Косуля

         
                Люди сделают всё возможное, неважно насколько абсурдное,
                чтобы избежать встречи лицом к лицу со своей душой.
                — Карл Густав Юнг —
         
          – Мне пятьдесят восемь,– сказала спутница слева, ей хотелось поговорить.
          Спутница справа спала, приложившись к грязному стеклу вагона.
          Я сидела посерёдке и радовалась, что не стояла. Говорить мне не хотелось, я бы тоже прикорнула, но толстая тётенька с игривым амурчиком чуть выше колена была расположена поболтать. Пришлось улыбнуться её короткой юбке:
          – По вам не скажешь.
          Соврала, конечно, по ней очень даже скажешь. Я вообще думала, что ей семьдесят. Амурчик, конечно, весёленький, но морщин на лице столько, что впору утюжильщицу нанимать.
          – Да ладно – не скажешь! – хихикнула дама (поведение у неё явно было не дамское, но, почему-то подумалось мне, она соответствовала укороченному значению этого слова). – Я знаю, на сколько выгляжу, и даже – на сколько веду себя. Но! – подняла она длинный, с розовым лаком на узком ноготке, указательный палец. – Это не мешает мне находить подруг. Да-да, молодая леди,– подруг!
          Тётенька так изящно повернулась ко мне, что мысленно я увидела пятнистую рыжеватую косулю с огромными синими глазами. Перед собой! Я аж отодвинулась – от косули, потому что решила, что она меня лизнёт. А мне этого не хватало прям – чтобы всякие миражные косули в электричке меня лизали.
          Я толкнула «невзначай» локтём соседку у окна: пусть просыпается и входит в беседу, тем более что по виду она ровесница кос… дамы. Но оконная тётка спала крепко, умаялась, бедняжка, на дачах. Ладно. Придётся слушать мне, мужики напротив уж точно не будут.
          Птичка-говорун уже говорила, и говорила, и говорила. Я слушала музыку слов, в их смысл не особо вникая, что-то из области снов пред мысленным взором мелькало…
          Ой.
          – Ну что вы такая напугались! Я ещё и не такие стихи сочинить вас заставлю,– Косуля смеялась во весь свой красивый, наверняка вставной рот.
          – Я это… вслух?! Я это сказала? Это я сказала?! Обоже…
          В жизни не сочиняла стихов, а тут как-то даже мало того, что не сообразила, что вслух, так ещё и в рифму! Боже. В этой… даме… что-то есть. Пожалуй, надо…
          И я вслушалась.
          – Ну так вот,– продолжила она, словно я была в курсе всего, что она говорила до этого. – Пришла она ко мне чаю попить, а осталась на полгода. Как я не уговаривала её дочери позвонить – ни в какую. Но я-то тоже не могу. Номер не знаю – ладно, узнать бы мне – раз чи`хнуть, но она не хочет, а я кто?! Я почему должна вмешиваться? Мне она не мешает, мне с ней весело, вечером в преферанс – вы знаете, любезная, что такое преферанс? Не знаете. Сейчас никто не знает, что такое преферанс. А это – Игра! С большой буквы Игра! И зачем же мне подружку такую назад отправлять, коль она сама не хочет, зато в преферанс со мною играет? Вот вы мне скажите – вы одиноки?
          – Я?! – честно, растерялась. – Да нет, с чего вы взяли?
          – А с того, что на лицо хмурая, людей сторонишься, когда смешно – не смеёшься, и считаешь меня за дуру. Так?
          – Так-так,– по инерции, но больше чтоб отвязалась, поддакнула я и только потом спохватилась. – Нет, вы не подумайте. Я… я просто устала. Хочу отдохнуть, поспать бы. Да никак.
          Со стыда провалиться! Что она ко мне прицепилась?
          – А пойдёмте ко мне! Я выхожу на следующей. Познакомитесь с подружкой моей, узнаете кайф от преферанса. И не только от него…
          Она загадочно улыбнулась, а я как в ступор впала. Я не собиралась никуда ни с кем выходить, тем более, с какой-то полоумной бабкой, которая возомнила себя фиг знает кем. Но рот мой открылся и произнёс слова:
          – А давайте! Но сначала я у вас посплю.
          – Вот и умничка! Вот какая девочка молодец!
          Тётка по-детски совсем засмеялась, будто ей конфетку дали за послушание, и погладила меня. Косуля лизнула мне ногу. Это гипноз… Но, странное дело, выходить из него не хотелось. Дома ждала рутина, умученная мытьём чужих подъездов мать, одноногий, вынужденно не пьющий отец, от чего был он втрое злей, чем раньше, и куча бумаг, которые из офиса перекочевали на мой, и без того захламлённый, письменный стол. Выходные я провела бездарно, копаясь в грядках, так, может, финал воскресенья мне удастся?..
          Мы вышли на следующей станции с тоскливым названием «Пески». Песок, похожий на пыль, лез в шлёпки до самого посёлка, куда добрались мы достаточно быстро – я не успела ни испугаться своей неожиданной храбрости, ни ужаснуться нелепости происходящего. Моя проводница всю дорогу молчала, – жалела о своей опрометчивости?
          – Нет-нет, я не жалею, но под ноги смотрю всегда очень внимательно, однажды так споткнулась, что месяц в гипсе ходила.
          – Что?! Как вы?.. Как вы узнали мои...
          Я была в таком шоке, что схватила её за руку и почти развернула к себе лицом. Это был морок, не иначе – на меня смотрела смеющая морда косули.
          – Да что ж вы такая пугливая? – смеясь, говорила она. – Я иду, молчу, вы за мной, без слов. Неловкость так и чувствуется. Раз я позвала, то я и говорить должна, путь сокращается беседой, а я молчу и только под ноги смотрю. Ну как тут не подумаешь, что я жалею. Но нет, девочка моя, нет! Вот мы уже и пришли. Смотри, какой дом! Красивый у меня дом, правда? Скажи, что думаешь, и заходи.
          Косуля снова превратилась в говорливую тётку, мы стояли перед двухэтажным кирпичным домом с деревянной резной террасой по бокам от входа.
          – Хороший дом,– произнесла я невольно. – Красивый. И, наверное, тёплый?
          – Конечно! – радостно кивнула тётка. – Ещё и печка есть! Зимой – как в сказке. – Она потопала ногами по коврику у двери и повернулась ко мне: – И ты стряси.
          – Что?
          – Песок! Песок стряси, вся обувь в нём уже. Домой не нужно грязь нести, я босиком хожу.
          Я, как мешком хлопнутая, послушно потянулась к шлёпкам. Хотя что там стряхивать? Но – разулась и босиком вошла следом за хозяйкой в дом. В сенях (да, это были сени!) стоял полумрак и приятный холод. Пахло старым деревом, чем-то пряным, и острым, и…
          – Специи! Это специи, я люблю их, – подсказала старушка так, словно я раздумывала вслух. Она включила свет и улыбнулась: – Проходи, не бойся. Я не кусаюсь.
          – А как вы… как вы всё узнаете?
          – Узнаю что? – она уже раздвигала шторы в комнате, а я всё топталась на пороге. – Заходи, и дверь закрой, иначе мухи налетят.
          Сама на себя удивляясь и даже досадуя, я вошла наконец в комнату, закрыла дверь и оказалась в полной, нереальной совершенно тишине. Косуля уже не двигала занавески, и вообще не шевелилась, смотрела в окно молча, словно не стояла у неё за спиной чужая и оторопелая я. Мне было страшно обратиться к ней, страшно нарушить это беззвучие, словно за самый лёгкий шорох последовало бы немедленное для меня наказание. Не от неё, нет. Просто наказание, само по себе и ниоткуда. Впервые я, извергая лаву внутри, оставалась спокойной снаружи, и держалась достойно и естественно, постигая неочевидность моих страхов. Бояться было нечего, но я застыла изваянием и ждала, когда шевельнётся Косуля. Она вдоволь насмотрелась на сад за окном и, как ни в чём не бывало, повернулась ко мне.
          – Ну что? Будем чай пить? Есть кофе. Какао. Кисель. Сок. Я люблю морковный, но в холодильнике держу и апельсины, и яблоки для гостей. Отжать?
          – Я-а… Господи. Я-а…
          И тут меня прорвало. Откуда-то из живота пошёл нервный смех; прикрыв рот рукой, я надрывалась, как припадочная. Это был не мой смех, я так никогда не смеялась, но с ужасом понимала, что у меня истерика. Да, это была истерика. Самая настоящая. Я не могла остановиться и, фактически, уже рыдала. Косуля подошла ко мне, обняла за плечи и отвела к дивану. Ничего не видя из-за слёз, я повалилась лицом вниз и уткнулась в подушку. Как потом выяснилось, уснула и проспала пять часов. В чужом доме, до позднего вечера. Не раздеваясь. Хорошо хоть разулась.
          Первое чувство по пробуждению было: «Как же хорошо!» Даже не знаю, что именно мне показалось «хорошо», но не хотелось ни вставать, ни открывать глаза, ни вообще двигаться. Вот так лежать бы и слушать приглушённый говор мягких голосов, изредка прерываемых искристым смехом и укоряющим пошикиванием: «Тише! Да тише вы, проснётся». Гораздо позже, когда я вспоминала этот момент, постоянно ловила себя на мысли, что не относила к себе эту фразу, и даже то, что я спала и теперь проснулась, для меня не было фактом. Словно лежала не я на диване, а другая, и даже если это была всё-таки я, то лишь телом. Душа моя в тот момент находилась далеко-далеко, не на Земле вовсе, а где-то за пределами вселенной. И оттуда, из-за пределов, летела в дом с резными окнами долго, нехотя, не желая…
          Вот Земля, города… город. Луга, песчаники, деревня… Вот дом. Вот я. Встаю с дивана, ищу шлёпки. Не нахожу и босиком иду по тёплому дощатому полу. К столу и трём женщинам, играющим в карты.
          – Преферанс?
          И вроде я спросила, но голос не мой – хрипловатый, тихий, сонный. Может, я сплю?
          – Нет-нет, девочка моя, доброго вечера, проснулась как раз в тему! Угощайся.
          От неё веет благостью. В кудряшках, в мягком бархатном халате...
          В центре круглого стола горит толстая свеча.
          – Какой вкусный аромат. Можно мне яблоко?
          – О да, конечно! Бери, что хочешь.
          Они все трое разулыбались и стали двигать ко мне вазу с фруктами. Как на картинке. С нижнего яруса свисали виноградные гроздья, на средней красиво румянились яблоки, сверху вперемешку мандарины, персики, киви.
          Я взяла яблоко. И персик. И киви! И как в детстве, не знала, с чего начать. И так же, как в далёком моём детстве, надкусила и то, и другое, и третье.
          «Что-нибудь одно», – говорила мне недовольная мама.
          – Ведь правда, так вкуснее? – в один голос воскликнула троица.
          – Да, – кивнула я и зажмурилась. Это всё сон. Так не бывает. В этой жизни так не бывает!
          Я продолжала попеременно кусать персик, яблоко и киви, перемешанный вкус был изумительный – персик мягким и сочным, киви с терпкой кислинкой, а яблоко сладким и просто тающим во рту. Удивительно!
          Я сидела за круглым столом вместе с тремя немолодыми тётками и делала то, что не могла позволить себе даже маленькой.
          – Как же так?!
          Косуля весело рассмеялась и перемешала карты.
          – Вот вы на какой улице живёте? А, милочка?
          Я даже дышать забыла:
          – Что… что значит – на какой? Как называется?
          – Да. Да-да. Как зовётся ваша улица?
          – Э-э… это… как её… Островская. Ой, Островского. Улица Николая Островского,– на всякий случай я встала и вышла из-за стола.
          – А какого из них?
          Ещё не легче! И что опять привязалась? Ведь так хорошо получилось с этими ягодо-фруктами! Но, словно прочитав мои мысли, чему я бы уже и не удивилась, она добавила:
          – А нет никакой разницы, какой Островский. Точно так же, как нет разницы, улица какого Толстого, да пусть даже Достоевского или Ницше, Гёте, Рузвельта, Модильяни. Нет разницы! Понимаете меня, милочка?
          Я не понимала. И неуверенно мотнула головой, думая о том, что надо бы сказать «да», чтоб она отстала. Но тут же выяснилось, как правильно я поступила, ответив «нет». Такую логику и такое объяснение я встретила впервые в жизни.
          – Конечно, не понимаете, – довольно начала Косуля. – Мой дом стоит на улице – да, у нас в посёлке тоже есть улицы,- на улице Весенняя. Это красивое название. Всегда доступное. Вечное! Ибо весна – вечна!
          А что такое Островский? Вы знаете? А Толстой? Это ушедший уже человек. Умершие давно люди. Да, память, да, великие. Но вы, милая моя, живёте на улице мёртвого человека. Вы держите это в памяти. В своей живой, заметьте, памяти. Фамилию давно почившего человека. Которого вы никогда не знали. Зачем вам это? Почему вы не живёте на улице Весенней? На Берёзовой? Или хотя бы на Курильской? Прекрасный маленький городок, Курильск, населённый живыми людьми.
          У вас дома, должно быть, висят портреты ваших кумиров, у моей, не знаю сколько "пра-пра"-внучки висит Хьюстон, знаете, да? Уитни. Прекрасная певица. Но умерла, однако, в пребольшой степени странно. Люди окружили себя мертвечиной. И это не есть память, дорогая моя. Это добровольное уничтожение жизненной энергии. А потом вы удивляетесь, почему так мало живёте и так много болеете…
          – Но как же… – я так растерялась, что слов не находила.
          – Как же – что? Помнить о всех? Создавайте музеи. Делайте кино, пишите книги… но не собирайте ими пыль в доме! Называйте именами кладбища, в конце концов. И у вас будет выбор – сколько лет своей жизни посвятить умершим. А жить на улице Островского с рождения и до самой смерти просто потому, что у вас топонимика такая – это насилие над личностью и здоровьем. Берегите себя, милочка. Кроме вас, этого не сделает никто.
          Ну уж нет. На всю эту ересь я отвечу так, что она заткнётся.
          – А что же вы? Вам пятьдесят восемь, а дашь все семьдесят. Но живёте на улице Весенней! Где же ваша вечная, как весна, молодость?!
          Боже, что я несу? Я заразилась от неё идиотством и несу неуправляемую хрень… Да ещё и хамскую. Но Косуля не обиделась, и не смутилась, и даже хитро и озорно мне улыбнулась. Её подружки (одной на вид за сорок, второй под шестьдесят), переглянувшись, прыснули.
          – Мне? Пятьдесят восемь? Кто сказал вам такую неправду? – она залилась смехом. – Я сказала? Да вы что? Это я пошутила. Или побоялась напугать. Мне, милочка, сто девяносто семь лет. Сто. Девяносто. Семь. Я родилась 18 октября 1828 года. И нет, я не сошла с ума, у меня нет деменции, зато есть паспорт, где написано, что мне восемьдесят три. Ну не писать же туда, в самом деле, мой настоящий возраст! Это мой, дай бог памяти, уже восьмой паспорт за всю жизнь. Или девятый?.. – она на мгновенье задумалась, вспоминая. – Нет, восьмой, да-да, восьмой. В тот раз мне было уже сто сорок, и пора было снова «потерять» паспорт. А по документу мне всегда восемьдесят три. Хороший возраст. Много не спросят; если что вдруг – то на деменцию списать всё можно. Так и живу, милочка! На Весенней…
         Я не знала, что сказать. Стояла и смотрела, как за нарядным столом раздают карты. Свежие ромашки в искрящейся от света хрустальной вазе. Яблоки в фарфоровой конфетнице. Конфеты рядом на ажурной салфетке. Раздавали на четверых.
         – Ты же будешь?
         – Я не умею.
         – А ты смотри. Научишься быстро.
         Играть я умела только в «дурака», да и тот остался в памяти детства. Возмущённо мотнула головой – «нет!»,– но Косуля подвинула стул и ткнула пальцем в плечо. Усадила.
         Возрастная в белой блузе завершила раздачу, улыбнулась мне перламутровыми губами и кивнула: «Ходи!» Я вынула из своей стопки карту и положила на стол. Морок продолжался...
         На часах, которые я увидела внезапно – они словно проявились между свечой и фруктами – стрелки показывали десять. Когда вновь заметила их, была уже полночь. Я научилась играть в преферанс, узнала, что женщину в белом зовут Ольга, ей пятьдесят шесть, две незамужние дочери, с которыми она не ладит, муж завел любовницу в два раза младше себя, не счёл нужным это скрывать. И она, Ольга, так устала, что однажды, выйдя в магазин, пошла, куда глаза глядят. А глаза не глядели никуда, и она упала. Наутро очнулась  в больнице, где познакомилась с Косулей. Та навещала свою подругу. И так Ольга попала к ней в дом.
         Другая, Тина, вспоминалась цитатами: «Он вышел, даже не глянула на него. Не люблю, нет. Давно. Есть привязанность. Жалость. Страх. Но нет любви». Её муж - военный, сына-подростка отправил в кадетскую школу в область, сам мотается по командировкам; как и чем живёт жена, не интересно. Чужие, по сути, друг другу люди. И потому Катерина - Тина - тоже здесь.
         Моё состояние было схоже с чтением китайской книги вверх ногами. Часы на комоде зелёными цифрами моргали полночь. 00:00. На первой минуте нового дня игра закончилась.
         – Всё. Всем спать! И тебе, милая, тоже. Хочешь, там же, а хочешь, постелю на втором этаже, мы любим мягкое и на звёзды смотреть.
         Косуля смешала карты, гостьи вышли из-за стола: «молодая» Тина поднялась на второй этаж, «старая» Ольга прошла куда-то вбок за моей спиной. Я снова не знала, что отвечать.
         – Маме. Позвони своей маме. Она волнуется, наверное,– участливо подсказала Косуля.
         – Д-да... Господи. Мама! Спасибо, что сказали!
         Мне было стыдно. Я забыла позвонить, да и вообще забыла, что у меня есть мать! Растерянно пытаясь вспомнить, куда дела телефон, встала, похлопала себя по бокам.
         – Он на софе, с которой ты летала.
         – Что? Откуда... Как такое возможно? Вы кто?!
         – Утром. Всё утром! Постелю тебе наверху. Ванная комната за шторкой справа. Выключи свет и поднимайся,– Косуля вынула из комода стопку постельного белья и пошла за своими подругами наверх.
         Сотовый и правда лежал на диванчике, в складках смятого мной покрывала. Семьдесят три пропущенных вызова... Виброзвонок, которого я не слышала. Отец, мать, две коллеги с работы, три незнакомых номера, подруга детства, с которой семь лет, как разбежалась, бывший парень, недавний приятель. Ниже листать не стала. Набрала номер матери, испугалась и сбросила. Быстро написала смс. Отцу тоже. Ночь. Возможно, спят. Но смартфон мгновенно завибрировал, пришлось ответить.
       Я что-то говорила, отец что-то кричал, мать отдалённым эхом взахлёб рыдала. Я снова, как при пробуждении, была не здесь, а где-то во вселенной, но не летела домой на Землю  – стремительно неслась в далёкий космос.
       – Я пошла спать. Спокойной ночи вам.
       Сказала и отключила телефон. Совсем. «Пришла она ко мне чаю попить, а осталась на полгода. Как ни уговаривала её дочери позвонить – ни в какую»,– само собой всплыло в памяти. И я уже знала – почему.

       Наверху и впрямь оказалось мягко и звёздно. Планетария в деревенском доме я никак не ожидала, думала про обычное окно на крыше. Но у этой дамы банальность была не в чести. Созвездия над головой, трава на полу - ноги утопали в пушистом ворсе салатового ковра. Кровать с балдахином ждала меня у окна. За раздвижными шторками по разные стороны просторной комнаты угадывались ещё три спальных места.

__
пишу...