О множественности интертекстуальных кодов

ИНТЕРТЕКСТ И МНОЖЕСТВЕННОСТЬ ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНЫХ КОДОВ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТЕКСТЕ (размышления по поводу «Структуры художественного текста» Ю. М. Лотмана и «Палимсеста» Ж. Женетта)

Термин «интертекстуальность», получивший распространение во второй половине ХХ века, стали употреблять по отношению к романтизму и романтическому тексту только в конце ХХ в.[2, c. 25 -54]. При этом современная филологическая наука с большой осторожностью использует это понятие, обращаясь к литературным феноменам всей допостмодернистской эпохи, чаще применяя к ним привычные «аллюзии», «реминисценции», «заимствования», «цитаты», введенные компаративистами и подхваченные «стилистами». Обратим внимание на то, что термины «интертекст» и «интертекстуальность» в их «классическом», т. е. структуралистском, понимании, все же намного точнее определяют природу и специфику текстуального взаимодействия, независимо от времени возникновения текста и направления, к которому его относят. Заметим, что уже в первой половине ХХ столетия вопросы о взаимодействии текста c текстами-прецедентами, о природе такого взаимодействия, поднимавшиеся в многочисленных историко-литературных и компаративистских трудах, чаще всего соотносили именно с романтизмом.
 
В данной статье «интертекст» рассматривается на материале французской романтической литературы 1820-х гг. и понимается в широком смысле слова - как историко-литературная и мифопоэтическая основа диалога культур и литератур. Термин «интертекстуальность» используется в более узком значении - как технология построения текста, зачастую как мифопоэтическое нововведение и совокупный (реформаторский) художественный прием, сыгравший важную роль в структурировании нового текста, письма, обычно синтезирующего в себе на формально-жанровом уровне элементы лиро-эпического нарратива со структурными элементами «драмы» в самом широком смысле слова, т.е. как рода, класса, ряда и вида искусства и литературы.

Определяя интертекст, исследователи по традиции цитируют Р. Барта, утверждавшего, что текст представляет собой «новую ткань, сотканную из старых цитат» и приводят изречение Юлии Кристевой о тексте как «мозаике» («Tout texte se construit comme une mosa;que de citations, tout texte est absorption et transformation d’un autre texte») [8, с.35]. Часто упоминается характеристика, данная  Филиппом Соллерсом (Philippe Sollers): «Любой текст находится в связи со многими текстами и является одновременно их новым прочтением (relecture), акцентуацией (accentuation), концентрацией (condensation), смещением (d;placement) и углублением (profondeur). В работах последних лет внимание акцентируется не на разногласиях между «структурализмом» и «постструктурализмом», а на развитии постструктуралистами «структуралистской мысли». То, что американские исследователи назвали «постсруктуралистской мыслью», родилось внутри структурализма (Барт, Фуко, Лакан), утверждает квебекский исследователь С. Арчибалд, а Кристева, Деррида и Делез, которые испытывали «притяжение» структурализма, хотя часто не разделяли его идеи, по сути продолжили его [8, c. 35].

Жерар Женетт в «Палимсесте» («Palimpsestes») обновил введенное ранее постструктуралистами понятие интертекстуальности, привнеся в общую теорию термин «транстекстуальность» (transtextualitе), понимаемый им как любые отношения текста с другими текстами. В теории Женетта за термином «intertextualitе» закрепилось значение «текста в тексте», получившее подтверждение и развитие в теории и практике тартуской семиотической школы [9, c. 148]. Именно в значении «текста в тексте» французский ученый рассматривал интертекстуальность как цитату, дословную и эксплицитную ссылку (rеfеrence littеrale et explicite); плагиат (plagiat), дословную, но не-эксплицитную ссылку (в случае, когда ссылка не декларирована), а также аллюзию (allusion) и ссылку не пословную и неэксплицитную, рассчитанную на компетентного читателя, способного идентифицировать скрытую в тексте аллюзию или неточно переданную цитату [8].

Если научный текст в основном однозначен и, интерпретируя общий закон,  как правило, моделирует абстрактную идею, то художественный текст тяготеет к многозначности. Потому художественный текст имеет доступ к разным системам отношений и в результате получает благодаря метафоре более чем одно значение [3, с. 87].

В работах, посвященных структуре художественного текста,  Ю. М. Лотман, указав на затруднительность определения понятия «текст», рассматривал его в одном случае как «последовательность знаков» [3, с. 32], в другом – как «последовательность смыслов». Тартуский ученый подчеркивал, что сущность семиотического подхода заключается не только в изучении «значений», но также в раскрытии акта коммуникации и его общественной роли [3, с. 45; 4; 5]. К этой сфере ученый отнес изучение «вторичных моделирующих систем», т. е. культуры, искусств, литературы как знаковых систем [3, с. 47].

Зачатки теории интертекста и интертекстуальности появились уже в 19 веке, в период расцвета романтической литературы, которая мыслила новый текст как переосмысленный старый в соответствии с принципами «симметрии-асимметрии» (Ю.М. Лотман), с использованием мифологического параллелизма, нанизывания символов, многоступенчатого наращивания анализа чувств, экзистенциальной реконструкции и психологической реструктуризации знакомых сюжетов и образов, за которыми все чаще смутно угадывался скрытый нарциссизм лирического поэта и реже – способность предвидения метаморфозы эпох. Начиная с 19 века, установка на творческую неповторимость и многозначность художественного смысла обязывала авторов активно искать уникальные прототексты, по-новому прочитывать до боли знакомую, «вечную», традиционную мифологию, увидеть с другой, психологической стороны, ее таинственный символизм [7, c. 4]. На протяжении долгих постромантических десятилетий было принято считать, что романтизм отдалился от Аристотеля, чтобы приблизиться к Платону и неоплатоникам. Однако, как справедливо заметил Ж. Женетт («Границы повествовательности»), и Аристотель, и Платон, по сути, пришли к одному – к огромной значимости духовных символов, коими с давних времен были наполнены и философия, и литература. Архилох, Сафо, Пиндар, исключенные Аристотелем из числа поэтов в «Поэтике», имели одну общую черту, отмеченную Ж. Женеттом в границах повествовательного: их творчество  воспринималось не как «подражание, посредством повествования или сценического представления, какому-либо реальному или мнимому действию, внешнему по отношению к личности и словам поэта», но как прямой дискурс автора, говорящего лично от себя, от своего имени  [1, c. 60-281]. Так проявляет себя «интертекст» в значении читательского восприятия (perception) произведения в его отношениях с текстами предшествующими и последующими [11].

Романтики обогатили метафорический язык литературы, подхватив лирический метод древних греков, услышали и преобразовали смысл архаических аллегорий и символов, восходящих к мифологии и возрожденных эллинской культурой в буколиках Феокрита, Мосха, Биона. Они подняли идиллию и элегию на новый философский, художественный и семантический уровень. Но романтический дискурс уже не совпадал с дискурсом мимесиса и даже диегесиса, как их понимали Аристотель и Платон. Такие важные для романтиков терминологические понятия и словообразы, как «история», «тайна», «рок», «судьба», «душа», «человек», обрели как в лирическом, так и в эпическом тексте статус интертекстуальных символов. Как эти тенденции проявляли себя на практике? Одна из ярких гуманитарных тенденций проявилась как обновление архетипных образов и мифологизмов, преимущественно забытых, малознакомых, но чрезвычайно актуальных для нового читателя архетипов. Приемы введения в текст образов и идей, получивших в работах К.Г. Юга определение архетипы, не новы. Новыми являются методы их прочтения, способы трансфера и интерпретации, актуализации и ассимиляции. Ю.М. Лотман оперировал термином «архитип» (не архетип!), по аналогии со структурными образованиями архисхема, архиструктура, построенными по образцу «архифонемы» Н.С.Трубецкого, и употребленными в «значении совокупности дифференциальных признаков, общих двум элементам данного уровня нейтрализующегося бинарного противопоставления» [3, с. 368]. Многие из архетипов, забытые на многие века, были заново открыты предшественниками романтизма и самими романтиками в качестве образцов для «подражания», вполне в духе эпохи, когда классицизм был еще силен и не намеревался уступать своих позиций.
 
Если рассматривать текст не только как «последовательность знаков», но и как «последовательность смыслов», сохранив установку на «множественность художественных кодов» [3, с. 34 – 36], которыми располагает, к примеру, построенный на архетипическом материале текст, то очевидно, что архетипичность значительно снижает (сужает) множественность текстуальных кодов и не всегда приводит к единому знаменателю прочтения, иными словами, к единой интерпретации исконного текста. Этого нельзя сказать о рецепции и интерпретации романтического текста на разных стадиях его позднейшего восприятия, когда интертекстуальный «код» романтизма, применяемый авторами послереволюционной и посленаполеоновской эпохи, был подменен новым, не-романтическим кодом, в котором доминировали детерминанты «объяснительной процедуры» (Г. Лансон), отвечающей «философии факта», позитивистскому мировосприятию, соответствующей прагматической картине мира в постромантическую эпоху. Позже при расшифровке романтических текстов (текста) уже по сложившейся традиции продолжали использовать коды, отличные, а порой и противоположные  коду романтического текста.

При этом в новом лирическом тексте, который наследовал во многом текст романтический, не прекращался процесс «вживления» чувствительных и эмоциональных по своему наполнению метафор в виде архаических архетипов и символов. Этот же процесс интертекстуальной адаптации, чаще всего упрощенной до банальности, наблюдается в современной социальной и рекламно-потребительской культурах, в текстах, обращенных к «естественному», «искреннему», «наивному», первозданному внутреннему источнику – человеческому инстинкту. В 19 в. интертекстуальные структуры и приемы, пришедшее в романтическую культуру и литературу из доклассицистической и доромантической эпохи, были встречены противниками романтизма либо как плагиат, либо как неумелое повторение пройденного, «странное» подражание, образец творческой несамостоятельности и т. д. Романтики в качестве контраргумента в пользу новизны текстов приводили иронические доводы. Известны работы и высказывания Шарля Нодье в защиту так называемых «подражателей» и списки произведений, выстроенных им в интертекстуальные «цепочки».

В 1820-е гг.  интертекстуальный аспект уже был понят романтиками как составляющая мифопоэтического замысла и сравнительно-исторического анализа литературных текстов.  Было и понимание относительности различных литературных веяний и влияний, хотя и определялись они по традиции и в духе времени еще как «подражания». Под интертекстуальностью здесь понимается не только совокупность текстуальных приемов, как то: реминисценции, аллюзии, цитаты и пр. Основными составляющими романтического интертекста были параллельные или вставленные сюжеты и образы архетипной, мифологической, фольклорной, литературной и металитературной природы, лежащие в основе мифопоэтических текстов этого периода. Именно эта бросающаяся в глаза особенность романтизма вводила в заблуждение многих критиков, улавливающих жанровое, идейное, сюжетное и интонационное сходство текстуальных структур и художественных содержаний.

И по сей день созидание лирического текста происходит в полном соответствии с подкрепленной законами аристотелевской теорией поэзии как «подражания природе», в основе которого лежит бережно восстановленная лирическими авторами мифотворческая парадигма «природа – чувство – воображение – совершенство –  идеал – любовь – вечность». В связи с такой постановкой проблемы интертекстуальности актуален вопрос о восприятии лирического текста («лирики природы» и любовной лирики) сердцем, внутренним голосом как «отражением» внутреннего мира читателя, откликающегося на голос автора (поэта) и являющегося голосом природы (психики), т.е. чистейшим «подражанием». Именно в таком контексте имеет смысл продолжать дискуссию об интертекстуальном мифотворческом и риторическом способах и формах самовыражения в поэтическом тексте, имеющем множество текстов-прецедентов,  а также о разновидностях интертекстового и интертекстуального высказывания, способах их трансформации при переводе, о принципах кодирования «готового» символического и метафорического материала. Предметом дискуссии в разное время были идеи о смысле и назначении символа в культурной, мыслительной и языковых матрицах. Основополагающим моментом в дискуссии стало признание многофункиональной значимости метафоры и текстуальной символики как структурных составляющих художественного текста. и доминантной роли в нем интертекстуального мифопоэтического аспекта.

Библиографические ссылки

1. Женетт Ж. Фигуры: в 2-х тт. Т.1.  М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998. 944 с.
2.Жужгина-Аллахвердян Т.Н. Французский романтизм 1820-х гг.: структура мифопоэтического текста: [Монография]. Дн-вск: изд-во НГУ, 2008. 280 с.
3. Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М.: Искусство, 1970. 384с.
4. Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. Ч. I. М.: Гнозис, 1994. С. 118–119.
5. Лотман Ю. М. О семиосфере //  Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. 1. Таллинн: Александра, 1992. 479 с.
6.  Лотман Ю. М. Текст в тексте // Лотман Ю. М. Избранные статьи. Т. 1. Таллинн: Александра, 1992. С. 148.
7. Шахова К. О. «Романтична література вчить того, чого в нас зараз так бракує…»  // Всесвітня література і культура в навчальних закладах. № 2. 2002. С. 4.
8.Archibald S. Le texte et le technique. Quebec: Gauvin, 2009. 310 p.
9. Gennete G. Palimsestes: literature in the second degree. Univ. of Nebrasks Press, 1997. 476 p.
10. Kristeva J. Sеm;iotikе: Recherches pour une semanalyse. P.: Seuil, 1969.295 p.
11. Riffaterre M. La production du texte. P.: Seuil, 1979. 284 p.

Новая редакция

Впервые опубликовано в: Вісник Дніпропетр. ун-ту. Сер.: Мовознавство. Вип.21 (3). Т. 23. № 11. Дн-вськ: вид-во ДНУ, 2015. С. 36–40.