Гауди-шмауди

         Ранним июльским утром Василий Иванович Корякин, крепкий мужчина пятидесяти шести лет, находился в четырех тысячах километрах от родного дома.
         Ежели посмотреть на карту и, сопоставив возможности скудного на тепло севера и щедрого на солнце юга, принять во внимание неодолимую склонность нашего человека к горизонтальному положению во время отдыха, то воображение непременно нарисует какой-нибудь пляж на Средиземноморье. Василий Иванович Корякин ожидаемо пренебрег Турцией, с подозрением вслушался в слово «Израиль», насторожился, когда турагент предложил ему Италию, облегченно, словно уже принял решение, вздохнул, когда в разговор вплыла Франция, но остановил свой выбор – на Испании.
         В Испанию Корякин влюбился с первого взгляда, как влюбляется, потеряв голову, дошкольник в найденный на земле рубль, на который он поведет соседскую девочку в шикарный ресторан. Возможно, если бы список стран, увиденных Василием Ивановичем, был уже открыт, ощущения его отличались бы от проявляемых сейчас чувств: они бы были иные – более умеренные, без восхищенных всхлипов при взгляде на всякое здание, что попадалось на пути к гостинице, без глуповатой улыбки при встрече с диковинными деревьями. Но Корякин впервые очутился за границей и оттого он с благоговейным трепетом, в котором сквозило и любопытство, смотрел на все вокруг.
         Ранним июльским утром Василий Иванович Корякин, решив совершить до положенного завтрака небольшой променадец, оставив спящую жену в номере, направлялся в сторону пляжа, благо гостиница располагалась от него всего в ста метрах. Можно сказать, ее и берег связывала крепкая дружба, что по нынешним временам явление редкое, не пользующееся особым спросом.
         Уже на подходе к песчаной полосе Корякина остановил полнотелый малый, чье лицо ему показалось знакомым. Действительно, вспомнил Василий Иванович, летели одним рейсом – и когда проходили паспортный контроль, стояли рядом друг с другом. Еще, врезалось в память, как, по молодости или по недомыслию, что неотвязно ходит с нашим человеком, малый стал громко разбираться с женой, почти орать, виня ее в халатности: какая-то забытая дома вещь стала предметом ссоры. На бычьей шее болталась толстая золотая цепь: когда-то «конкретные пацаны» щеголяли такими, чуть ли не в открытую афишировали свою причастность к криминалу. Но этот был из другой породы – и из другого времени: застрял прочно в невразумительном прошлом, там, где привычкой было просто следовать нелепой моде. Молодые вопили, разбираясь, кто из них большая скотина, и люди отворачивались, отступали назад, боясь ненароком быть втянутым в конфликт.
         Что-то мучило малого и он, вглядываясь в лицо Корякина, нерешительно промычал какую-то фразу. Разгадывать ребусы Василия Ивановича учила жизнь. Для него, оттопавшего изрядную ее часть, труда не составило понять, вернее, по нелепо прыгающим пухлым губам определить: малый, не узнав его и приняв за аборигена, пытается заговорить с ним – пытается слепить предложение из слов, выуженных из русско-испанского словаря.
         – Да вы говорите, пожалуйста, на русском, – Корякин приветливо улыбнулся.
         – Ну, ё-оооо! – обрадовался малый. – Я сразу и не врубился. Свой. Где тут у них можно водки купить?
         – Да вроде бы рано еще, магазины у них начинают работать с девяти-десяти. Поздно, по нашим понятиям.
         – Вот же народ испанцы – ленивый, только бы им сиестить. Только бы им бока належивать. А вообще, такая срань – эта хваленая Барселона. Гауди-шмауди. Че в ней хорошего?
         – Почему же? – Василий Иванович почувствовал досаду: город ему понравился своей необычайностью. Причудливость фасадов зданий, ведущих, казалось, с тобой разговор, делящихся своей историей, удачно сочеталась с открытостью цветущих парков. Живой город, имеющий свое внутреннее «я», в котором он сразу почувствовал себя уютно – своим.
         – Да ладно, – неопределенно махнул рукой малый, – в облике городе должна быть поэзия. Тобой понимаемая. А здесь… у каждого дома не лицо, а морда.
         Эти слова так не вязались с расхристанным видом соотечественника, его косноязычием, его расплывшимися формами, его бросающейся в глаза неухоженностью, что Корякин изумился. А, изумившись, осторожно поинтересовался:
         – А в том городе, где вы живете, наверное, полно этой самой поэзии, вами понимаемой?
         – Вот я чувствую в ваших словах иронию. А, между прочим, в моем родном городе, Ушматовске, в отличие от занюханной Москвы и долбаного Питера, к примеру, заключена настоящая поэзия. Там я себя чувствую дома и защищенным. Там каждый камень – мой. Там любое окно пахнет родиной. И вода наша слаще меда: пьешь ее, уже из ушей прет, а остановиться не можешь – такая вкусная. Там даже если тебе и дадут в торец, то – со знанием, что не просто так, а за дело, как это и должно быть в городе-поэзии. В Ушматовске до тебя всем есть интерес, всякая пипа хочет быть в курсе, что у тебя творится в душе. И это окрыляет, это – придает всему смысл жизни.
         – Так вот оно как, – протянул с горечью Корякин, понимая, что до сих пор жил как-то не так, неправильно. Не представлял, где истину искать. Не ведал вовсе, что у окон есть запах! Можно шутить на эту тему, паясничать, но ведь – не принюхивался! Ноздри портил по иным поводам. Хотя бы к своему стеклу однажды на двенадцатом этаже прижался, носом бы повел – что-нибудь, возможно, и вынюхал бы. Глотал воду без всяких эмоций. Жил себе в Москве, как выяснилось сейчас, «занюханной», и даже ни разу за границу – позор ему как столичному жителю! – не выехал, чтобы сравнить, чтобы узнать, где, в каком городе заключена поэзия. А ведь верно: ему было наплевать, что на душе у соседей по дому, и им – на него.
         – Я так тебе, земеля, скажу, – продолжил малый, переходя на «ты». – Нигде ее нет. Ну, разве может вонючая, пропахшая мочой Венеция, нахоженная туристами, сравниться с моим Ушматовском? А этот хваленый Париж? Это не город – это положенная плашмя лестница: только и ходи взад-вперед, а смотреть не на что. Лувр-шмувр! Эйфелева башня-шмашня! А Цюрих? Дерьмо, какая там поэзия!
         – Цюрих, поди, шмюрих, – вполголоса, для себя, прошелестел Корякин. Ему почему-то жаль стало впустую растраченных лет. Катящейся под гору жизни, которая сейчас, после сказанных соотечественником слов, увиделась блеклой, заурядно-суетливой. Человек определился, отдав сердце родному городу. А он?
         – А Рим? – все не унимался толстяк. – Мертвые улицы, без всякого выражения, окоченелые площади. Город-памятник. Город-покойник. Там не люди ходят, а призраки. А трахнутый во все дыры Нью-Йорк? Все бегают, как сумасшедшие, и всем чего-то надо, а чего – и сами не знают. Город без души.
         – Вы во всех этих городах, что перечислили, побывали? – с завистью спросил Корякин.
         – Да ты че, земеля? Я тебе только половину назвал. А Токио-шмокио? Косоглазые, говорят чуть ли не шепотом, умных из себя строят, чуть что – поклоны бьют. Но город – дрянь, без изюминки. Разве что их достопримечательное кладбище, где похоронены знаменитости. Токио может сравниться с моим Ушматовском? А Буэнос-Айрес… Идешь, идешь, а куда и зачем – сам не понимаешь.
         – Так если вам нигде не нравится, зачем вы продолжаете ездить? Зачем тратитесь на отрицательные эмоции? – бесцеремонно перебив соотечественника, спросил Корякин.
         – Ну ты тоже, придумал. – собеседник даже обиделся от непонятливости Василия Ивановича. – Что же мне, только сидеть на лавочке перед домом, лузгать семечки и на баб проходящих глазеть? Бабы не для того природой созданы, чтобы на них бесплатно пялиться. Их надо, понимаешь…
         Вдруг он остановил бег слов, точно наткнулся на преграду. Какая-то мысль его осенила. То, что он прежде не мог связать воедино, что ускользало от его внимания, но определяло поведение и ход жизни, что подсознательно толкало на поступки, которым он, очевидно, и объяснения не мог дать, обрело – здесь, вдалеке от родного города, неожиданную ясность.
         – Понимаешь, земеля, – другим, задушевным голосом повел он разговор, – это словно возвращаться от любовницы к своей жене – пускай нелюбимой, пускай скандальной и откровенной дуре, но – ожидаемой, знакомой и исследованной тобой вдоль и поперек, с которой тебе все равно жить и жить и делить постель. Любовница – это праздник, который гремит оркестром. А жена… Жена – это малинка с чаем, когда простудный озноб бьет, подобранные в цвет галстук и рубашка, хороший обед в выходной день…
         – Ну, я пойду, пожалуй, – Корякину стало невмоготу. Черт его знает, этого малого, то одно говорит, то другое. Логика какая-то странная, с завитульками, вызывает отторжение. И такое ощущение, что пописывает он рассказики на досуге, под боком у заботливой жены. Ну и, как любому писателю, ему надобно публичное обсуждение насочиненного.
         – Да это не город, мозоль на земле, – вдруг продолжил малый, возвращаясь к географической теме. Он явно вошел в раж. – А все – Буэнос-Айрес, Буэнос-Айрес, самый теплый, человечный город на земле. Шмайрес – вот это что!
         – А ведь я был в вашем городе, – процедил с неприязнью Корякин, быстро отходя и не желая слышать вопроса «понравилось?». Не был он там, конечно, зачем-то соврал. И вдруг понял, что никакой добавки к названию не выйдет, как ни пытался придумать. Она уже фактически присутствует.
         Возвращаясь в гостиницу, он злился – не на себя, не на случайного болтливого собеседника, что мимоходом, оказывается, затронул больную струну в его душе, не на жизнь, которая, если быть честным, не такой уж и счастливой была. На что – он даже сам не понимал. Наверное, на то, что случай ему не подсказал обзавестись любовницей, чтобы он мог, как и этот прощелыга, сравнивать. Не было у него праздничных фейерверков и оркестров. Только лишь малинка с чаем при простуде, отглаженные вовремя рубашки да совместные с женой выходы перед сном на московскую улицу, на которой они жили, «чтобы лучше спалось». Никакого разнообразия. Никаких душевных потрясений. Все выверено и устоялось. Скука. Скука.