Монтенегро и..

Кричащие по утрам петухи и поющий колокол. Пиршество магнолий и вонь из канавы, бегущей  вместе со мной к морю.  Монтненгро  или Черногория? А не важно.
Не было в этих волнах покоя, не было – что-то  свербило, тогда незаметно, потом яснее.
И не то чтобы чистоты не хватило, или свежести, или роскоши. Нет. Ооо, море ласково, солнце страстно, горы свежи и могучи, развалины древние  благостны, а все же...  И диковинные коробочки-шишки самшита (самшита ли?) не утешают, и безголовый мальчик Икар (почто снесли ему голову?) не волнует, и черешня, роскошная черешня не насыщает.
Вот язык, прелестный славянский, чужой и родной, занимает и радует, открываясь, как дверца с засовом, скрипучим и древним; за дверцей же – сад: «пекара» – пекарня, конечно, а в ней «праздный» круассан, пышен и свеж, легко конкурирует с сырным и «з вишнею»; «брода» долго туманит нам мысль в рассказе таксиста о его  юности, пока не становится ясно, что это – корабль, на котором матросом он был;  мясо – месо, а день добрый – добрый уж дань, до свиданья – до вижданья (мне мерещится уже польский); восхищает же больше всего «платье на брзый ход», примеренное при нас и лукаво провозглашенное яркой черногорочкой таковым – самой тут же захотелось, и выполнено:  тоже приобретено платье «на брзый ход», пусть и не с открытой спиной, но... не хуже – мое «греческое платье» из Монтенегро.
Однако в Греции  8 лет назад был полет свободы, и утренние петухи восхищали, а море... море просто пленило, сразу и навсегда – самое синее в мире, самое чистое в мире, самое мягкое в мире, Эгейское море мое.
И не войти в это море дважды, да.
Домодедово, которое тогда встречало продутыми на просторе залами, полупустыми и блещущими той же свободой – теперь все засижено людьми, как мухами, и нет в нем покоя.
И первая любовь уже не та, потому что в одну реку...
И значит, моя последняя любовь не встретится мне никогда??? Единственная, главная?