Однажды осенью

Вы когда нибудь видели человека, бегущего по городу в одних трусах? Нет, не спортсмена. Обычного мужика, среди бела дня, посередине проспекта, в районе эстакадного моста, а я мимо на такси проезжаю.
И пришлось мне на ходу объяснять водителю суть происходящего,  иначе с моста ухнули бы,  так активно таксист завертел башкой вслед бегущему.
 
А что? Я бы тоже удивился, если бы не знал, что мы наблюдаем типичный случай "пеллагры".

Как вам сказать... Это состояние, похожее на взрыв. Патологическое состояние, «возникающее при остром дефиците витаминов группы В, распространенное в южной Америке, Африке,  а также среди хронических алкоголиков». Так написано в медицинской энциклопедии.

Про Африку не знаю, а вот в среде российских алкашей состояние это весьма популярно. И опасно, между прочим. Схваченный «пеллагрой»,  человек способен совершать поступки, например, выпрыгнуть в окно, или наоборот,  лечь и замереть, и камнем лежать на кровати несколько часов,  подвывая,  будто волк на луну,  пугая окружающих потусторонней бледностью лица.

Я о "пеллагре" впервые услышал от Ольги - карманницы, на лестничной площадке второго этажа наркологического диспансера. Ходили слухи,  что Ольга - воровка необыкновенной честности. Будто бы, сняв с чьей-нибудь шеи золотую цепочку с крестиком, непременно возвращала крестик жертве. Незаметно подбрасывала в пакет, либо в сумочку. И никогда не крала у молодых мам, которые с колясками и часто рассеяны от недосыпа. И у пожилых людей тоже – никогда.

Она прекрасно делала женские стрижки,  алкоголички даже записывались в очередь,  как в престижном салоне. В длинном коридоре общего отделения наркологического диспансера, где по правую сторону палаты для мужчин, а слева женские, устанавливали стул, и Ольга простыми ножницами кроила запущенные шевелюры, роняя на линолеум бесшумные пряди,  превращая помятые лица в правильные овалы. При этом она сдувала с глаз собственную челку, которая то и дело мягко падала ей на лицо.

Однажды мы курили на лестничной площадке,  в обход запрета, потому что дежурных сестер Ольга тоже подстригала,  и тут в разговоре я впервые услышал это слово  «пеллагра»,  и что хуже «пеллагры» бывает только «скакать на коне». Что это такое,  Ольга объяснить не смогла,  но я понял,  что скакать на коне случается на пятой неделе запоя, не раньше.

У меня подобного опыта не было. В диспансере я оказался по собственному желанию,  со второй попытки,  потому что госпитализируют только с явными признаками заболевания,  а у меня таких признаков не было.

Зато были другие. Всего полгода прошло с тех пор,  как я получил бессрочную инвалидность. Жить дальше смысла не было, поэтому в ход пошел феназепам и другие сильнодействующие средства. День и ночь поменялись местами, ясно помнились только проблески дневного света между бесконечными часами сна,  в который я загонял себя всеми возможными способами.

Однажды я позвонил знакомому кардиологу и попросил меня госпитализировать.
Мне нужно было, чтобы вокруг были люди,  все равно кто. Кто-то должен был перемещаться в пространстве, разговаривать, хлопать дверью, греметь посудой, лишь бы ни тишина, какая, наверное, бывает в наглухо закрытой обувной коробке. Почему-то именно обувная коробка мерещилась мне в душной тишине одиночества.

Доктор приехал и сказал, что показаний к госпитализации нет.
Я посмотрел на него сквозь густой сигаретный дым со всем возможным отчаянием.
 
На кухне, - сказал я. Посмотрите на кухне!

Доктор пошел на кухню,  где,  как я знал,  шага ступить было нельзя,  потому что пространство от плинтуса до плинтуса было завалено пустыми бутылками.
 
У тебя психоз - сказал доктор,  вернувшись. Давай попробуем в наркологию. Но учти, будут последствия. Трехлетний учет и все такое.

Все равно - сказал я. Лишь бы не этот ад. На права я сдавать не собираюсь,  а на работу меня никуда не возьмут,  даже дворником. У меня бессрочная инвалидность со всеми ограничениями,  какие только возможны.

Дежурный врач в госпитализации отказал. Не вижу оснований, - сказал он после того, как я выполнил какие-то несложные тестовые задания. К тому же у нас нет свободных коек. Только платно. Иди, дома протрезвеешь.

Потом они о чем - то говорили с кардиологом,  а я ждал за дверью.
 
На следующий день мы приехали вновь,  на этот раз у меня в кармане лежало заключение, в котором были записаны все заболевания,  какие положено иметь заправскому алкашу со стажем. Это была абсолютная липа,  но она сулила неминуемую смерть, и потому в помощи отказать было никак нельзя, тем более по просьбе коллеги-врача…
 
Диспансер находился неподалеку от места,  где мы сейчас проезжали,  вероятно,  бедолага в трусах оттуда и сбежал. Ума не приложу,  как ему это удалось,  очевидно,  перед «пеллагрой» даже стены расступались.
 
За мостом я попросил водителя остановиться.
До встречи с батюшкой оставалось сорок минут,  остаток пути я решил пройти пешком через парк,  мимо озера,  полного осеннего неба, облаков и опавшей листвы,  мимо кафе на невысокой террасе, куда однажды зашел,  после того,  как впервые услышал свой диагноз. В ту минуту мне нужно было отключить мозг, ту его зону,  где закипали эмоции. Сделать это можно было проверенным способом.

Двести грамм, - сказал я. Стакан томатного сока,  веревку и мыло.

Продавщица удивилась: это шутка, или как?

Нынче кафе было закрыто. Я поднялся по ступенькам террасы,  и сел на скамейку. Внизу мелкой рябью трепетала вода. На память пришел Коля-боцман, с которым однажды гасили гофротару,  подожженную раздолбаями-сварщиками. Нужно было пустить в магистраль воду, а клинкет не поддавался. Коля орал: «Лом давай!», и пока я бегал на пожарный пост, он голыми руками свернул задвижку, но воду мы так и не добыли, потому что моторист не смог запустить насос. Когда боцман отворял пасть, небеса сворачивались трубочкой, и вообще - законы физики переставали действовать, вот и в тот раз вода пошла откуда-то сбоку,  мистическим образом минуя штатную магистраль.

Из жизни Коля исчез таинственно, подтвердив легенду о том,  что боцмана – существа мифические, недаром на морском сленге их называют драконами. 
Случилось это ночью,  на переходе.  Утром боцман не явился на завтрак, позже,  на палубе,  у фальшборта обнаружились его тапки, а в каюте кружка остывшего кофе.
По всему выходило,  что боцман упал за борт. Сделал он это сам или ему кто-то помог,  неизвестно,  потому что ни записки,  ни намека в разговоре накануне,  ничего! Только тапки и кружка.

С помощью шерстяного носка Коля объяснял мне, как устроена Вселенная.
Смотри, - говорил он, выворачивая носок наизнанку. Вот так - раз!
А потом снова - раз! И он опять выворачивал носок.
И так до бесконечности!

Шел третий месяц рейса, и подобным открытиям я не удивлялся. Однажды ночью, стоя на корме,  я наблюдал,  как некое светящееся тело выписывает в небе аккуратные восьмерки. Одну за другой, я выкурил две сигареты, стараясь понять,  что я наблюдаю. Прошло немало времени, прежде чем я понял, что это не скандинавский какой-нибудь спутник-шпион (мы в Норвежском море шли) и не марсианская конструкция следит за траулером из своего инопланетного бытия. Это была обыкновенная звезда, которая, как и положено,  неподвижно висела на одном месте, зато корма траулера выписывала на волне эллипсоидную дугу. То есть, Вселенная оставалась неподвижной, качались мы.

Возможно, Коля что-то подобное увидел в ночном небе, и не смог совладать с эмоциями, тем более, что мчащаяся за бортом вода притягивает невероятно.
Я и сам, глядя на светящийся в темноте бурун,  не раз ловил себя на том,  что вот-вот прыгну,  и торопливо уходил от борта. В такую минуту важно ощутить рядом что-нибудь материальное, палубу под ногами,  или положить ладонь на планширь,  пощупать холодную поверхность,  покрытую слоями облупившейся краски. Материю нужно почувствовать. Себя.

Следовало сосредоточиться на предстоящем разговоре. Вероятно,  священник будет задавать мне вопросы,  но о чем он может меня спросить? На вид ему лет тридцать,  не больше,  что он видел в этой жизни? Школа,  институт,  семинария,  лекции,  зачеты. Чужой опыт,  чужие слова,  которые зачем-то принял на веру, и теперь транслирует. Чему он может меня научить? Свои грехи я и без него знаю…

А может быть, не ходить на эту встречу? Повернуть пока не поздно, сказать-то мне нечего. Не признаваться же, в самом деле,  в желании прекратить эту жизнь. Тут психиатр нужен, а не священник! Но купола были уже рядом, в нескольких сотнях метров, к тому же мы договорились, и вот, я начал движение навстречу неизвестному новому.
 
На вид тяжелая, дверь храма открылась на удивление легко. Я увидел полумрак и аналой, накрытый позолоченной тканью. Вокруг аналоя стояли дети, и батюшка что-то негромко читал на церковнославянском языке. Дети молчали, застыв, как солдаты в почетном карауле, и только одна девочки сидела поодаль,  на стуле, очевидно,  у нее были парализованы ноги.

Я  присел не скамейку, у стены, решив, что подожду минуту  другую,  после чего с чистой совестью сбегу. Когда молитва окончилась, детей увели, а про девочку, видимо забыли, она продолжала сидеть на стульчике, бессильная и одинокая в полутемном помещении храма. Время шло, но за ребенком никто не приходил. Нужно было что-то предпринять, взять ребенка на руки и вынести на улицу, но я боялся приблизиться, потому что это чревато, вообще-то,  девочка посторонняя, и мало ли что могло прийти на ум случайным свидетелям такого моего поступка!

Я вышел прочь и почти бегом покинул территорию храма. «Боже мой, как стыдно!- твердил я про себя. Тебе кажется, что жить дальше невозможно, но вот оно, истинное смирение, о котором никто и никогда тебе не расскажет. И ты ничего не будешь знать о нем, пока не увидишь воочию».

Я шел, не глядя под ноги, думая, что не готов еще к разговору с батюшкой, нет, не готов. И вдруг вспомнил, как рассматривал потолок в больничной палате, когда в последний раз лежал на обследовании в кардиологии. На столе остывал обед, за дверью гуляла тишина, струилась длинным коридором, через стеклянные двери уплывала на улицу, текла над рыжей, под летним солнцем, травой прямо в чистое поле и достигала реки, гладко мерцающей  на горизонте.
Я смотрел в потолок, и думал что, наверное, так видят мир усопшие,  весь сразу,  и так же слушают его беззвучную картину.  Мир впервые полон покоя и ясного смысла. Помню, я подумал, что очень хочу соединиться с упокоенным раз и навсегда миром, но страшно оставить этот, привычный.
Потом пришла дежурная сестра, и я быстро съедал обед, чтобы освободить поднос. Я торопился, но чувство, что время не движется, уже не покидало меня. Теперь, спустя  месяцы, я вдруг ясно увидел этот потолок, окно и реку, застывшую на краю света.
Я смертен, - подумал я, - следовательно, жив. Из сорока восьми прожитых лет, сколько же я прожил? Между бесконечным сном лицом к стене и суетной явью, в которой все только о хлебе насущном – сколько? …
    
Но хватит с меня самоедства, этак можно и к психиатру угодить. Вот впереди по курсу магазин, там полки со стеклотарой, сверкающей, будто северное сияние, там я подниму себе настроение. Возьму бутылку,  и - в порт, туда, где стынут в холодной воде ржавые корпуса списанных морских судов. Мертвые - к мертвым, они никогда не вернутся в открытое море,  и я туда не вернусь,  нужно с этим смириться…

Курс на магазин! – скомандовал я самому себе. Полный ход!

А вокруг была осень, цвела охрой, желтела скоротечным золотом.  Когда то я любил ее, наслаждался запахами костров, бесшумно сжигавших вчерашнюю листву, слушал влажную тишину опустевших улиц и совсем не торопился жить. Некуда было торопиться,  колесо времени обещало бесконечность и мое место в ней навсегда, а нынче время течет мимо, безвозвратно и равнодушно,  будто все происходящее,  это уже не со мной.
 
Ничего, - думал я, - разберемся. И к батюшке я обязательно схожу. Не завтра, так послезавтра. Успею еще. Успею.