Часовня Часть II Изумление

Все,,. Воспоминания и философствования можно смело оставить. С удовольствием инквизитора, с каким  я отказывал жене, когда она хотела, а я не очень,  отметил, исчезновение желаний на данный момент.  Слава Богу, мне уже за пятьдесят.
Необходимо отметить и внести в актив соображение о человечестве, как о космическом объекте, небесном теле, движущемся по своей орбите сквозь туманности идей, затем идти, совершать необходимые утренние отправления и завершить утро чашкой чая.
С другой стороны, взгляд мой упал на календарь,  и некий внутренний адмирал Канарис, мастер ведения  тройной игры в подсознании, кивнул мне на столбцы дат. Завтра ведь тоже будет утро и после завтра, и еще, и еще…
И, возможно, я еще буду жив, и за мгновение до пробуждения мне с изумительной ясностью каждый раз   будет видеться совершенная грудь Оксанки? (Или Ирки?... А не лучше ли Юльки? Мгновение, - и  все бастионы воздержания –  превращаются в не более чем живописные руины, а тайные прелести женщин  непринужденно, по-свойски планируют, являя себя передо мной в разных ракурсах, медленно вращаясь, - опрокинутая пирамидка в низу Юлькиного живота , с виднеющимися еще ниже темными бритыми, нежно сомкнутыми пассатижами наслаждения).      
Конечно, все  фантомы я уничтожу без пощады. Но эти утренние баталии, превращающие меня одновременно и в языческого волхва, и  в их истребителя-крестоносца, и в большевика-подпольщика, и в карателя-казака в черкеске, с газырями, в кубанке, из тех, что превосходили  своей жестокостью и бандеровцев, и зондеркоманды СС. Как много нервов они забирают!
Ну, что? Попробуем еще разок. Дубль два.
Вновь на экране ноутбука появились дамы,  их наивные фото. Улыбки,  полные надежды, вызова, жалкого задора. 
Дня через два в ряду подходящих особ я обнаружил Ольгу сорока трех лет, снятую ярко освещенной солнцем  в порту на некотором расстоянии, так что ее лицо было трудно разглядеть. Написал ей, предложил познакомиться поближе, а по возможности и пересечься.
 В ответ она прислала каллиграфически выведенный номер мобильного телефона.    
 Я стал искать глазами на соседнем столе  черный брусочек своего старого мобильника, что бы брякнуть Ольге, но телефон зазвонил сам, из-за заварочного чайника.
- Стефан, это Николай Федорович, писатель.  Мы с вами встречались на выставке «Православие», а до того у нашего замечательного храмового архитектора.  Сейчас я на Константиновском мысу, надеюсь, что за час управлюсь.  – у Николая Федоровича,    как и многих литераторов, начинавших  в семидесятые годы прошлого века, близких к диссидентствующей публике, была своеобразная  манера говорить. В его речи звучала. не то что бы неуверенность, а непрерывающееся раздумье. Казалось, и в момент произнесения фраз, он взвешивает все «за» и «против» того, о чем он говорит.  Поэтому Николай Федорович слегка растягивал слова, словно понимая, что может сказать, что-то близкое,  тому ,что хочет сказать, но не абсолютно точное и внутренне где-то даже с этим смиряясь. – А как управлюсь, поеду в город на Альпийскую в Храм. Там, у могилы праведного старца инока Семеона, что в часовенке, у меня в полчетвертого еще одна небольшая встреча с батюшкой Леонидом, а после мы сможем пообщаться-побеседовать. Приезжайте на Альпийскую, - место удивительное, могила поистине чудотворная. Я из своего личного опыта могу сказать.
- Постараюсь быть, постараюсь.    
Литераторы-вольнодумцы семидесятых принадлежат одному  самобытному типу. Всеми ими интересовались органы. Все они в молодости получили неплохое образование, были бодры и саркастичны. Я знавал одного поэта СМОГиста, удивительно похожего и манерой говорить, и рассказывать байки на Николая Федоровича, хотя знакомы они не были.  И даже юмористические, не всегда приличные стихи о политике они писали похожие, конечно, бороды носили.
 Как-то СМОГист, вдохновенно, прокуренным голосом после стакана «Анны Павловны» - портвейна «Анапа», подвывая, читал мне басню:

Однажды Ленин Сталина смешил
То замяукает, то на карачки встанет,
То изо рта колоду карт достанет,
Но Сталин шуток не любил…

Николай Федорович тоже читал мне кое-что о Леониде Ильиче и Станиславе Кане, лидере Польской Рабочей Партии эпохи «Солидарности».
На Альпийской в указанное время я не застал ни писателя, ни батюшку.   
Храм, вполне православный, ослепительно белоснежный, увенчанный золотой луковицей на изящном двухступенчатом барабане,  благодаря устремленным в высь по периметру  карниза кокошникам, продолженными линиями сложного рельефа кровли и подчеркнутыми специальными вертикальными линиями-створами  на стенах, нес в себе нечто готическое. Нет! Правильнее будет сказать, - готический оптимизм, - не геометрически выверенную  соразмерность  строения и его украшений,  авторитетную и торжественную, подчеркивающую важность здания, - но именно оптимизм, какой  на старте излучает белая космическая ракета. 
Храм имел два отделения,  верхнее и нижнее. Видимо, в нижнем отпевали усопших, поскольку рядом, через дорогу зеленело ясенями, шелковицами и темными  кипарисами, городское кладбище, где к моменту освещения храма еще устраивали похороны.  В храм верхнего яруса, вела лестница, охватывавшая вход в нижний храм. А перед  входом  в верхний она выводила на крыльцо – террасу, на краю которой была устроена оригинальная звонница,  в виде бетонной изящной подковообразной дуги, на которой висело несколько небольших колоколов. В этом было тоже, что-то, средиземноморское, (даже не католическое или строго византийское, а общехристианское Наверно, до раскола Церкви на Восточную и Западную строили такие храмы, с такими звонницами).   
Дорога огибала храм с одной стороны – кладбище. С другой – стеной  стоял городок гаражей с выстроенными и многократно перестроенными верхними жилыми ярусами в два, в три этажа высившимися над по-средневековому узкими, круто уходящими под гору проездами. Великое множество мастерских обосновавшихся в нижних ярусах усиливало сходство этого прилепившегося к склону городка с европейским средневековым ремесленным бургом, скрюченным, тесно сжатым городом мастеров. Кроме улицы от гаражного скопища храм отделяла стенка  на которой возвышалась решетка и плотный ряд молодых, стройных кипарисов.      
Я не пожалел, что пришел  сюда.  Во дворе храма стоял легкий обшитый пластиком двухэтажный дом с трапезной, лавкой церковной утвари, книг и воскресной школой.  Остальные  церковные угодья  окружал  чудесный с большой любовью ухоженный сад  из экзотических деревьев,  кустарников и цветов. 
Прогуливаясь по нему в надежде дождаться Николая Федоровича, я обошел храм и обнаружил за ним  небольшую часовню с большими во всю стену арочными оенами. Дверь в часовню была открыта. Я остановился у входа. Внутри  - светло  и чисто. Большую часть  занимают три высоких, отделанных мрамором надгробья.  В центре, - старца Семиона, по краям – стариц, инокинь, ухаживавших за ним  при жизни. Свечи, цветы.
 На надгробье Семиона, в как в прямоугольной раме насыпан и аккуратно разровнен песок, в который посажено множество зажженных свечей.  У края могильного прямоугольного надолба молча стояла грузинка, женщина лет тридцати пяти, , положив руку на его мрамор. Очевидно, она мысленно обращалась к праведнику с молитвенной просьбой о помощи.   
Что бы не мешать просительнице, я отошел от входа, За часовней справа стоял крашенный дощатый стол  со скамьями. За столом седели еще четыре пожилых женщины и мужчина грузин с черной широкой бородою, что-то им рассказывавший и отвечавший на вопросы. 
Что-то со  мною произошло… Тонкий ручеек вечно журчащей паранойи вдруг иссяк. Единственное. Вопрос, -  за что мне такое умиротворение?  Это было не грустное кладбищенское спокойствие и безмолвие, а что-то  совсем другое, живое…    
- Вы что-то хотели? - спросил меня бородатый рассказчик.
Видно я был настолько удивлен  этой непонятно откуда появившейся благостью,  что не заметил, как уже с полминуты стою перед столом с бабами, вперив взор в их собеседника.
- Нет,  ничего. Извините. 
Я повернулся и пошел в книжную лавку, где приобрел Книгу проповедей священника Дмитрия Смирнова.   

На следующий день вновь позвонил  Николай Федорович.