Свиток и сапог. Главы 25-28

Глава 25.

1. Мы продолжаем изучение антиномий идентичности и их соотношения с основным алгоритмом идентичности в стоической философии. В седьмом письме к Луцилию, которое я привожу ниже, Сенека рассматривает одну из таких антиномий: антиномию одиночества и общения. В этом контексте он дает неприглядный портрет римской толпы, описывая один из самых страшных аспектов массовой зрелищной культуры римского мира: гладиаторские бои. Среди гладиаторов были и крайне популярные профессионалы, жизнь которых ценилась дорого, и приговоренные к казни преступники, смерть которых прямо на сцене, в борьбе с людьми или дикими зверями доставляла зрителям большое наслаждение. Кроме того время от времени людей просто казнили прямо во время театрального представления, как его неотьемлемую часть.

2. Гладиаторские бои продолжались какое то время и при христианских императорах, их роковую привлекательность описывает Августин в своей Исповеди. Но в конце концов однажды никому неизвестный монах бросился на сцену прямо во время боя, чтобы его немедленно прекратить и был убит. После этого население как бы очнулось, несколько задумалось, и бои отменили. Поздняя античность была временем религиозного активизма, порой фанатичного и жестокого к инаковерию, но, как видим в этом случае, иногда этот активизм проявлял себя и с более симпатичной стороны.

Сенека приветствует Луцилия!

Ты спрашиваешь, чего тебе следует больше всего избегать? Толпы? Ведь к ней не подступиться без опасности! Признаюсь тебе в своей слабости: никогда не возвращаюсь я таким же, каким вышел. Что я успокоил, то вновь приходит в волнение, что гнал от себя – возвращается. Как бывает с больными, когда долгая слабость доводит их до того, что они и выйти не могут без вреда для себя, так случается и с нами, чьи души выздоравливают после долгого недуга.

Нет врага хуже, чем толпа, в которой ты трешься. Каждый непременно либо прельстит тебя своим пороком, либо заразит, либо незаметно запачкает. Чем сборище многолюдней, тем больше опасности. И нет ничего гибельней для добрых нравов, чем зрелища: ведь через наслаждение еще легче подкрадываются к нам пороки.

Что я, по-твоему, говорю? Возвращаюсь я более скупым, более честолюбивым, падким до роскоши и уж наверняка более жестоким и бесчеловечным: и все потому, что побыл среди людей. Случайно попал я на полуденное представление1, надеясь отдохнуть и ожидая игр и острот – того, на чем взгляд человека успокаивается после вида человеческой крови. Какое там! Все прежнее было не боем, а сплошным милосердием, зато теперь – шутки в сторону – пошла настоящая резня! Прикрываться нечем, все тело подставлено под удар, ни разу ничья рука не поднялась понапрасну.

И большинство предпочитает это обычным парам и самым любимым бойцам!2 А почему бы и нет? Ведь нет ни шлема, ни щита, чтобы отразить меч! Зачем доспехи? Зачем приемы? Все это лишь оттягивает миг смерти. Утром люди отданы на растерзанье львам и медведям, в полдень зрителям. Это они велят убившим идти под удар тех, кто их убьет, а победителей щадят лишь для новой бойни. Для сражающихся нет иного выхода, кроме смерти. В дело пускают огонь и железо, и так покуда не опустеет арена3.

"Но он занимался разбоем, убил человека"4. – Кто убил, сам заслужил того же. Но ты, несчастный, за какую вину должен смотреть на это? – "Режь, бей, жги! Почему он так робко бежит на клинок? Почему так несмело убивает? Почему так неохотно умирает?" – Бичи гонят их на меч, чтобы грудью, голой грудью встречали противники удар. В представлении перерыв? Так пусть тем временем убивают людей, лишь бы что-нибудь происходило. Как вы не понимаете, что дурные примеры оборачиваются против тех, кто их подает? Благодарите бессмертных богов за то, что вы учите жестокости неспособного ей выучиться.

Дальше от народа пусть держится тот, в ком душа еще не окрепла и не стала стойкой в добре: такой легко переходит на сторону большинства. Даже Сократ, Катои и Лелий5 отступились бы от своих добродетелей посреди несхожей с ними толпы, а уж из нас, как ни совершенствуем мы свою природу, ни один не устоит перед натиском со всех сторон подступающих пороков.

Много зла приносит даже единственный пример расточительности и скупости; избалованный приятель и нас делает слабыми и изнеженными, богатый сосед распаляет нашу жадность, лукавый товарищ даже самого чистого и простодушного заразит своей ржавчиной. Что же, по-твоему, будет с нашими нравами, если на них ополчился целый народ? Непременно ты или станешь ему подражать, или его возненавидишь.

Между тем и того, и другого надо избегать: нельзя уподобляться злым оттого, что их много, нельзя ненавидеть многих оттого, что им не уподобляешься. Уходи в себя, насколько можешь; проводи время только с теми, кто сделает тебя лучше, допускай к себе только тех, кого ты сам можешь сделать лучше. И то и другое совершается взаимно, люди учатся, обучая.

Значит, незачем тебе ради честолюбивого желанья выставлять напоказ свой дар, выходить на середину толпы и читать ей вслух либо рассуждать перед нею; по-моему, это стоило бы делать, будь твой товар ей по душе, а так никто тебя не поймет. Может быть, один-два человека тебе и попадутся, но и тех тебе придется образовывать и наставлять, чтобы они тебя поняли. "Но чего ради я учился?" – Нечего бояться, что труд твой пропал даром: ты учился ради себя самого.

Но я-то не ради себя одного учился сегодня и потому сообщу тебе, какие мне попались три замечательных изречения – все почти что об одном и том же. Первое пусть погасит долг в этом письме, два других прими в уплату вперед. Демокрит пишет: "Для меня один человек – что целый народ, а народ – что один человек".

И тот, кто на вопрос, зачем он с таким усердием занимается искусством, которое дойдет лишь до немногих, отвечал: "Довольно с меня и немногих, довольно с меня и одного, довольно с меня и ни одного", – сказал тоже очень хорошо, кто бы он ни был6 (на этот счет есть разные мнения). Превосходно и третье изречение – Эпикура, писавшего одному из своих товарищей по ученым занятиям: "Это я говорю для тебя, а не для толпы: ведь каждый из нас для другого стоит битком набитого театра".

Вот что, мой Луцилий, нужно сберечь в душе, чтобы пренебречь удовольствием, доставляемым похвалами большинства. Многие тебя одобряют. Так есть ли у тебя причины быть довольным собой, если многим ты понятен? Вовнутрь должны быть обращены твои достоинства!

Будь здоров.

3. Возникает вопрос: почему философ отправлялся на эти зрелища, где он сталкивался с толпой, которой он справедливо  опасался? Почему вообще нередко  мы делаем те вещи, вред которых для нашего собственного развития мы сами хорошо понимаем? Что это, просто крайняя слабость воли или речь идет о чем то ином?

4. Ниже я формулирую гипотезу о четырех функциональных принципах идентичности, применение которых может быть поможет нам найти интересный ответ на этот вопрос.

5. Эти четыре  принципа: 1) соответствие (структурность); 2) перестановка (энергия);3)определение (отталкивание, противоположность); 4) интеграция (притяжение, знаковость).

6. Структурность, порядок, как система взаимодополнительных соответствий,  определяется поиском подлинного взаимопонимания внутри общения с собой и с близкими друзьями, о чем пишет Сенека в этом письме. Но структурность, порядок в принципе ограничены, имеющаяся в них интенсивность замкнута жестко на себя, имеет тенденцию к повторению и для своего расширения и обновления нуждается в экстенсивности, в перестановке, также как игроки в карты перетасовывают их после игры.

7. Экстенсивность (линейность), рынок, зрелища, толпа, со всеми ее пороками и предрассудками, заключает в себе большие количества неупорядоченной энергии, что облегчает такую перестановку, необходимую даже углубленным в себя людям, таким как Сенека, для дальнейшего внутреннего развития.

8. Необходимым толчком для такого развития  является выяснение  противоположности целей между философом и толпой. Это отталкивание (взаимное)способствует подтверждению исходных философских интуиций с одной стороны, а с другой стороны обозначает противоречия (антиномии идентичности) необходимость преодоления которых ведет к новому концептуальному синтезу, к новой интеграционной знаковости.

9. В приведенном выше примере процесс не закончен, новой знаковости, преодолевающей противоречия между структурой и энергией, между философски упорядоченным индивидом и толпой не появляется и поэтому общение с толпой оценивается однозначно отрицательно но при этом (по упомянутой выше причине)не прекращается. Как мы можем обозначить эту ситуацию в терминах матрицы идентичности?

10. Речь идет о том, что Луцилий читает свои сочинения публике (седьмой дарительный шаг BE алгоритма идентичности, то есть отдает их на суд толпе, которая занимает контекстное поле "чужих" Е) и получает ее одобрение, что Сенека считает излишним и вредным указывая, что это одобрение (оценка ЕН штрих, где контекстное поле ценностей сдвинуто со своего нормального положения в центре нижней горизонтальной репрезентационной линии СН в сторону мира, т. е. в некую точку Н штрих вблизи D и очень далеко от контекстного поля автономной личности С) втягивает автора в мир неупорядочных энергий, внешних данностей и царствующих там пороков и страстей (контекстное поле мира D).

11. Таким образом восьмой оценочный шаг ЕН алгоритма резко искажен, оценка произведения оказывается ложной, поскольку все что вызывает одобрение мира, по мнению Сенеки не может быть подлинным и заслуживать уважения, а только сбивает автора с толку.

12. В качестве альтернативы Сенека предлагает Луцилию читать свои вещи лишь немногим близким друзьям (контекстное поле G "своих", "наших"), у которых можно найти подлинное понимание. Таким образом альтернативой для парадигмы отчуждения трансферономики BED и для связанных с ней седьмого и восьмого шагов основного алгоритма идентичности оказывается по сути дела модифицированная проксимономика ВНС/BHG.

13. Сенека не может, да и не хочет преодолеть расстояние между "своими" и "чужими", между упорядоченным мирозданием/космосом B и не упорядоченным миром данностей D. Соответственно шестой (интеграционный DB), седьмой (дарительный ВЕ)и восьмой (оценочный ЕН) шаги основного алгоритма идентичности отбрасываются в сторону.

14. Это еще один пример серьезных затруднений, которые стоическая философия испытывала с динамической интеграцией левой (от наблюдателя правой) номотетической (в середине которой расположено контекстное поле "чужих" Е) и правой идиографической (в середине которой расположено контекстное поле "своих" G)вертикалей, а также нижней CD (репрезентационной "земля") и верхней AB (сигнификативной "небо") горизонталей матрицы идентичности. Очевидно, что для такой интеграции требовалась иная более мощная знаковость, в рамках которой был бы возможен не только уход от мира, но и плодотворное взаимодействие с ним, "победа" над ним.

Глава 26.

1. В прошлой главе мы видели как Сенека решает проблему одиночества и общения отказом от того чтобы стремиться приобрести популярность среди поглощенной внешними данностями мира толпы "чужих".  Но каково его мнение по поводу дружбы, ведь его герой стоический мудрец замкнут на себя, он ни в ком не нуждается? В девятом письме к Луцилию Сенека возвращается к этой проблеме смысла дружбы для самодостаточного мудреца. Ниже я цитирую посвященный этому вопросу фрагмент девятого письма.

Пусть мудрому никто, кроме него самого, не нужен, он все-таки желает иметь друга, хотя бы ради деятельной дружбы, чтобы не оставалась праздной столь великая добродетель, и не ради того, чтобы, как говорит Эпикур в том же письме, "было кому ухаживать за ним в болезни, помогать в оковах или в нужде", но чтобы самому было за кем ухаживать в болезни, кого вызволять из-под вражеской стражи. Плохи мысли того, кто подружился, видя лишь самого себя; как он начал, так и кончит. Кто завел друга, чтобы тот выручал из цепей, тот покинет его, едва загремят оковы.

Таковы дружеские союзы, которые народ называет временными. С кем мы сошлись ради пользы, мил нам, лишь покуда полезен. Вот почему вокруг того, чьи дела процветают, – толпа друзей, а вокруг потерпевших крушение пустыня. Друзья бегут оттуда, где испытывается дружба. Вот почему видим мы так много постыдных примеров, когда одни из страха бросают друзей, другие из страха предают их. Каково начало, таков конец, иначе и быть не может. Кто подружился ради выгоды, тому будет дорога награда за измену дружбе, коль скоро и в ней было дорого ему что-нибудь, кроме нее самой.

Для чего приобретаю я друга? Чтобы было за кого умереть, за кем пойти в изгнанье, за чью жизнь бороться и отдать жизнь. А дружба, о которой ты пишешь, та, что заключается ради корысти и смотрит, что можно выгадать, – это не дружба, а сделка.

Нет сомнения, страсть влюбленных имеет с дружбой нечто общее, ее можно бы даже назвать безрассудной дружбой. Но разве любит кто-нибудь ради прибыли? Ради честолюбия и славы? Любовь сама по себе, пренебрегая всем остальным, зажигает души вожделением к красоте, не чуждым надежды на ответную нежность. Как же так? Неужели причина более честная родит постыдную страсть?

Ты возразишь мне: "Не о том сейчас речь, надо ли искать дружбы ради нее самой или ради иной цели". Наоборот, как раз это и надобно доказать5. Ведь если надо искать ее ради нее самой, значит, и тот, кто ни в ком, кроме себя, не нуждается, может искать ее. – "Как же он будет ее искать?" – Как ищут самое прекрасное, не прельщаясь прибылью, не боясь переменчивости фортуны. Кто заводит друзей на всякий случай,тот лишает дружбу ее величия.

Мудрому никто, кроме него самого, не нужен. Многие, Луцилий, толкуют эту мысль превратно: изгоняют мудреца отовсюду и заставляют его замкнуться в своей скорлупе. Между тем следует разобраться, много ли обещает это изречение и что обещает. Мудрому довольно самого себя для того, чтобы жить блаженно, а не для того, чтобы жить. Для жизни ему многое потребно, а для блаженства только высокий и здоровый дух, презирающий фортуну.

Я хочу сослаться на Хрисиппа6, какое он принимает разделение7. Он говорит, что мудрец ни в чем не терпит нужды, хотя потребно ему многое, глупому же ничего не требуется, потому что он ничем не умеет пользоваться, зато нужду он терпит во всем. Мудрецу нужны и руки, и глаза, и еще многое, без чего не обойтись в повседневной жизни, а нужды он не терпит ни в чем. Ведь нужда – это необходимость, а для мудрого необходимости нет.

Значит, хотя мудрец и довольствуется самим собой, в друзьях он все же имеет потребность и хочет иметь их как можно больше, но не для блаженной жизни, – ведь жить блаженно может он и без друзей. Высшее благо не ищет орудий вовне: оно создастся дома и возникает только само из себя. Если же хоть какая-то часть его заимствуется извне, оно уже зависит от фортуны.

"А как будет жить мудрец, если он, взятый под стражу, переселенный на чужбину, замешкавшийся в долгом плавании, выброшенный на пустынный берег, останется без друзей?" Как Юпитер в ту пору, когда мир расточится8, боги сольются воедино, природа замрет в неподвижности, а сам он успокоится, предавшись думам. Нечто подобное делает и мудрый: он замыкается в себе, остается с самим собой.

Покуда, однако, он может вершить дела по своему усмотрению, он, хоть ни в ком, кроме себя, не нуждается, берет жену, хоть ни в ком не нуждается, родит детей, хоть ни в ком не нуждается, не станет жить, если придется жить, не видя ни единого человека. К дружбе влечет его не собственная польза, а естественная тяга. Ведь от роду заложено в нас влечение ко многим вещам, в их числе и к дружбе. Подобно тому как всем ненавистно одиночество, подобно тому как стремление жить сообща естественно объединяет человека с человеком, так есть и здесь некое побуждение, заставляющее нас стремиться к дружбе.

2. Таким образом Сенека обозначает грань между стоической самодостаточностью и самовлюбленным нарциссизмом. В рамках матрицы идентичности этот текст можно интерпретировать двумя способами. Первый, который представляется мне предпочтительным, это  полагать, что Сенека здесь противопоставляет связанную с девятым элективным/избирательным шагом НG алгоритма идентичности электономику ВНG то есть дружбу по внутреннему выбору и влечению, где друг включен в контекстное поле G "своих", хреономике ВЕН, где друг по сути дела является чужим (контекстное поле чужих Е)и благодеяния ему (рекогнитивная линия ВЕ, совпадающая по контуру, но не по значению с седьмым дарительным шагом алгоритма идентичности)оказываются с расчетом, на ту пользу, которую  он сам может принести в будущем (супплементальная,снабжающая линия ЕН).

3. Второй вариант контекстологического (матричного) прочтения этого отрывка  исходит из того, что Сенека здесь сосредотачивается на специфической интепретации прециономики ЕНС(от латинского pretium цена) как парадигмы идентичности, обеспечивающей восьмой оценочный шаг ЕН алгоритма идентичности.
А именно он отвергает вульгарный оценочный подход к дружбе, тематизирующий снабжающую линию ЕН (чужие/ценности)и вместо этого предпочитает тематизировать ассоциативный  вектор СЕ (сочувствие, участие к "чужим", помощь им). Против такой интерпретации то, что Сенека нигде не рассматривает друга в контекстном поле "чужих" Е и не предлагает своему мудрецу играть роль доброго самарянина. Как мы видели в прошлой  главе, чужими для него являются не друзья, а толпа.

4. Впрочем в  выше цитированном тексте говорится также и об измене друзей, как  о типическом факте, характеризующем повсеместность социального отчуждения. Но в этом случае, по мнению Сенеки речь с самого начала шла о дружбе сделке (рыночная парадигма хреономики ВЕН), несчастье лишь обнаружило этот скрытый ранее факт присутствия корыстных намерений и интересов внутри такой дружбы.

5. Дружба, согласно пониманию Сенеки должна быть безусловной, складывающейся на основе общих ценностей/идеалов (Н/В) и исходить из бескорыстной любви и преданности другу, которая в данном случае выражается в девятом, элективном/избирательном шаге основного алгоритма идентичности НG и обеспечивающей этот шаг электономной парадигме идентичности (HGB).

Глава 27.

1. В этой главе мы продолжаем разбор соотношения антиномий идентичности с основным алгоритмом идентичности на материале сочинений римских стоиков. Ниже я привожу отрывок из 21 письма Сенеки к Луцилию, где речь идет о соотношении мнимой (краткосрочной)и подлинной (долгосрочной)известности.Влияние, власть и положение (наличный социальный капитал) оказываются с этой точки зрения гораздо менее значимыми чем собственные внутренние усилия и творчество, выражающее и концентрирующее эти усилия.

Сенека приветствует Луцилия!

Ты полагаешь, что у тебя так много хлопот из-за тех людей, о которых ты пишешь? Больше всего хлопот ты доставляешь себе сам, ты сам себе в тягость: чего хочешь не ведаешь, все честное хвалишь, но к нему не стремишься, видишь, где счастье, но дойти до конца не решаешься. А так как ты сам не очень-то различаешь, что тебе мешает, я назову причину: ты думаешь, будто отказываешься от многого, и блеск той жизни, которую придется покинуть, удерживает тебя, словно тебе предстоит не давно задуманный переход к безмятежности, а падение в нищету и безвестность.

Ты ошибаешься, Луцилий: путь от прежней жизни к новой ведет наверх. Между прежней и новой жизнью та же разница, что между блеском и светом: свет имеет определенный источник и ярок сам по себе, блеск сверкает заемными лучами. Прежняя жизнь отражает приходящее извне сверканье и, едва кто-нибудь его заслонит, погружается в плотную тень, а новая сияет собственным светом. Твои занятия сделают тебя именитым и славным. Приведу тебе пример из Эпикура.

Идоменею1, вершившему на службе у суровой власти важные дела, он писал, призывая его от жизни, блистательной на вид, к надежной и стойкой славе: "Если тебя волнует слава, то мои письма дадут тебе больше известности, чем все, чему ты служишь и что ставят тебе в заслугу".

Разве он солгал? Кто знал бы Идоменея, если бы Эпикур не начертал его имени своим резцом? Все вельможи и сатрапы и сам царь, от которого Идоменей получил свой титул, поглощены глубоким забвением. Имени Аттика2 не дают погибнуть письма Цицерона. Тут не помогло бы ни то, что зятем его был Агриппа, ни то, что внучка его была замужем за Тиберием и Цезарь Друз3 приходился ему правнуком: среди столь громких имен об Аттике и помину бы не было, если бы Цицерон не связал его имя со своим.

Всех нас скроет глубокая пучина времени, лишь немногие самые одаренные вынырнут из нее и, хотя когда-нибудь их поглотит то же самое молчание, будут сопротивляться забвению и надолго себя отстоят. То же, что мог обещать другу Эпикур, обещаю и я тебе, Луцилий. Я буду дорог потомкам и могу увековечить имена тех, кого приведу с собою. Наш Вергилий и обещал двоим навсегда упрочить их память, и упрочил ее: Счастье вам, други! Коль есть в этой песне некая сила, Слава о вас никогда не сотрется из памяти века, Капитолийским доколь нерушимым утесом владеет Род Энея и власть вручена родителю римлян.4

Кого фортуна выносит наверх, кто причастен чужой власти как ее орудие, тот дорог другим, покуда сам в силе; дом у таких полон людьми при их жизни, но память о них умирает скоро по их смерти. А великие дарования ценят чем дальше, тем выше, и чтят не только их, но и все, что причастно их памяти.

2. Здесь мы видим как первые пять шагов основного алгоритма идентичности используются для разрешения антиномии между поверхностной краткосрочной данностью (репрезентационная нижняя горизонтальная линия личность выгодополучателя/эксплуатируемые ресурсы "мира" СD матрицы идентичности) и глубинной, долгосрочной реальностью (сигнификативная верхняя горизонтальная истина принципов/жизнь прекрасных форм АВ линия матрицы идентичности)

3. Напомним последовательность первых пяти шагов основного алгоритма идентичности:

1) систематизационный (нормативная диагональ СА, связывающая личность С с универсальными принципами А, которым данный личностной проект должен соответствовать на самом деле в лучшем случае или хотя бы номинально в худшем);2) планировочный (левая, а по отношению к наблюдателю правая половина AF верхней горизонтали АВ, соединяющая контекстное поле принципов А с контекстным полем властного субьекта F, прежде чем действовать и тем самым играть роль субъекта F человек планирует свои действия в виде последовательности конкретных шагов); 3) концентрирующий, в ходе которого человек в качестве субъекта F действия, отображенного верхней половиной FJ центральной инструментальной вертикали FH матрицы идентичности, соотносит наличные ресурсы/помощь (контекстное поле "своих" G в середине правой, а от наблюдателя левой идиографической вертикали СВ матрицы идентичности)с возникающими в ходе действия проблемами/вызовами (контекстное поле "чужих" Е в середине левой, а от наблюдателя правой номотетической вертикали DA матрицы идентичности);4) продуктивный JH, когда продолжающееся успешное движение вниз по центральной инструментальной вертикали FH создает определенные продукты/ценности (контекстное поле ценностей Н в середине нижней репрезентационной горизонтали СD); 5) демонстрационный HD, в ходе которого ценности после внутренней проверки и оценки выносятся в "мир" (контекстное поле D мира/рынка).

4. Критика Сенеки относится к такой личности С, которая, как эгоистический собственник/выгодополучатель ориентирована на мир (контекстное поле мира/рынка D)как скопление ресурсов и ценностей и на власть F близкие отношения с которой (диссоциативная линия CF)помогают выгодополучателю извлечь свою долю мирских благ из той данности D(Римского мира/рынка) которой эта власть распоряжается (распорядительная/диспозитивная линия FD). Таким образом речь здесь идет об эгономике/эпиномике CFD, властно-эксплуатационной парадигме идентичности в которой власть F сосредотачивает свое внимание на контроле над процессом производства и распределения внешних благ, отображенным в матрице парадигмой эгономики, то есть репрезентационной нижней горизонталью CD и связанными с ней инструментальной FH,распорядительной FD и диссоциативной CF линиями.

5. Но сама по себе такая личность C ничего не значит, она всецело определена извне, своим отношением к власти, для которой, как отмечает Сенека в конце отрывка, она является всего лишь орудием (инструментальная линия FH, совпадающая по контуру, но не по содержанию с третьим и четвертым шагами алгоритма идентичности). Свет такой личности является, по выражению Сенеки отраженным (он отражает престиж власти и связанных с ней благ), заемным, а не собственным и поэтому после смерти, отнимающей внешние блага, этот свет немедленно и навсегда угасает.

6. Предлагая своему адресату и своим читателям занять позицию внутреннего наблюдателя в месономном контекстном поле К смысловых ориентаций, расположенном ниже "ценностей" Н на продолжении центральной вертикальной инструментальной линии FH и соотнесенном не с властью F, а с расположенным выше ее на верхнем продолжении той же линии месономным контекстным смысловых соответствий I или Блага, если говорить языком платоновской философии, Сенека тем самым помогает им развернуть вверх (к I)направленный вниз центральный инструментальный вектор FH. Он прямо указывает на такой поворот, когда пишет, что "путь от прежней жизни к новой ведет наверх".

7. Этот поворот обеспечивается использованием гипономики АНВ, симметрично противопоставленной эгономике CFD и ориентированной не на приобретение внешних благ, а на внутреннюю смысловую активность (контекстные поля универсальных принципов истины А и прекрасных жизненных форм/жизни В на верхней горизонтальной сигнификативной AB линии матрицы идентичности)парадигмы идентичности.

8. Иными словами вместо того, чтобы рвануться вверх по диссоциативной линии CF к власти F, успеху и влиянию, превратиться затем в послушное орудие этой власти (контекстное поле обьектов и ценностей Н) и успокоиться, получив свою долю внешних благ D в качестве собственника/выгодополучателя С, творческий индивид Сенеки сверяет свои намерения с общими принципами(систематизационный шаг СА), планирует свои действия в соответствии с прекрасными образцами В и внутренними системными нормами(планировочный шаг AF),а затем сосредотачивает свои усилия на внутреннем развитии личности (концентрирующий FJ и продуктивный JH шаги) с тем чтобы результаты его деятельности,и созданные ценности Н, проработанные внутри гипономных связей (дифференциальная линия НВ и референциальная линия НА)несли в себе достаточно внутреннего безусловного содержания, чтобы сохраниться и после смерти их временного физического носителя. Тем самым такое творческое отношение к жизни подготавливало успех пятого демонстрационного шага HD основного алгоритма идентичности, то есть получение подлинного, долгосрочного, а не мнимого, кратковременного признания в мире. Накопленный при жизни внутренний свет подлинного творчества остается в мире длительное время после смерти физического носителя этого света и продолжает помогать людям находить жизненную дорогу.

9. В своем цитированном выше письме Сенека обещал Луцилию длительную посмертную память в качестве адресата своих писем. И теперь спустя почти две тысячи лет мы можем подтвердить, что это свое обещание Сенека выполнил.

Глава 28.

1.В прошлой главе мы видели, как Сенека использует первые пять шагов основного алгоритма идентичности для разрешения антиномии данности и реальности, которая имеет огромное значение для смысловой динамики личностного проекта. В этой главе мы посмотрим на то, как Сенека пользуется шестым, седьмым, восьмым и девятым шагами алгоритма идентичности, для разрешения антиномии жизни и смерти, которая определяет завершение личностного проекта. Ниже я привожу целиком текст посвященного этой теме тридцатого письма Сенеки к Луцилию.

Сенека приветствует Луцилия!

Повидал я Ауфидия Басса1: этот превосходный человек изнемог в борьбе со старостью. Она гнетет его слишком сильно, чтобы ему подняться, – таким тяжелым и все подавляющим бременем налегли годы. Ты знаешь, что он и всегда был слаб здоровьем и хил, однако долго держался или, вернее, поддерживал себя – и вдруг сдал.

Как кораблю, который дал течь, не опасны одна-две трещины, но когда он расшатается и разойдется во многих местах, то рассевшегося днища уже не поправить, – так и старческую немощь до поры можно терпеть и даже найти ей подпоры, но когда, словно в трухлявой постройке, все швы расползаются и, пока чинишь одно, другое разваливается, тут уж надо думать о том, как бы уйти.

Но наш Басс  бодр духом. Вот что дает философия: веселость, несмотря на приближение смерти, мужество и радость, несмотря на состояние тела, силу, несмотря на бессилие. Хороший кормчий плывет и с изодранным парусом, и даже когда снасти сорвет, он приспособит, что осталось, и плывет дальше. Так же поступает и наш Басс. Свою кончину он встречает с такой безмятежностью в душе и взоре, что всякого, кто так смотрел бы на чужую смерть, ты счел бы слишком уж спокойным.

А ведь это великое дело, Луцилий, и долго надо ему учиться, – когда придет неизбежный срок, уйти со спокойной душою. Любой род смерти оставляет надежду: болезнь проходит, пожар гаснет, обрушившийся дом плавно опускает тех, кого грозил раздавить, море, поглотившее пловцов, выбрасывает их невредимыми с тою же силой, с какой затянуло вглубь, воин отводит меч, уже коснувшийся шеи жертвы. Не на что надеяться только тому, кого к смерти ведет старость: тут никто не может вмешаться. Этот род смерти – самый безболезненный, но и самый долгий.

Мне казалось, что наш Басе сам себя проводил в могилу и, пережив самого себя, переносит разлуку, как мудрец. Он много говорит о смерти и делает это нарочно, желая убедить нас в том, что, если и есть в этом деле что-нибудь неприятное и страшное, то виноват умирающий, а не сама смерть, в которой не больше тяжелого, чем после смерти.

Одинаковое безумие – бояться того, что не принесет страданий, и того, чего нельзя и почувствовать. Неужели кто-нибудь думает, что можно почувствовать ту, благодаря которой перестают чувствовать? "Поэтому, – заключает Басе, смерть стоит за пределами зла, а значит – и страха перед злом".

Я знаю, такие слова часто повторяли и должны повторять: но они не помогали мне, ни когда я их читал, ни когда слышал от людей, объявлявших нестрашным то, чего им самим еще не приходилось бояться. А его речь была для меня особенно убедительна, потому что говорил он о собственной близкой смерти.

Скажу тебе, что думаю: по-моему, умирая, человек мужественнее, чем перед смертью. Когда смерть пришла, она и невежде даст силу духа не бежать от неизбежного. Так гладиатор, самый робкий во все время боя, подставляет горло противнику и сам направляет неверный меч. А та смерть, что близка и наверняка придет, требует долгой стойкости духа, качества редкого, которое может явить лишь мудрец.

Поэтому я с особой охотой слушал, как он выносит приговор смерти и судит о природе той, которую видел вблизи. Я полагаю, больше веры у тебя заслужил бы тот, кто ожил и, зная на опыте, рассказал бы, что в смерти нет никакого зла. А сколько смятения приносит приближающаяся смерть, лучше всех объяснят те, кто был с нею рядом, видел ее приход и встретил ее.

К ним можно причислить Басса, который не хочет, чтобы мы оставались в заблуждении, и говорит, что бояться смерти так же глупо, как бояться старости. Ведь так же, как за молодостью идет старость, следом за старостью приходит смерть. Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней. Поэтому глупо ее бояться: ведь известного мы заранее ждем, а страшимся лишь неведомого.

Неизбежность же смерти равна для всех и непобедима. Можно ли пенять на свой удел, если он такой же, как у всех? Равенство есть начало справедливости. Значит, незачем защищать от обвинения природу, которая не пожелала, чтобы мы жили не по ее закону. А она созданное уничтожает, уничтоженное создает вновь.

Если же кого-нибудь старость кротко отправит прочь, не вырвав внезапно из жизни, но уведя из нее незаметно, разве тот, кому такое выпало на долю, не должен благодарить всех богов, отославших его, сытого, на покой, всякому человеку необходимый, а усталому – отрадный? Ты видишь, иные зовут смерть с большим пылом, чем обычно молят о продлении жизни. Однако я не знаю, от кого мы почерпнем больше мужества: от тех ли, кто ищет смерти, или от тех, кто весело и спокойно ждет ее, потому что первыми движет порой смятение чувств и внезапное негодование, а спокойствие вторых рождено непреложным суждением. Иногда человека гонит к смерти гнев; но весело встретит ее приход только тот, кто готовился к ней задолго.

Итак, признаюсь, я бываю у этого дорогого мне человека так часто по многим причинам; мне хочется знать, найду ли я его и на сей раз прежним или же стойкость духа иссякает вместе с силами тела. Но она у него все росла, так же как на глазах у всех растет радость возниц, когда они на седьмом круге2 приближаются к победе.

Верный наставлениям Эпикура, он говорил мне так: можно надеяться, что последний вздох излетает без боли, а если боль и есть, то хоть некоторое утешение заключено в ее краткости, – потому что сильная боль не бывает долгой. В самый миг расставания души с телом, – если это мучительно, – ему поможет мысль, что после этой боли уже ничего болеть не будет. Но, впрочем, он не сомневается, что душа старика держится на волоске и, чтобы вырвать ее из тела, большой силы не нужно. Если огонь охватил крепкий дом, то надо гасить его, заливая водой или обрушив постройку, но там, где ему не хватает пищи, он сам гаснет.

Я особенно охотно слушаю это, Луцилий, не потому что оно ново, но потому что воочию вижу все на деле. В чем же суть? Разве мало я наблюдал людей, добровольно обрывавших свою жизнь? Видеть-то я их видел, но для меня убедительнее пример тех, кто идет к смерти без ненависти к жизни, кто принимает, а не призывает кончину.

"Мучимся мы, – говорил он, – по своей вине, оттого что трепещем, когда думаем, что смерть близко. Но бывает ли далеко та, что подстерегает нас в любом месте и в любой миг? Едва нам покажется, что по какой-то причине приблизилась смерть, лучше подумаем о других, еще более близких причинах, которых мы не боимся". – Враг угрожал смертью, – но врага опередила болезнь желудка.

Если бы мы захотели разобраться в причинах нашего страха, то убедились бы, что одни из них существуют, другие нам мерещатся. Мы боимся не смерти, а мыслей о смерти ведь от самой смерти мы всегда в двух шагах. Значит, если смерть страшна, то нужно всегда быть в страхе: разве мы хоть когда-нибудь избавлены от нее?

Но мне уже надобно опасаться, как бы ты не возненавидел такие длинные письма хуже смерти. Итак, я кончаю. А ты, чтобы никогда не бояться смерти, всегда думай о ней.

Будь здоров.

2. Внутри матрицы идентичности смерть, как воплощение хаоса и распада, является крайним, предельным выражением агрегатного контекстного состояния мира/рынка D, как скопления поверхностных и эксплуатируемых данностей, беспомощных втиснутых в них людей (рабов, нищих бедняков, заключенных), природного сырья и отходов. Смерть является регулирующим фактором контекстного поля мира/рынка. Государственная монополия на насилие,как средство контроля над жизнью и смертью (диспозитивная/распорядительная линия FD внутри эпиномной/эгономной парадигмы идентичности CFD)представляет собой центральное свойство любой государственной власти.

3. В той мере в какой жизнь ориентирована на контекстное поле универсальных принципов А и вечных прекрасных природных форм В она неподвластна смерти. Она подчиняется смерти только в той мере в какой страх перед смертью, боль, болезнь и связанная с ней физическая немощь способны изменить нашу ориентацию и утвердить господство мимолетной данности D над пребывающей реальностью AB внутри нашей души.

4. Иными словами перспектива приближающейся смерти это проверка эффективности шестого интеграционного шага DB основного алгоритма идентичности. На примере Эпиктета и Марка Аврелия мы видели, что у стоиков были проблемы с осуществлением шестого шага, что он оставался в значительной степени нереализованным. Именно поэтому смерть играла особую, фактически центральную роль в стоической философии.

5. Это заметно и в приведенном выше письме, которое Сенека заканчивает призывом постоянно думать о смерти и тем самым приготовить себя к этому витку природного круговорота. Необходимость такой постоянной специальной подготовки и восприятие самой жизни как медленного процесса умирания отражает не только незавершенность интеграционного шага, но и более общую проблему неравновесия между структурой и энергией внутри стоицизма, где структура преобладает над энергией, давая всей системе некую статичность и пессимистический тон, несмотря на частые призывы Сенеки к радости, бодрости и оптимизму.

6. Если присмотреться поближе к системе стоиков с помощью матрицы идентичности, то можно заметить, что в верхней части матрицы у них абстрактное преобладает над конкретным не только в контекстном поле принципов А, но и в контекстном поле жизненных форм В. Но поскольку человеческая энергия мысли сосредотачивается прежде всего на конкретном (поэтому расплывчатые неопределенные планы, сформулированные в абстрактных категориях как правило не выполняются) стоикам приходится сталкиваться с проблемой постоянной утечки контекстной энергии вниз, к несовершенному но конкретному уровню индивида С с его переживаниями и мира D с его непостоянством, пороками и смертностью, то есть в терминах матрицы к нижней репрезентационной горизонтали CD.

7. Отсюда также тема ресигнации, приятия смерти как части природного круговорота вещей, "приятной" для усталого человека. Ср. определенную влиянием стоиков идеализацию, романтизацию и облагораживание смерти в европейской культуре начала 19 века, эпохи Наполоновских войн и Священного союза. В русской культуре к этому кругу идей относится известное стихотворение Баратынского "Смерть дщерью тьмы не назову я, не награжу ее косой...в твоей руке олива мира " и т. д.

8. И у Сенеки в этом письме готовящийся к смерти Басс утверждает, что в ней нет ничего неприятного, что в предсмертных мучениях "виноват умирающий", что все связанные с ней тяжелые ощущения это лишь субьективные переживания недостаточно подготовленного индивида. Таким образом в глазах стоического философа смерть получает свое оправдание, как неизбежный предел всякой данности. И именно потому, что она обозначает собой границу данности и предел свойственного миру обмана и несовершенства стоик может даже радоваться ей, тем более что она обозначает собой утверждение дорогого его сердцу принципа природного равенства людей.

9. В рамках седьмого, дарительного BE шага основного алгоритма идентичности антиномия жизни и смерти разрешается стоиками (в том числе и Сенекой) в значительной степени в пользу смерти. Им никогда бы не пришло в голову объявить смерть врагом, как это делается в Новом Завете: "Последний враг победится-смерть" и в православном пасхальном каноне: "Где твоя смерте жало, где твоя аде победа".

10. Седьмой шаг здесь обеспечивается трансферономикой BED, то есть такой парадигмой идентичности в рамках которой находящийся в контекстном поле совершенных природных форм В стоический мудрец признает (признательная/рекогнитивная линия ВЕ, совпадающая по контуру с седьмым шагом алгоритма)отчуждение собственного тела, его перемещение в контекстное поле "чужих" Е, как закон самой природы, уравнивающий его с этими "чужими", а последующее физическое превращение тела в частицу использованной отработанной половины контекстного поля мира D, как необходимый момент природного круговорота.

11. Восьмой, оценочный шаг ЕН, здесь подтверждает необходимость расстаться с утрачивающим ценность телом в рамках деловой парадигмы хреономики ВЕН (от греческого хрейя нужда), где жизнь переосмысливается как однонаправленный поток времени (массовая анонимизирующая снабжающая/ супплементальная линия ЕН соединяющая "чужих" Е с контекстным полем ценностей Н). Сенека указывает, что мы уже расстались с детством, юностью, зрелостью (заметим что везде здесь употребляются анонимные, абстрактные понятия без всяких личных атрибуций и связанной с ними ностальгии типа "мое детство", "моя юность", в этом безличном времени не остается места для уникальности и неповторимости, которая так выделяется в мироощущении Нового времени, особенно в литературе)и теперь нам предстоит расстаться со старостью.

12. Тем самым восьмой анонимизирующий (в трактовке стоиков) шаг алгоритма идентичности подготавливает автора и согласных с ним читателей, к тому, что только общие аспекты жизни, связанные с категориальным благом имеют непреходящую ценность и заслуживают быть предметом нашего выбора (девятый избирательный шаг НG основного алгоритма идентичности). Сделав такой правильный выбор Ауфидий Басс умирающий герой письма Сенеки безмятежен, спокоен, бодр духом и готов к встрече приближающейся смерти. В таком уверенном разрешении тяжбы индивида со смертью в пользу смерти и надиндивидуальных и потому неподвластных ей категорий и ценностей, при всей его логичности можно наверное почувствовать некую односторонность и безысходность. Впрочем на этот счёт могут быть разные мнения.