Они, дымные и горячие, кружат голову до дурноты. Единственное желание  - найти прохладный уголок. У фонтана на привокзальной площади скопление народа. От его мелких, шумящих водяных брызг, ставших за день тёплыми, облегчение минутное. Зной мгновенно слизывает его влагу с лица и рук жарким своим языком. Не манят присесть и нагретые солнцем скамейки.
   В здании вокзала сумрачно и душно. Снуют люди, утомлённые жарой и дорожными тревогами. Зал ожидания на втором этаже насквозь пропитан зноем, льющимся из огромных окон. На первом, недалеко от билетных касс – неглубокая ниша с двумя скамейками. На одной сидит слепой (хочется сказать «старик), хотя старческий облик ему придают не морщины, а многодневная рыжая щетина, замызганная до сального блеска одежда, грязные, спутавшиеся лохмы волос, на которые по самые брови натянута старая вязаная шапка. Поверх застиранной рубахи – выцветшая, дырявая, будто поклёванная птицами, фуфайка с торчащими клоками серой ваты. Казалось, будто кто-то нарочно его состарил, вымазал, облёк в лохмотья, для представления или спектакля. Если бы не маятниковые покачивания головой, его можно было принять за огородное пугало.
    Лавка напротив  пуста. Никто, видимо, не хотел такого соседства. Меня же, уставшую от поисков тенистого местечка, он не испугал. Присела. И тут же от стены кассового зала отделилась женщина, подошла, села рядом.
      Наш разговор начался обычно, с обоюдных жалоб на жару. Собеседница располагала к общению. Бывают такие лица, как лучик средь пасмурного дня. Даже не лица, а лики, отмеченные печатью ума и добропорядочности. Всё в ней выдавало жительницу большого города, далеко неравнодушную к своей внешности – модельная стрижка  «волосок к волоску», ухоженные, с маникюром, руки, косметика – летняя, неброская, едва заметная, но освежающее её моложавое лицо. Если бы не мелкие морщинки на нём, её по стройности и лёгкости можно было принять за девушку. Вся она в светлом платье и таких же босоножках была лучистой, как и её глаза, готовые к приветливой улыбке. Она была похожа на цветок. Да, женщина-цветок, белая грациозная лилия на тонком, изящном стебельке. Я мысленно обрадовалась, что именно она подошла к этой невзрачной лавочке и поможет скоротать ожидание  поезда.
   В дороге люди сходятся быстро и обычно бывают откровенны со случайным попутчиком, с которым не встретиться больше и нет причины кривить душой, а облегчить её, выговориться ох как хочется. Нам ведь кажется только, что вокруг много людей, друзей, подруг, близких, а ведь приходит человек в мир этот один, один отправляется в мир иной и одинок зачастую и в земной жизни. Порастает душа слоистым бытьём, нерастраченным, невыговоренным, а потом истаивает, как рафинад в кипятке, тихими нечаянными слезами или доверительной беседой.
    Её звали Света, родом из Тамбова, где закончила среднюю школу, потом спортфак пединститута. Приезжала навестить маму, погостить. Сама в Саратове, имеет двухкомнатную квартиру. Преподавала физкультуру в средней школе, сейчас в детской спортивной ведёт секцию. Имеет множество спортивных достижений и наград, а так же окружена любовью ребятишек-воспитанников прошлых и нынешних. Не одного вывела в большой спорт, оторвала от пагубных привычек, дав взамен радость движения и побед. Сейчас на пенсии (никогда бы не подумала!), дети – сын и дочь, выросли, обзавелись семьями, подарили троих внуков. Навещают не часто.  Звала к себе мать, но та не хочет покидать родных стен и город, который любит. Вот и приходиться каждый отпуск и каникулы приезжать в Тамбов. Тут хорошо – одноклассники, сокурсники, друзья и знакомые, но опять же тянет в свой дом.
  Коротко поведала о себе и я. Начальник отдела Управления  «Россельхознадзор», командирована в Москву на трёхдневный семинар. Конечный пункт – санаторий «Удельная». Плохо переношу жару и боюсь предстоящей ночи в душном поезде.
   -В купе есть кондиционеры, не волнуйтесь,- успокоила она. И продолжила свою исповедь.
   Свою вторую половину нашла Светлана в одной из средних школ Саратова, куда была распределена после окончания института. Биолог Леонид Васильевич Зайцев при первом знакомстве с коллективом не произвёл на молоденькую учительницу ровно никакого впечатления. Отметила лишь про себя, что он тут единственный мужчина и окрестила сразу «сухарь сухарём» - таким серьёзным, недоступным показался, безучастным ко всему происходящему, в том числе и к её приходу. В разговоры не входил, о себе не рассказывал. Однако отстранённость эта не мешала ему держаться со всеми корректно и почтительно. Известно было, что не женат, живёт в двухкомнатной квартире, оставшейся после смерти матери и имеет новенькие «Жигули».
   Он был высок ростом, черноволос, неулыбчив. Эту сдержанность на эмоции в школе объясняли отягощённостью женским окружением. У школьников он был кумиром и старшим другом, просиживал с ними перемены, отвечая на их многочисленные «почему», вёл факультатив. И всегда казалось, что он никуда не спешил в отличие от утомлённых бытом учительниц, торопившихся покинуть школьные стены.
   Ежегодно накануне 8 марта он торжественно вносил в учительскую ведёрко с  тюльпанами. Они были неизменно розовыми и источали нежно-трепетный запах свежей зелени, наступающей весны, атмосферу праздника. Каждой женщине дарил по тюльпану, открытке, подписанной учениками и крепко жал руку. А руки у него тёплые – отметила Света. Она понимала уже, что в это рукопожатие он вложил нечто большее, чем в дежурный жест. К тому времени она не звала его больше «сухарём» и не единожды замечала на себе его взгляд, странный, изучающий, вопросительный, смущённый и одновременно удивлённый.
   В последний вечер перед летними каникулами он проводил её домой и, когда прощались у подъезда, чуть задержал и выпалил:
   - Выходи замуж за меня!
   К новому учебному году они были уже супругами Зайцевыми, через полгода родилась Наташа, ещё через год сын Сергей.
   Мало сказать, что Леонид был замечательным отцом. Рынки, магазины, аптеки, детские врачи, молочная кухня, уборка, готовка, стирка… Он, казалось, никогда не уставал, даже в бессонные ночи. Утром убегал в школу, несколько раз звонил, спрашивал тихо:
   - Как вы там, Светик? – и, получив ответ, добавлял,- Устала теперь? Отдохни. Приеду…
И он  перечислял всё, что сделает по возвращению домой. А молодая мама была счастлива  искренностью их отношений, душевным единением с этим человеком, чужим по сути, но ставшим таким родным и близким, её судьбой, без которой она себя уже не мыслила. Росли и радовали дети. Супруги Зайцевы были на хорошем счету и в школе.
    В один из осенних пасмурных дней Леониду Васильевичу стало плохо, так плохо, что он не мог закончить урок. Пронзила, опоясала боль, резкая и жгучая, стало трудно дышать.
   - Ничего, ничего, сейчас пройдёт,- успокаивал он взволнованную Свету. Она смотрела на него, лежащего на диване учительской, вмиг осунувшегося, с огромными каплями холодного пота на бледном лбу, с воспалёнными от боли родными глазами, стесняющегося общего испуганного внимания, и поняла, что надо торопиться.
   Вызвали скорую помощь. Врач, седой, полноватый мужчина, скомандовал что-то непонятное медсестре, которая сделала Леониду внутривенный укол.
  Света держала руку мужа по пути в больницу. Она была мягкая, безвольная и едва-едва отвечала на ёё пожатия.
   - Вам лучше уйти,- сказали ей у двери реанимации,- ему не поможете, а нам будете мешать.
   Дома её ждали пустота, вмиг присмирившие дети и холодная неуютность, от которой было зябко. Вместо сна её окутывало липкое, тягучее, будто расплавленная резина, минутное забытьё. И сквозь него физически давило предчувствие близкой беды. Она пыталась выбраться, но всё теснее запутывалась в чёрный смолистый кокон.
   В эту ночь она стала вдовой. Оказалось, что сердце её мужа – ранимое, любящее, большое родное сердце, с которым в унисон билось вот уже десять лет и её сердечко, изранено двумя предыдущими инфарктами. Третьего оно не перенесло.
   Света погрузилась в чёрное безвременье, полное боли, отчаянья и чувства вины. Не была с ним в последние минуты, не услышала прощальных слов и своих, покаянных, не успела ему сказать! Знала его до последней родинки и морщинки, а сердце больное не видела. Слабым было утешение соседей, знавших его отца, который умер также, на ходу, на пороге сорокалетия.
   - Не казнись,- говорили они,- береги себя для детей.
   Они, дети, его дети, и спасли её. Жила ими и памятью. Памятью о любви, о человеке, о тех годах, осветивших всю её жизнь.
   А вскоре опять же дети воскресили её. Из средней школы, где всё напоминало об умершем муже, она ушла в детскую спортивную и без остатка растворилась в новой работе, заботе о новых воспитанниках. Отношения были доверительные, и она знала о них многое – как учатся, с кем дружат, ладят ли с родителями, хранила их незамысловатые и порой смешные секреты. Ребятишки из семей разного достатка, но были и не домашние, из детдома неподалёку. К этим она относилась особо. Они были серьёзнее, взрослей благополучных сверстников на целую жизнь, полную потерь или предательства близких, беспросветной нужды или одиночества. Каждый – подранок, чувствующий свою ущербность, виноватость. Они и смотрели так, как будто просили прощения за что-то, куда-то дальше, внутрь, улавливая чутко всплески не только её сострадания и жалости, но и ободрения, приятия их такими, какие они есть. Тогда улыбались и светлели глазами. А если слышали похвалу за успехи, так и вовсе светились.
   Выделялись из них двое – Вясятка с Анюткой, брат и сестра. Их так и звали уменьшительно-нежно, такие они были забавные, светловолосые, голубоглазые, с рыжеватыми веснушками на курносых носах. В детдоме они были недавно, а потому не впитали ещё в свои детские сердечки клеймо безнадзорности, были весёлыми, непосредственными, учились во втором классе.
   Их мать пропала. Это страшно, но так бывает. Отцу с детьми трудно, одна дорога осталась детям.
   - У нас ещё братик есть, Ванечка! Он у бабушки в деревне,- доверительно сообщила Анютка. И добавила со вздохом,- только старенькая она и болеет.
   Совсем скоро она входила в низенький деревенский домик, встреченная криком:
   - Мама! Мама! Ты приехала?
   Света обнимала его, пряча заплаканное лицо:
   -Приехала, сынок, приехала…
Жили они хорошо. Светлана, вмиг ставшая матерью пятерых деток, не отделяла ничем своих. Напротив, свои взрослые, избалованные любовью материнской, а тех лечить надо теплом и добротой, заботой неподдельной, чтобы не замутились их сердечки недоверием и болью, тенью сиротства. Их отец Виктор оправдывал и подтверждал первое впечатление. Настоящий простой работяга – водитель на стройке, надёжный оплот многодетной их семьи. Хорошо зарабатывал, не жалел для детей ничего, также не различая своих от чужих, жили в его трёхкомнатной квартире. Ванечка ходил в детсад, но не отставал от всех на катке, на лыжных тропах, на стадионах. Семья была спортивной, мобильной и дружной, много путешествовали. Сердцем её, её двигателем была, конечно, Светлана и ей это было не в тягость. Она была любима и детьми и мужем, и сама отдавала им всю свою женскую и материнскую любовь.
   А потом нависли тучи. Всё, казалось, было по-прежнему, но не обманешь чутьё женское, интуицию, сверхчувствительность хранительницы семейной. Причиной беспокойства был Виктор – стал чаще задерживаться на работе, приходил хмурый, зачастую в подпитии, прятал виновато глаза. Однажды не пришёл ночевать. Света обзвонила его друзей, которые уклончиво посоветовали не волноваться, ничего, мол, с ним не случилось. Она поняла, что  узнаёт что-то из жизни мужа последней. Чуть позже увидела соперницу, которая сама пришла в их дом – молодая, разбитная, ярко размалёванная, в узкой мини-юбке и такой же майке, из под которых, как опара, выпирали кожные складки. Прокуренным голосом  спросила Виктора.
   - У нас пятеро детей,- только и могла сказать Света,- оставьте его.
   Девица назвала её наседкой, выругалась матерно и грязно.
   А ровно на следующий вечер во дворе дома Света увидела толпу около их машины. Все, вмиг замолчав, расступились, когда она подошла. На заднем сиденье в вечернем сумраке мерцали белизной два тела. Она узнала спину Виктора. Окно было едва занавешено знакомой юбкой…
   И вмиг рухнул мир. Вместо него боль, боль, боль… И сквозь неё сплошная череда потерь – развод, возвращение в свою квартиру, прощание с детьми. Они сразу же были отправлены молодой мачехой к бабушке. А вскоре в деревню приехал и Виктор, оставшийся после продажи квартиры без жилья и денег.
   - Давно это было?- задала далеко не праздный для себя вопрос. Хотелось узнать, как долго живут боль и обида в её душе. Не пора ли им притупиться или вовсе уйти в небытиё, в прошлое, быть заменёнными новыми событиями настоящей, сегодняшней жизни.
   - Три года уже,- прошелестел негромко её голос. Она будто разговаривала сама с собой, отрешенно и грустно смотря в огромное окно. И повторила уже громче и твёрже,- три года.
   - Пора бы забыть!- поспешила я с самонадеянным, быстрым и даже  веселым советом. И, видя как дрогнули её губы в скорбной усмешке, поняла – всё живо. А полуулыбка эта попытка удержать эмоции, скопившиеся слёзы, не выносить их на всеобщее обозрение и чужой суд. В ней отрешение и вопрос, на который она уже знает ответ: кто поймёт чужую боль? Она неизбывная, жжёт, не жалея и не с кем её разделить.
   Увидела, поняла, присмирела, попыталась сократить эту неловкую горькую паузу:
   - Жизнь-то продолжается. Вы не старая, всего ещё много будет.- Наготове были другие успокаивающие слова.
   - Я жила там!- прервала она,- Они меня воскресили! Семья, муж, родные дети! Родные, родные, кровные! Вы не поняли и никто не поймёт! Я там не знала усталости, я летала от счастья, судьбу благодарила!
   Робко спросила, нельзя ли простить, ведь люди меняются, признают ошибки,  раскаиваются.
   - Есть вещи, которые нельзя прощать,-  ответила она,- должна быть черта, через которую нельзя переходить. Назовите её храм в душе или обет, моральный кодекс, заповедь, как хотите. Культура, воспитание, быт, окружение могут поднять эту планку или опустить, как у Виктора. Простить – стать такой же, как он.
   От застывших слёз у неё заблестели глаза. Воспоминания взмутили её душу, подняли из глубин её обиду, давнюю, но не забытую, не прощённую, саднящую свежей раной.
   - Окаменело всё во мне. И камень тот ни разбить, ни растопить. Всё можно изменить, говорите? Да, всё, кроме смерти. А я похоронила их, всех четырёх,- и, чуть помедлив, добавила,- я с ними простилась навечно и оплакиваю их до сих пор – моего Виктора и моих троих детей.
   Стало жутко и очень жаль её. Безвозвратный путь определила она для своих потерь, а себе – траур по близким людям.
   - Как же так? Да и не по-христиански это. Может, в церковь, лекарства попробовать...
  - Так легче,- поставила она точку,- нет их и всё.
   Она взяла дорожную сумку, выпрямилась, прислушалась к невнятному сообщению репродуктора:
   - Мне на третий путь. Приятно было побеседовать. Такая вот история. Простите, если расстроила.
   Попрощались. Я смотрела ей вслед. Обычная женщина. Есть ярче, красивее. Но в каждой ли найдёшь столько  внутреннего света и добра, самопожертвования, такое беззаветное сердце матери?  Каким нужно быть слепцом, чтобы не понять, не оценить его и каким жестоким, чтобы так изранить?!
   Она плыла по перрону. Или только казалось, что это уже не женщина-цветок, а сама Матерь Небесная спустилась на грешную землю, чтобы показать нам, как надо любить ближних. Только в миру ничего не изменилось со времён Каина. И потому безутешно, горько, маетно распятой её душе.
   
               
                Любовь Скоробогатько