Пятачок

           «А нам всего по два: бздеников, лапурдеников, кнецтцелей,  кныдликов да, ну и эти кунэмики, а как же». Очередь – законодатель всего, что было в бывшей нашей и самой лучшей стране, на правах единственного безотказно-работающего, и потому важного государственного органа, гоготала.   Если есть повод посмеяться, почему и нет? На поднос накладывались пирожки, а это были они: с капустой, с яйцом,  с картошкой, с яблоками, все по пять копеек ну и эти с мясом, кхм, по десять. И чай за три. За алтын. Наш словарь был особенным и слов имел немало. Он целенаправленно внедрялся в массы, живущих вне казарменного мирка. Понять и принять язык этот многомудрый приходилось и кассиру пирожковой со смешным названием «Колобок».  Это заведение для всех военных училищ вокруг являлось центром встреч и, несмотря на то, что было проходным, напоминало о доме. Детство всех нас, нестоличных, ограничивалось тем, что пирожки бывают двух видов: с мясой и повидлой. Тут же царило неизведанное: ассортимент,  выбор. Благодать за рупь. Только рупь и ты был, как тот сказочный герой: весел, округл и совершенно туп от такого счастья, наесться от пуза, что являлось сверхзадачей. Армейское питание: комбижир и капуста в воде, с одной стороны, и запах выпечки на весь квартал, с другой. В общем, любое увольнение начиналось именно отсюда.  Второкурсникам полагалась сумасшедшее денежное довольствие, в девять целковых. Это девять колобковых походов.
          А где-то уже курсантов ждали, как щука карася, студентки институтов культуры, третьего меда и прочих педагогических, вкупе с женскими факультетами всяких лиижтов и прочих политехов с обещанием всяческих незатейливых благ. Но и встреча с ним не могла помешать заранее установленному ритуалу. Пельменная на Восстания с портвейном Семь в кубе или около Таврика буфет с рябиновой настойкой по девяносто копеек имели место быть, пусть и стояли несколько в стороне. Но это были места для каких-то важных событий. На два рубля. Разницу чувствуете? А рупь? Что рупь. Он не два. Вообще-то, по секрету, больше всего котировались третьекурсники. И это понятно. Студентки, в основном, были такой же лимитой, как и мы. После окончания универов  двугодичное распределение освежало знания по географии. Тогда, как впрочем и сейчас, существовало немало милых сердцу медвежьих уголков, куда посылали, так посылали. Например в Коми учителкой? А? Или замнача дома культуры, скажем, на Тикси. И тут пятикурсницы, а приглашающая сторона были сплошь они, старались изо всех сил поженить на себе курсантов третьего года учебы, которым оставалось потом еще два, о магические два года, в Питере, чтобы затем, став женой военного, тянуть с ним тяжёлую лямку Северной Венеции. Так положено декабристкам, с мужем хоть на каторгу, но лучше с видом на Петропавловку. Поэтому на столе была и сырокопченная, нарезанная правда тоненько, и коньяк азербаджанский, дешёвый, но сногсшибающий, и прочие волшебные, неполиткорректные ныне украинские борщи. А стулья отсутствовали. Чё уж, сразу кровать. Вышивка крестиком, что говорило о домовитости претендентки, вперемешку  с плюшевыми мишками и остальными вещами девчачьего мира, наполненного запахами ожидания, тоски и земляничного мыла.   Куй железо, стучало в висках.  И мы ковали на совесть.  Куда там Монетному двору.  И кровать, ну совершенно кстати. Курсант же голоден везде и всегда. Поэтому отрабатывалась тактика намёков, обещаний, воздыханий,  бравых танцев итд.  Как-то, взяв за компанию, правда в первый и последний раз, своего товарища Юсупа, родом из Грозного, нам пришлось вслед за ним исполнить  замысловатый вайнахский, то ли хоровод, то ли  карусель-марусель так, что девчонки уже махнули рукой на свои непомерные траты, лишь бы этот ингуш, ставший настоящим и единственным среди нас генералом, удалился, к едрене-фене. Бешеный  взгляд пламенного парня всё же запал в душу, достигнув цели, той белокурой девушке, как её звали то... Но в большинстве случаев уйти вовремя, как и планировалось, удавалось не всем. Искусство стратегии великих полководцев ничего не говорило, как правильно отводить войска на зимние квартиры без потерь личного состава, в пределах женских этажей. И случались свадьбы. Нелепые и отчаянные. Бессмысленные и пьяные. Несокрушимые, как лёд на Неве в марте. Конечно после этих двух лет, достаточных, чтобы получить временную, а затем и постоянную прописку и,  наблюдая своего ненаглядного в погонах лейтенанта с предписанием в усолья с балхашами и с коми  впридачу, новоиспеченные ленинградки скорёхонько разводились и лейтенанты прибывали по распределению уже «бывшими» и злыми до слабого пола любого разлива. А любой разлив конечно же был. Ну как ассортимент в пирожковой.   
        Научить работника кассового аппарата, начальника Божьей милостью, обладательницу белого халата, мохеровой шапки и толстых шерстяных носок, с бурочками в комплекте,  нашему сленгу, брало несколько месяцев. Но потом всё шло, как по маслу: очередь смеялась, пирожки лежали на подносе, подмигивание имело место быть, вместе с надеждой.  Она была женщиной, насколько такое открытие  не было ошеломительно для неё самой и  свой человек в доску.  Так мы считали. Молодость – прекрасная пора. Кто ж спорит.  Даже в форме, даже в безликом строю. После изнуряющего первого года обучения на полигоне в погранзоне Н-ского километра Сестрорецкого шоссе, со второго курса мы были в Системе, в сердце города. И это предоставляло совершенно космические возможности. Но некоторые решили, что напряга маловато и занялись горным туризмом. Наш тренер, одновременно преподаватель по сопромату, обещала  летом поход на две недели по Северному Кавказу в районе Домбая. И ради этого мы бродили с тяжеленными Ермаками по всяким там Капорьям, участвовали в соревнованиях по скалолазанию во фьордах Приозерска, месили снег ночи на приз по ориентированию имени Окинчица и бегали сверх той программы физподготовки, которую по ошибке внедрили в инженерной академии, перепутав с  десантным училищем. Но самый цымис был именно в разрешении выходить в город, совершенно свободно, в спортивной одежде, смешиваясь с питерским людом, в ожидании завязать новые знакомства, вот так на бегу.  Но питерцы. Ах, умные питерцы. «Да это курсанты переодетые бегают». Ну вот. Наверное короткие стрижки и шуточки армейские подводили? По случаю был добыт парашютный шёлк. И из него были пошиты совершенно немыслимые в своей яркости костюмы. Мы потом их опробовали на случившемся всё-таки с нами со всеми Клухорском перевале. Красно-бело-синие. Тогда, когда наш Бог, наша Елена Сергеевна сорвалась и летела по склону добрые полкиметра. За плечами доцента были горы шестой категории. Она была выдублена ветрами. Она была по-настоящему крута. Она была еще тот талантище-преподаватель. Но сорвалась. Всегда кто-то и когда-то срывается. Главное, суметь потом встать. С нас, её соратников по походам, был наиболее суровый спрос на экзамене. В своё время она проверила всех Ладогой. Нас предпупреждали - она проверит вас Ладогой. А Сашка Понтус, а сказал именно он, слов на ветер не бросал.  Мы были отборные. Лыжный бросок по Дороге Жизни. Тогда неожиданный ураган накрыл гонку и важно урчащие Бураны вывозили обмороженных и остановишихся, самонадеянно надевших лёгкое снаряжение. И только наша группа в брезентовых комбинензонах, высмеянных всеми на старте, но настоятельно рекомендованные Сергеевной, шла наперекор жёстким свингам мелкого, растворённого в воздухе льда.  Маяк в этой маяте указывал место финиша. Он горел и ни фига не приближал, идущих бесконечные восемь часов, к цели. Потом сказали, что восемь.  Потом сказали, что кружки, которые мы держали на финише голыми руками – жестяные и наполнены кипятком. Но мы не чувствовали рук.  Тогда мы дошли, сдав таким образом первый экзамен. И были приняты. И не подвели, когда Елену с переломанными ребрами тащили вниз два дня, нарушая график похода. Она какого-то хера полезла за цветами, на какой-то гребаный пятачок, по какой-то не менее гребаной стенке.  А нам выпало тащить романтично-дублёную женщину. Нет, она выжила и на очередном экзамене завалила всех из нашей восьмерки.  А пока мы бегали между мостами с самыми красивыми названиями в мире. А пока горами были  облака,  снисходительно проливающиеся дождём на бегущих.   
          В один из вечеров, окончив тренировку, решили завернуть в Колобок. У нас был рупь. На двоих. Привет, Мохеровая Шапка. Менялось всё, но та, на кассе, была вечной, как Вова Ленин или как, еще не знавший о своей вечности,  Вова Путин, стоящий напротив германского пломбированного вагона, готового везти его в очередной Разлив прямо после героической защиты им дома советской дружбы от не понимающих значения этого явления немцев. Нет, ни на Ленине, ни на Путине не было замечено мохеровых шапок. Но на Мохеровой Шапочке была именно шапка мохеровая. Всепогодная. Наверное поэтому оттуда и прозвище? У нас был рупь. Но, сука, скользящие штаны. Он пропал. Был и пропал. Выскользнул рупь!  Ну, падла, бля буду. Откопался зато пятачок. Не рупь. Пятак такой, ничего себе. Монета. И была половина черняшки. Не знаю, как мы с ней бегали, но она была.  И пятак опять же. Наша очередь. У кассы. С пятаком.  И важно так. «Чаю стакан». И пятак. И «сдачи не надо». Гусары банкуют. Мохеровая посмотрела на нас, как-будто видела впервые. Как-будто не было наших страстных игр в лапурденики. «Чай в пакетиках», - ответила она.  «Чай в пакетиках», -  повторила, растущая над нами, как та туча буранная, Шапка гребаного, бывает иной?, Мохера.  «В пакетиках по шесть копеек», - завершила разгром. Шесть. «Ну так берём или проходим»? Вот это, сразу чужое, «проходим». Оставили стакан. Пятак -  не шесть. Это вам не многомудрая математика. Это арифметика высшего пилотажа.  Проходим, значит. И очередь молчит, не ржёт. Обычно ржёт, а тут нет. Холод собачий, чаю было бы в самый раз. Но есть место великодушию. Или силе знакомства. «Прощаю вам копейку. Гоните пятак». И стакан кипятку, и пакетик в стакане. Не хухры – мухры.  За столом, куда мы приткнулись сидел чинуша с дипломатом и с полным подносом колобочного ассортименту. А тут двое, потные и ярко-парашютно-шелковые и стакан один. И на стол, так резко, половину черняшки. Натюрморт.  И ни слова, и в глаза чинуше. Небольшого росточку, худой и рыжеватый, на лисёнка обиженного похожий.   Черняшку, значит, умяли и рассказ кончился. И пошли мы в сторону казармы. И рыжеватый пошел. В другую сторону, ставшую  романом эпической силы. И цвета наших костюмах навели его, догадываюсь, на неструевую идею.
            Опустела сцена, хотя из рассказа выглядывали все описанные в нём женщины. И каждая была по своему нужна и важна.  Одна, Великодушная,  пятак за шесть посчитала. Другие, Щедрые, колбасой на последние поделились, делясь на  пятачке кровати и теплом и тем, что многие принимают за любовь, которая любовью же и является. Третья, Несгибаемая, презревшая опасность гор и пятачков Земли, откуда Солнце так близко, доказала, что дружба и принципиальность могут вместе сосушествовать. Пятак Луны крутился над целковым Земли. И на ней жили мужские и женские люди. Пятаки бывают блестящими и зелеными от старости. Они бывают идеально-круглыми и выщербленные временем. Они иногда стоят пятак, а иногда сравнимы со всеми богаствами мира. Как тот стакан чая. Как та кружка кипятка. Как та тонко нарезанная, сырокопченная. Как и вся наша жизнь,  которая не ломаный грош. Берите выше. До пятака.


Коста Адехе. Июль семнадцатого.