Амурская сага. Глава 4. Предтеча

Жизнь – это чудесное приключение,
достойное того, чтобы
ради удач терпеть и неудачи.
Р. Олдингтон

Часть1. ТРЕВОЖНЫЕ БУДНИ


Двадцатые годы оказались едва ли не лучшими для переселенцев Успеновки. На десятом съезде Р.К.П.(б),  при Ленине, была  провозглашена новая экономическая политика, Н.Э.П., в которой особое внимание уделялось деревне. Жесткая продразверстка заменена продналогом, вдвое ослабившим налоговое бремя на крестьян. Разрешена частная торговля и наемный труд. Объявлена свобода  выхода из колхозов. У крестьян появился интерес к наращиванию продукции. Уже в 1925 году по стране уровень сельскохозяйственного производства вышел на показатели предвоенного года.

К тому времени сыновни семейства Карпенко обжились, обзавелись хозяйством, пережили суматошные годы гражданской войны и интервенции. Советская власть, хорошо понимавшая, что своему становлению она обязана активной народной поддержке, жила с селянами в ладу.  Осенью 1923 года, Иванку, смышленого и славного парнишку, определили в первый класс под доброе наставление и попечительство замечательной учительницы Анны Семеновны Касаткиной. Школой заведовал ее муж Георгий Касаткин, почему-то тоже Семенович. Несведующие люди их даже принимали за брата и сестру. Супруги Касаткины принадлежали к той части русской интеллигенции, которая шла в народ, считая своим уделом беззаветное служение простому сельскому люду.
19. (Школа в Успеновке – Иванка слева и Дора)

Учеба Иванке давалась легко, пока в отлаженный школьный процесс не вмешался взбесившийся дворовый пес Мучарко. Когда прилежный ученик на крыльце обметал веником снег с валенок, из-под террасы, служившей собакам конурой, вылетела эта псина, сильно искусав мальчугана за шею. Бешенством заразилась и домашняя лошадь Бурка, пугавшая своей агрессивностью весь двор. Она бросалась на людей, с остервенением грызла забор и даже саму себя, устрашающе ржала; изо рта шла пена.

Животных пристрелили, а собака Бобка, мать взбесившегося Мучарко, сбежала со двора от греха подальше. Бобка была собакой умной и быстро поняла, что ей грозит та же незавидная участь, постигшая Бурку и Мучарко. Она уже не раз ловила на себе косые взгляды хозяина, опасавшегося проявления бешенства и у нее, ведь собаки жили под одной террасой. Да что там взгляды, если хозяева и разговоры заводили о том же в ее, Бобкином, присутствии. Откуда бы им, людям, знать, что собаки способны понимать едва ли не каждое хозяйское слово? Вот и исчезла Бобка со двора.

Уже ближе к весне Давыд поехал забрать с покоса оденок, значит, остаток сена на своем лугу. Как стали подъезжать, лошадь насторожилась, издаля поглядывала на стожок, пряла ушами. Давыд остановил ее и с вилами наперевес осторожно пошел к стожку. Там что-то зашевелилось, и из-под снега выбрался, едва держась на лапах, какой-то зверь, обвешанный по спине клочками сена. Зверь жалобно заскулил, и Давыд признал в нем Бобку, сбежавшую под зиму со двора. Она вырыла себе под копной – не на чужом, а на хозяйском покосе – нору, в которой спасалась от морозов, а уж чем питалась, так одной ей известно и Богу, конечно.

Оно и видно было, как питалась собака, от которой остался скелет, обтянутый тощей шкурой. Ясно только, что Бобка выбирала из кошенины ту траву, которая подходила для лечения от бешенства. Умеют животные подбирать себе нужную  траву не по запаху даже, а по ее  внутренней силе, потому что ближе они к природе-матушке. Давыд скидал кошенину на  розвальни, а Бобка, оставшаяся без убежища, стояла сиротинкой, тоскливо поглядывая на хозяина. Вот уедет он на знакомый двор, и останется ей залечь калачиком в студеном сугробе на скорую погибель, с которой она уже свыклась. Бежать за повозкой, так ей не хватит сил и с места тронуться, даже если хозяин позовет.

Давыд взял невесомое собачье тело, в котором еще теплилась жизнь, прижал к себе на мгновенье и уложил поверх кошенины, наказав лежать. Благодарная собака, не ожидавшая лучшего для себя исхода, успела лизнуть хозяйскую руку, уложившую ее, как ребеночка, в приготовленное гнездышко. Дома Бобку откормили, и забегала она по усадьбе, как в добрые прежние года. Но под террасу даже лапой не ступала, словно ее и не было во дворе, а устроила себе лежанку под амбаром, хотя там ветер гулял свободнее и холодило больше. Бобка еще не раз приносила красивых и здоровых щенят, но удивительно было то, что и они под террасу даже  не заглядывали, то ли чуяли опасность, то ли так наказывала им мать. Не дано человеку  знать и понимать мир животных.

На другой, то ли на третий день отец повез искусанного сынишку к знахарю, деду Фоме, проживавшему в Троицке, что в десяти верстах от Успеновки. Знахари оставались тогда людям главной подмогой от болезней, а как без них, если первые больницы на Руси начали появляться где-то после отмены крепостничества, совсем недавно. Народ знал также, от какой беды к кому из них обращаться.

 Дед Фома мог заговаривать от укусов змей, мог даже удалять их со всей деревни или с заимки, если ему заказывали. Как он с ними договаривался и управлялся, было незнамо и неведомо, но покидали ползучие гады места, на которые змеиный дед накладывал запрет. Такая специализация была у деда Фомы, вот и решил Давыд, что от собачьего укуса дед тоже заговорит. Чем собака хуже змеи? Приехали к нему. Возле знахарского двора всегда стояли подводы с больными, а брал он за лечение самым простым расчетом – кто сколько даст. Помогал и бесплатно.

Был тот старик с  большой лохматой бородой, добавлявшей клиентам опасливость перед змеиным укротителем. Выслушав историю Иванковой болезни, он насыпал на суконку горку соли вперемежку с печным углем, который достал тут же, из печного хода. Все это зелье  растолок и принялся суконкой натирать покусанному пациенту полость рта, особо под языком. Процедура была неприятная, едва ли легче самих укусов. Иванка вякал, его тошнило, но приходилось терпеть под строгим взглядом лохматого бородача. Уж лучше бы он заговаривал. Тер до крови, потом заставлял полоскать рот особой наговорной водой. Так ездили к знахарю девять раз через день, пока он не заявил: «Слава Богу, кажись, прошло. Теперь живи до ста лет». Иванка и стал жить, докуда мог.

***
Подрастали в семье Давыда дети, брат с сестрой. Дора была постарше и уже окончила четыре класса. Для дальнейшего обучения следовало бы направить ее в город, на что особой моды не было, тем паче для девчонок, проходивших свои университеты на поле, во дворах и у плиты. Дора к тому времени умела шить, вязать и  готовить еду, управлялась упряжью лошадей в бороне и жатке. Росла чернобровой и рослой девицей, которую уже загодя присматривали в семьях под  своих женихов, только беда не обошла стороной и ее.

Дело было во время страды, когда на дальней полосе хлеб убирали жаткой-пролеткой марки «Деринг»,  американского производства. В тяжелую жатку Давыд впряг тройку коней, двух в корень, а третью пристяжной  впереди, на которую усадил Дору. У лошадей были жеребчики-сосунки, которых оставили в загоне, чтобы они, увязываясь за мамками, не попали под режущую кромку жатки. Ничто не предвещало беды, лошади спокойно ходили в жатке, женщины следом вязали валки в тугие снопы. Разве что,  когда солнце поднялось выше над лесом, лошадей стали донимать пауты, от которых не было спасу.

Неожиданно из-под жатки шумно вспорхнула стая куропаток, и лошади с испуга понесли вскачь, сбросив Дорку из седла. Она неминуемо угодила бы под работающий нож и была  раскромсана на части, но лошади никогда не топчут лежащих людей. Они и отпрянули в сторону, объезжая девочку, и все же боковой железный крюк жатки врезался ей в ягодицу, разрывая мышцы, прошелся по спине и за ребро проволок с полсотни метров по земле, пока бедняжка, истекая кровью,  не сорвалась с крюка. Тем временем тройка лошадей с разгона снесла изгородь, где сорвалась и жатка, и с разорванными сбруями влетела в баз, успокоившись только при виде жеребят, тут же приткнувшихся им к  вымени. Пауты разлетелись.

Когда люди подбежали к Доре, она лежала  в отрепьях платьица, без сознания и вся измазанная кровью и землей. Отец схватил ее на руки, спотыкаясь, кинулся к землянке, куда уже прибежал Дмитрий, пашня которого находилась рядом. Дмитрий запряг быстрого коня, на телегу накидали слой травы, уложили кое-как перевязанную Дору и помчались в  Комиссаровку во врачебный пункт. Очнувшись от  тряски, Дора сильно стонала и плакала. На счастье, врач оказался на месте, а то мог и уехать по вызовам на несколько дней; он очистил рваную рану и наложил швы. Дора лежала в стационаре две недели; ее часто навещала Прасковья с Иванкой, сидевшим в поездках  на телеге за кучера. Выезжали на смирной кобыле Сорухе рано по холодку, а  возвращались ввечеру к дойке коров.

Вернувшись из больницы, Дора  долго долечивалась у сельского учителя Георгия Семеновича. Она лежала на полу, на высокой подстилке из свежего сена в аромате луговых трав. Оконные ставни с улицы закрывали, создавая в комнате легкую прохладу и полумрак. Девочка долго не могла прийти в себя, по ночам ей мерещились страшные картины недавнего крушения, она исходила криком и порывалась куда-то бежать.

Изгнать ночные страхи взялась на вид невзрачная старушка, но с громкой фамилией – Царевская. Испуг она выводила наговором и расплавленным  воском, который выливала в чашку с водой, приставленную ко лбу Доры. Всех поражало то, что в чашке при застывании воска отливались те самые вздыбленные лошади, которые протащили Дору по жнивью, прямо один к одному ихние семейные кобылицы; картинка лучше всякого рентгена. Они и затмевали Дорино сознание, нагоняя страхи и испуги. Потом конные скульптуры перестали появляться, и воск ровным слоем растекался по чашечному дну. Тогда и прекратились ночные кошмары. Она еще жаловалась на боли в ноге, но молодость брала свое и победила все недуги.
***

Сенокосная страда – настоящий праздник работящей крестьянской семье. Не будь в хозяйствах домашней скотины, его надо было придумать. Выезжали на тот праздник всегда в Петров день – это двенадцатого июля – на лучшие из лучших Зейские покосы. Подготовка к выезду начиналась загодя, за целую неделю. Давыд Васильевич готовил инвентарь – косы, вилы, грабли, Прасковья Ивановна - гору продуктов, солила мясо и сало в небольших бочонках.

На Зейских хуторах, что в двадцати пяти километрах от Успеновки, брали в аренду сенокосы, нанимали местных косарей, помогавших косить, убирать и стоговать сено. Косили бригадой вместе с семьей Николая и его сыновьями-богатырями, Спиридоном и Алексеем, сразу на два двора. Останавливались на привычном месте, на большом бугре, откуда открывалась красота безмерная. Виднелось множество озер, в коих теснилась рыба, напрашиваясь на улов. Самое большое из них называлось Гусиным, но и рыбы в нем было не меньше, чем гусей.

 Иванка и рад был стараться, вытаскивая из травянистых заводей гольянов по полкило. А как-то попался калужонок аж на пятнадцать килограммов, которого смогли вытянуть только на пару с Алексеем, здоровенным двоюродным братом. Настоящая калуга, рыба семейства осетровых, водилась в Амуре и достигала  трех метров длиной. То была рыба так рыба, под стать Амуру-батюшке, ее бы даже Алексей не вытянул, скорей, наоборот. У Иванки и других забот был полон рот. Верхом на лошади возил на березовых волокушах копны к зародам и стогам, служил поваренком, а в полдник заваривал чай и разносил его косарям. Так и его звали, Иванка пострел, везде успел.
 
В 1929 году эта покосная страда обернулась народу натуральным кошмаром. Стояла жаркая летняя погода, сенокос в разгаре, когда над Зейскими лугами пролетел самолет, разбрасывая листовки с призывами немедленно спасаться от скорого мощнейшего наводнения. Обсудили небесную новость, запрокинули головы,  попялившись во все глаза на голубой небосвод, и сообща решили, что предсказатели погоды опять начудили. Косари продолжили работу, но в тот раз синоптики оказались на редкость точными в прогнозе, что тоже бывает. Уже к вечеру началось такое, что  народу небо показалось в овчинку.

Со стороны Зеи, находившейся от бугра  в пяти верстах, на луга хлынул мощный водяной вал, сметающий все на своем пути. Это было страшное зрелище. У перепуганных покосников вода выступала прямо из-под земли, только наступи на нее ичигами, а из-под лошадиных копыт   вырывалась фонтанами. Поверх земли ее еще не было, но вода шла под землей, разрывая дерновые покровы. Ичиги, шитые из сыромятной кожи, промокли насквозь. Последние копны вывозили  с низин на бугор в панике, когда вода доходила лошадям по колено.

Провели тревожную ночь в шалашах, надеясь переждать наводнение на бугре, но к утру проснулись от дождя, который лил на покосников, как из ведра, через проемы шалашной крыши. В пустотах виднелась серая мгла, низвергающая хляби небесные. Куда девалась крыша? Выскочив наружу, увидели, что крышу доедают кони, перебравшиеся с низины, сплошь покрытой водой, на спасительный бугорок. Они и решили, что балаган хозяевам уже ни к чему, и без него открылось представление краше некуда. Низина была уже не низиной, а морем, разлившимся на  десятки верст, а бугор оказался малым островом размером на сто-двести метров. Все-таки напророчили синоптики всемирный потоп, будь они неладны! Стало жутко.

Как узнали позже, при одновременных выпадах ливневых дождей и таянии горных снегов, тоже вызванном дождями, вал воды, набирая силу по притокам, ринулся по руслу реки Зеи высотой до восьми метров, разливаясь на десятки и сотни километров окрест. В бурных потоках плыли деревянные постройки, стога и груды хлама, масса погибшего скота и целые дома, на  крышах которых сидели люди, взывая о помощи. Кто бы им помог?

Село Мазаново, размещавшееся в низовьях Селемджи,  на левом берегу Зеи, было полностью сметено водой. После опустошительного наводнения оно было перенесено на бугор, от прежнего места на восемь километров, и названо Новокиевским Увалом. Там преобладали украинцы, у которых бугор назывался увалом. Благовещенск был затоплен почти весь, по улице Ленина плавали катера речной флотилии, подбирая, кого удастся. Плыли утопленники.

Покосники решили выбираться с острова, пока его совсем не затопило. Кругом ревела вода, предстояло преодолеть пространство, затопленное до горизонта. Запрягли в телегу тройку самых сильных коней, сложили и закрепили на ней лишь самое необходимое и тронулись в дорогу, которой уже не было. На телеге кучером Давыд, остальные расселись по свободным лошадям.

 Впереди группы пустили самую опытную лошадь, не раз бывавшую в здешних угодьях, и она проявила чудеса ориентирования на местности, ушедшей под воду. Жаль, не сохранилось для истории имя той лошади. Где-то лошадям приходилось не ехать, а плыть, не доставая ногами землю, но как только появлялась мель, они точно оказывались на дороге, словно на копытах у них имелись какие-то эхолоты. Иной раз плыли подолгу, до полчаса, и ни разу они не сбились с пути ни метром в сторону. До чего же умные животные! Людям бы такие копыта.

Конный отряд научился преодолевать ровные затопления, но опасения вызывали две реки, Малая Белая и Белая, которые раньше переезжали вброд по ступицы колес. Что же на них творится теперь? Около полузатопленного стога сена дали  отдохнуть лошадям, от которых зависело спасение людей. Четвероногие спасатели с жадностью набросились на свежее, еще не слежавшееся сено. Всадники тоже перекусили из прихваченного провианта; впереди главные преграды. Теперь – на преодоление первого ревущего речного потока шириной в триста метров.

На форсирование  Малой Белой вперед пустили лошадей с усевшимися на них молодыми парнями. Они прорывались, указывая путь тележной тройке. Лошади плыли уверенно, наездники держались за гривы, некоторые из них плыли рядом, облегчая движение лошадям. Все выбрались ниже старого брода. Конную тройку с деревянной телегой, которая уже не ехала, а плыла, снесло течением ниже остальных, и только под поздний вечер все собрались на противоположном берегу, где нашли небольшую сухую площадку, впрочем, не сухую, а мокрую от дождя, и решили на ней переночевать. Первую речку одолели, но это была лишь репетиция перед главной преградой.

Лошадям вдосталь наловили плывущее по речному потоку сено. Для кормления все удобства. Алексей даже умудрился прибуксировать к берегу проплывающую рубленую стайку с десятком курей ярко-красного оперения и горланящим тревогу петухом. Куры были исхудавшие. Их сняли с крыши, сложили в сетку и пристроили на телеге. Позже, уже в Успеновке, породистых курей поделили на два двора, расположенных по соседству, а озабоченный петух бегал с одного двора на другой, опекая цветастых наседок.

За ночь уровень воды поднялся еще на полметра. С восходом солнца двинулись дальше, к реке Белой, до которой надо было добираться еще десять верст по затопленным лугам. С приближением к страшному реву воды даже смелые лошади пряли ушами от предстоящего испытания. Они не хуже людей знали, что им грозит. Лучше знали. Росшие по берегам вербы, тополя и березы скрылись под водой, из которой торчали самые макушки. Вода по-прежнему несла все, что только ей подвернется. Выловили двух девушек, намертво вцепившихся друг в друга. Опять зарядил проливной дождь, от которого негде было укрыться. Досаждали комары, для которых сырость была колыбелью и матерью родной. Лошади измучились без конца брести по воде и раскисшей дороге, ни клочка сухой земли.
***
Река Белая наводила страх и оцепенение. На далеком противоположном берегу среди полузатопленных домиков на лодках плавали люди, но наведение лодочной переправы не представлялось возможным, а на ближнем берегу образовался большой табор покосников, спасающихся от потопа. На Зейских лугах заготовляли сено не только успеновцы, но и из Троицкого и других сел. Зейское сено далеко славилось отменными питательными свойствами, благодаря которым лошади за всю зиму обходились без овса. На городских базарах оно очень высоко ценилось и расходилось нарасхват, а отличали его совершенно безошибочно по особой душистости запаха. По реке Белой осоковые травы заметно уступали в качестве, вот и гнали заготовители сена на далекие Зейские луга.

Помолившись, начали переправу. Лошадей с парнями верхом опять пустили вперед. Иванку отец посадил на сильную и спокойную лошадь Савраску, перекрестил и наказал: «Крепче держись за гриву. Она тебя вытянет». Пошли в поток, но кобылица еще заботилась о жеребчике, который из-за боязни перед ревущей стихией замешкался на береговой линии. Савраска тоже задержалась, призывая сынка громким ржанием. Повинуясь матери, жеребчик поплыл, но из-за случившейся заминки Иванка оказался последним в группе своих верховых конников.

Это была бы не беда, если бы молодой и плохо объезженный жеребец, на котором плыл сзади успеновец Егор Замула, упрямо не нагонял Савраску, проявляя крайнюю агрессию. Иванка видел за собой оскаленную морду и бешеные глаза жеребца, пытавшегося укусить Савраску, и отбивался одной рукой, но безуспешно. Егор тоже старался осадить скакуна, но тот сбросил наездника, тут же подхваченного и унесенного течением реки. Освободившись от помехи, жеребец нагнал Савраску и начал с остервенением грызть ее спину.

Наступил критический момент. Пытаясь освободиться от нападения, Савраска глубоко ушла под воду, и Иванка, захлебнувшись, выпустил из рук спасительную гриву. Бурный поток подхватил мальчугана и понес по воле волн в неизвестность следом за Егором Замулой. Иванка неплохо плавал, но быстро понял, что доплыть  до берега  ему не удастся. Несло, как щепку. Оставалось держаться на воде.

Оглядевшись, увидел, что его сносит к затопленному островку с верхушками виднеющихся тополей, и стал подгребать к ним. Маневр оказался удачным. Пловец почувствовал, что налетел на подводную ветку, а она, сначала прогнувшись, подбросила его и закинула на крепкий сук тополя. Уселся на нем, уже неплохо, но что дальше? А дальше перед глазами Иванки проплыл с жалобным ржанием выбившийся из сил  жеребенок, которого чуть ниже занесло в густой тальник, где он тоже застрял. И не было рядом Савраски, которая могла бы его поддержать. Избавившись от агрессивного жеребца, она выбралась на берег и громко ржала, потеряв сыночка.

Увидев Савраску одну, переправившиеся через реку успеновцы решили, что Иванка утонул. День уже склонялся к вечеру, когда Давыд выпросил у местного жителя лодку и вместе с Алексеем поплыл на поиски сына, унесенного течением. Иванка все так же сидел на верхушке дерева, весь мокрый, дрожащий от холода и под продолжавшимся дождем. Сначала кричал в пустоту, и ему отвечал застрявший жеребенок, потом только издавал какие-то стоны. Сознание еще не покидало  Иванку, и он сообразил пристегнуться ремнем к тополиному стволу. Так его найдут, живого или мертвого.

Спасатели заметили мальчонку уже в полумраке наступающего вечера, сняли с дерева полуживого, но он успел сказать, что ниже, в кустах, должен быть жеребенок, который  уже замолчал. Иванку уложили на дно лодки, отец прикрыл его снятой с себя рубахой, и поплыли за жеребенком. И тот был едва жив. Алексей ухватил его обеими руками за уши, буксируя за лодкой, а Давыд приналег на весла. На берегу приступили к оттиранию ребенка и жеребенка, первого самогоном, а второго – под заботливым наблюдением Савраски – скрученными жгутами травы. Оба ожили, а вот Егор Замула, скинутый норовистым конем, так и сгинул в водной стихии.
***
Случившееся с Иванкой злоключение опять пришлось тяжелым ударом по бедняге Прасковье, словно все беды, одна за другой, тянулись к ней удушающими щупальцами. Успеновские жители, первыми уехавшие с переправы, поторопились разнести скорбную весть по деревне  о пропаже Иванки. Один из них, Илья, погнавший утром своих коров в общее стадо на дневную потраву, увидел Прасковью и сдуру выпалил ей в лицо: «Прасковья Ивановна, сын-то твой утонул вчерась на переправе в  Белой. Чужая лошадь сбила его, он и утоп, унесло его в ночь». Мать так и рухнула возле стада без чувств. Ее на руках отнесли домой соседки, а любитель свежих новостей развернулся и пошел дальше разносить черную весть по деревне, наслаждаясь производимым эффектом.

Мать Иванки, убитая горем, падала в доме на колени и причитала перед иконами. И без того седая, она почернела лицом, то металась по двору, не зная, куда приткнуться, то валилась в доме на кровать в судорожных рыданиях, едва не тронувшись умом. Снова начались нервные припадки, старая, не отпускающая болезнь. Дора сказывала потом, уже повзрослев, что мать тогда сделалась какая-то чужая и походка не своя, взгляд посторонний и вся отрешенная от мира.

В эти часы к дому подъезжала телега, где на мягкой траве возлегал оклемавшийся Иванка, живой и невредимый. Сенокосники и знать не знали, что злой язык едва не принес в дом непоправимую беду. Дора, увидев Иванку сидящим в телеге, ринулась в комнаты с радостным криком: «Мама! Ваня живой приехал! Живой как есть!» Что уж там творилось в потухшей материнской душе, сам Бог не знает. А вечером приплелся разносчик новостей, наполучавший от селян укоров и крепких словечек. Каялся, объяснял, что наговорил спьяну. Прасковья лишь ответила: «Иди, Илья, с миром. Пусть Бог тебя простит».

Жизнь снова входила в свою привычную колею.  Жеребенок резво бегал по двору, по-своему счастливый спасению. Иванка  развернул свою кипучую деятельность по всем фронтам, а наводнение 1929 года оставило о себе тяжелую память на долгие годы и на всю Амурскую область. Многие  прибрежные села на ряде  рек были полностью смыты с лица земли; от них не осталось и следа. Вода не пощадила даже мертвецов, многие кладбища были размыты, и гробы уплывали из верховых притоков в Зею, потом в Амур, пуская покойных в плавание по белу свету, с которым они когда-то уже расстались. По дорогам размыло рвы, на дне которых скопились развалины домов и строений, трупы погибших животных, горы мусора и плавника. Половина деревень осталась без сена. 

Пришлось Давыду Васильевичу отвести на базар дойную корову и лошадь Малиху. Продали выгодно, корову за сорок три рубля, а коня вместе с телегой и сбруей китайцы взяли за все сто. Накупил Давыд подарков для семьи, а сыну охотничье ружье тридцать второго калибра, которому тот радовался сверх меры, по три раза в день разбирал и чистил его. Ружейный бой оказался хорошим и кучным. Многим запомнилась первая охота, когда Иванка полез на вышку, откуда глянул на озеро и ахнул при виде скопления уток и гусей, прибитых ветром к ближнему берегу. Как специально, под новое ружье.

Дело было на Пасху, и молодой охотник, как был в новом,  шитом матерью праздничном наряде, так и кинулся с ружьем на озеро. Берега оказались топкими, поросшими камышом, и по этой болотине утятнику пришлось ползти к пернатой стае. Бабахнул, не целясь, в самую ее гущу. Птичья туча с гулом поднялась в воздух, а на воде осталось семь уток, да еще разных пород. Не помня себя от радости, Иванка полез в трясину за добычей, на этот раз благоразумно скинув брюки, да что с того толку, если они уже были вымазаны дальше некуда. Гордый и счастливый, охотник шагал домой, весь обвешанный утками. Мать, как увидела такое чудо в перьях и в грязи, так только охнула, приложивши руку ко рту. Помолчав, сказала: «Сынок, в первый день Пасхи все только радуются жизни, люди и звери, а ты убиваешь. Отнеси уток в голбец и положи их на лед. На Пасху я до них не дотронусь».

Часть 2. ЕЩЕ РАЗ О ЛЮБВИ, И НЕ ТОЛЬКО.

Новый этап жизни, почти самостоятельной, Иванке наступил в Комиссаровке, большой деревне, в которой открылась Ш.К.М., школа крестьянской молодежи;   так по грамоте той поры в аббревиатуре ставились точки после заглавных начальных букв словообразования. Директором  школы был поставлен Александр Михайлович Вершинин, прежде учительствовавший в Успеновке и хорошо знавший семейство Карпенко. Женой ему была дочь очень даже богатого крестьянина Чернышова Гаврила Ивановича, малограмотная девушка, зато необыкновенной красоты, такой неописуемой, что и грамота ей была ни к чему. Прекрасно уживались они счастливой семейной парой, ученый муж и необразованная красавица.

У самого  Гаврила Ивановича жена была незавидная, маленькая и сухонькая женщина, задушевная подруга Прасковьи. Они жили невдалеке домами, наискосок чрез дорогу, частенько заглядывая одна к другой. Помимо жены, Чернышов держал паровую мельницу, маслобойку и табун в добрую сотню лошадей. Всего не перечислить. Богач добрососедствовал со всеми на селе и был человеком большой щедрости; помогал многим селянам, малоимущим дарил молодых жеребцов. Может, для того и держал свой табун.

На  заимке Чернышова стоял большой дом, всегда открытый и без всяких сюрпризов, как у Серебрякова, мельника-колдуна. Все знали, что по воскресеньям хозяева уезжали в село отдохнуть за неделю, а в зимовье все оставалось доступным – имущество, одежда и продукты, солонина и сало бочками, на столе мед с пасеки, находившейся при заимке. Никому не возбранялось зайти в дом и отведать угощение; хозяин бывал даже доволен, когда видел, что кто-то угощался. Некоторые столовались лишь для того, чтобы  угодить хозяину-хлебосолу. Но никому и в голову не приходило покуситься на добро и стащить что-то. Слышали люди про воровское дело, творившееся в городах, но в их родных селениях царили мир, согласие и порядок.

Расстояние от Успеновки до Комиссаровки было не близкое, в двадцати  верстах, поэтому для учеников колхоз организовал при школе-восьмилетке общежитие в большом доме раскулаченного «комиссаровца».  С чего бы раскулачивать комиссаровцев? В 1886 году на левобережье Зеи появилось село Колягино, по фамилии первопоселенца Колягина.  С коллективизацией история села ничем не отличалась от остальных, - репрессированных по Книге Памяти Амурской области в нем было ровно тридцать бедолаг, но имелась и особенность. Не оставлять же селу название по фамилии арестованного классового врага! Вот и стало село Колягино Комиссаровкой,  а образованный здесь совхоз назвали Комиссаровским.

Супруги Вершинины утопали в раю до той поры, пока Советская власть не наложила запрет на их семейное счастье. Ее, вездесущую и всемогущую, никак не устраивало вопиющее безобразие, когда учитель советской школы женат на дочери «врага народа», владевшего в соседней Успеновке крупным табуном коней. Чему  мог научить детей родственник врага? «Вражья дочь» подлежала немедленной высылке в соседнюю Якутию, а вместе с ней туда же был отправлен и Александр Михайлович, отказавшийся  отречься от любимой красавицы-жены. На учиненную расправу супруги в северной высылке ответили своим гонителям рождением шестерых детей, оказавшихся мальчиками. Такой показатель качества супругов, отстоявших свой брачный союз. Позже, в условиях социализма «с человеческим лицом», выросшие мальчики не единожды посещали Успеновку и Комиссаровку, откуда были выдворены их родители. На севере Александр Михайлович продолжал преподавательскую деятельность, удостоившись звания «Заслуженный учитель СССР».

Колхозное движение развивалось само по себе, не особо затрагивая устремления и действия Иванки. До поры до времени та и другая сторона существовали как бы в  параллельных мирах. Между тем, проблемы в народном хозяйстве Советов оставались, и не малые. На фоне успехов села снизились цены на его продукцию, тогда как в «отстающей промышленности» сохранялся дефицит промтоваров и их дороговизна. Возникли «ножницы цен», при которых деревня теряла половину платежного спроса. Крестьяне стали припрятывать продовольствие, выбрасывая его на черный рынок, что государством расценивалось как «кулацкий саботаж». В партии  не стихали дискуссии о путях выхода из кризиса, хотя где-то до тридцатого года  положение в народном хозяйстве регулировалось экономическими методами.

Ученики школы, не особо озабоченные партийными дискуссиями, жили сообща, спали на нарах; в общежитии даже была назначена поварихой Катя Серебрякова, младшая сестра Ивана, за которым так недолго прожила замужем рано умершая Галина. Катя готовила ученикам пищу из продуктов, присылаемых колхозом, пока в нем не закончились кулацкие запасы. Тогда  не стало в общаге ни продуктов, ни Кати-поварихи. Как и повсюду, ни кулаков и ни продуктов. Ученики перешли на самовыживание при поддержке родителей. В окрестных колхозах  год за годом начались неурожаи на тех же полях, где раньше единоличные крестьяне  получали стопудовые урожаи. Откуда бы им взяться, урожаям, если трактора на пашне наворачивали пласты глины, а с них проку никакого. Скудные урожаи по первой колхозной заповеди сдавали государству, а себе не всегда оставалось даже на семена.  Весной колхозы получали ссуды посевного зерна с Алтая, но опять же не районированные.

Колхозное общежитие в Ш.К.М. тоже распалось, едва открывшись, и ученики перебрались на житье в частные дома. Иванка с дружком Колей Дидиком жил у двоюродной сестры Натальи, дочери дяди Дмитрия. По субботам ученики сбегали с последних уроков, чтобы всей гурьбой засветло добраться до Успеновки. Зимой до дому ходили на лыжах, весной и осенью шлепали босиком, а шлепать надо было все двадцать пять километров. Как-то решили пойти напрямки, где до коллективизации по наезженной дороге из Успеновки возили зерно на мельницу в Комиссаровку. Вышли на речку Белую, которая летом и вовсе пересыхала, а тут увидели перед собой стремительное половодье, несущее массы снега и ледяной шуги. Вот и сократили путь до деревни, которая уже виднелась на дальнем берегу.

На счастье ученикам, по противоположному берегу возвращался с охоты Афанасий Романюк, с грудой битых уток, приходившийся дядей однокласснице Маше Романюк.  Он верхом, уже в потемках, перебрался  через бурный поток, подсадил на лошадь трех девочек, а мальчишкам, которых тоже было  трое, велел раздеться, узелки отдать девчонкам, и самим ухватиться за лошадиный хвост, за стремя или подпругу для преодоления переправы.

Но подвернувшееся счастье обернулось несчастьем. Обжигаясь холодом, пацаны забрели в ледяную купель. Вода доходила по пояс, почти по грудь, и тут, как на грех, лошадь сорвалась ногами с подводного уступа, припала на колено, и маленькие наездницы с дикими криками посыпались в воду, как горох со столешницы. Ледяной поток, темень и паника. Для Иванки повторялась памятная переправа через эту же Белую реку, хотя и не в деталях, где он едва остался жив. Мальчишки кинулись спасать девчонок и выволакивать их на берег. Одежда поплыла куда-то дальше.

Иванка подхватил Машу Романюк, за которую встал бы горой в любом испытании. Нравилась ему эта девочка, одна из всех. На берег выбирались, кто как мог. Афанасий Романюк тоже искупался, сорвавшись с лошади. Он подсадил племянницу перед собой и погнал галопом в деревню, девчонки за ним бегом по домам, а голые пацаны, которых трясло от холода, полезли в воду искать зацепившуюся в кустах одежду. Кое-как натянув ее на себя, кинулись за девчонками следом, только пятки сверкали в темноте. На берегу остался ворох побитых уток.

Иванка вбежал в дом, мокрый, полуодетый, в слезах. Зубы выбивали барабанную дробь, мешая что-нибудь толком объяснить. Ладно, что в доме под субботний день была затоплена баня, куда его запихали на верхнюю полку на целый час. Дора сбегала за Колей Дидиком, дом которого стоял напротив, через дорогу. Отогревались вместе. На ночь Иванку уложили на протопленную печь, мать натерла ноги скипидаром, отец дал выпить крепкую настойку. На той печи парнишка провалялся еще три недели с  воспалением легких.
***
Подросший Иванка, уже величавшийся Иваном, в 1931 году окончил в Комиссаровке школу-восьмилетку, получив по тем временам большое образование; к тому же, сдал все выпускные экзамены на «Весьма успешно», что позже приравнивалось оценке «Отлично». Осенью отличника учебы колхоз отправил в Бочкаревское Ф.З.У., фабрично-заводское училище, обучаться на слесаря-паровозника. Село Бочкаревка, место завершающих боев амурских партизан с японцами, стало Ивану добрым учебным пристанищем. Особо нравилась ему форма железнодорожника, вся черная и с шикарной  черной фуражкой. Гордо ходил в ней Ваня, приезжая домой на каникулы, и нетерпеливо ждал ненастья, чтобы пройтись по улицам в ладно пригнанной черной шинели.
39. (Бочкаревка. Ф.З.У. Иван в первом ряду по центру)

А в парке училища витала всеобъемлющая любовь. Разместившиеся в древесных кронах шаловливые амурчики, посланцы Амура, мифического Бога любви, запускали чудодейственные стрелы по сладким парочкам, пока одна из них не поражала чувствительное сердечко кого-нибудь из припозднившихся гулен.

Ночами напролет гуляли они по парку, едва ли не до зари засиживались на заветных скамейках, где можно было встретить Витю Дубинина или Надю Рассказову, а под утро через окна возвращались в общежитие хоть на часок-другой вздремнуть на новый день, где снова все повторялось, учеба, трудовая практика и ночные свиданки. Были те ребята до того чистосердечны, что боялись оскорбить доверчивых девчат непристойностью и предложениями склонить их к интимной связи. Девчонки ценили проявляемое к ним бережное отношение, заботливость и душевную щепетильность и платили той же святой любовью. А сколько молодой романтики! А какие мечты! Если бы мир был таким же чистым и бескорыстным, если бы он был достоин помыслов и нравственных устоев молодых людей, начинающих жить…

Какой парень восемнадцати лет жил без любви? Он мог любить тайно и безнадежно, но он любил, а значит, жил. Мог любить позже, тогда и жить начинал позже, когда приходила любовь. Иван Карпенко был из числа тех молодцов, кто не откладывал жизнь на завтра, и в этом деле первой важности ему всегда помогали сердечные поклонницы. Иванкина первая любовь, пылкая и горячая, вспыхнула в стенах Ф.З.У. с Любой Козловой, учившейся на телеграфистку.
Они жили в одном общежитии и познакомились как-то случайно, вроде бы на танцах, да и не важно где. Так случилось, что два горячих сердца свели однажды юношу восемнадцати лет с девушкой шестнадцати, чтобы они больше не расставались, ведь любить так просто и легко. Любаша и в Успеновку зачастила ездить на выходные дни, не  расставаясь лишний раз с  сердечным дружком.

Будущие специалисты железнодорожного транспорта из Бочкаревки в Успеновку добирались по-разному. Часто ездили зайцами, когда выручала черная железнодорожная форма с эмблемами под ключ и молоток, и контролеры принимали их за своих, путейских. Да так оно и было. Некоторые пользовались общепринятым путем – поездом до Среднебелой, откуда шли в обратную сторону восемь километров пешком или на лошади, если повезет. Другие пассажиры, что поотчаянней, - по укороченному маршруту, для чего сигали из вагонов под откос на ходу поезда в том  месте, откуда до Успеновки оставалось рукой подать, всего какие-то три километра.

В прыжках требовалась особая сноровка. Первое, прыгать можно было только при подъезде поезда к мосту через Белую, когда скорость движения снижалась до двадцати пяти-тридцати километров, но отталкиваться не поперек движения состава, а по его ходу, вперед. Это еще не все. Приземляться надо было не на обе ноги, чтобы не пропахать землю носом, а на одну из них, тогда только успевай перебирать ногами, постепенно замедляя ход.

Что удивительно, так прыгуны годами не получали травмы, а некоторые циркачи умудрялись в прыжке исполнить сальто-мортале. Что еще удивительнее, так с поезда ловко спрыгивали девчонки, юбки парашютами. Парашютистки  тоже прыгали  без травм. А вообще, прыжки с поезда под откос признавались некой удалью. Бывало, весной после спрыгивания в яркую лунную ночь, когда хоть иголки собирай, подростки вглядывались в родную Успеновку, и  она виделась им вся в черемуховом цвету, словно невеста, покрытая белым платком. И замирали молодые сердца, покоренные неземной красотой своей деревушки.

Любашу при поездках  в Успеновку прыжки с поезда  почему-то не прельщали, зато она с первого дня покорила родителей полюбовного друга. Давыд Васильевич, прислушавшись к голосу Божьему, дал сыну совет: «Как окончишь училище, так и женись на ней». Как-то Иван с  Любой в очередной раз прикатили в Успеновку, помогли прополоть огород, а вечерком Прасковья Ивановна пошла доить коров, вернувшихся с пастбища.
- Тетя Паня, разрешите мне корову подоить, - как-то обратилась к хозяйке Любаша. Нашла же такое обращение.
- А ты сможешь? – с недоверием оглядела Прасковья  хрупкую девушку.
- Мне приходилось нашу Жданку доить, когда мама дежурила на телеграфе, - пояснила Люба.
- Тогда иди к Звездочке, она корова смирная.
Малолетняя доярка легонько потрепала корову по шее, аккуратно протерла вымя, и дойка началась. Звездочка млела под нежными пальчиками, подойник наполнился больше обычного, после чего Прасковья Ивановна едва ли не боготворила умелую и сноровистую Любашу.
***
Под вечер молодая пара направилась на озеро проверить вентеры, где оказалось немало карасей и головней. Управившись с уловом, юные  романтики погребли на лодке по тихой воде, отражающей алой дорожкой нежный вечерний закат. Покой, тишина и теплынь. Кроны прибрежных задумчивых березок придавали ощущение уюта и  благодати.

Люба сбросила с себя платьишко, за ним остальное. На безлюдном озере ей некого было стесняться. Встала на кормовое сиденье, черные волосы по пояс, и сильно оттолкнувшись, красивой дугой вошла в воду. Плавала Люба прекрасно, ведь семья Козловых росла на Амуре, чьи воды были девчонке родной стихией. Ивану приходилось догонять «русалочку» на лодке. Забравшись в лодку, русалочка с легкой и счастливой  улыбкой на круглом белом лице и глазами под черешню обсыхала  на корме со спущенной ладонью, бороздящей за кормой озерную гладь.

Русалочка желанная,
Прическа весь покров,
И встреча долгожданная
Счастливых тех годов.

Закатом освещенные,
Кувшинки на воде,
А к ним цветы сплетенные
На мокрой голове.

Русалочка желанная,
Любавой ты звалась,
Любовь была обманная,
Мечтами обошлась….

В усадьбе Давыда Васильевича стояли два больших амбара, в одном из них хранился урожай, другой стоял без закромов и служил резервным помещением да летней спальней. В нем стояли две койки, покрытые соломой, небольшой стол и пара табуреток. Здесь-то, в амбарной прохладе, спали Иванка с Любой, ложились с вечера по разным кроватям, а утром почему-то просыпались то на одной, то на другой, крепко обнявшиеся, но без побуждений к интимной близости.  Они загодя дали завет не сходиться до свадьбы к физической любви.

Образ милый, незабвенный
Повсюду странствовал с тобой,
Тебя, изгнанника Вселенной,
Хранил сердечной теплотой…

Так пришла к Иванке первая юношеская любовь, чистая и бескорыстная. Первая потому, что придет и вторая, тоже юношеская. Что тут поделаешь, если они сами приходят одна за другой. А пока клятвой верности были выколоты имена любимых, у Ивана на тыльной стороне кисти, а у Любоньки на предплечье, чуть выше локтя. В училище их считали идеальной парой. Они всегда были вместе, вдвоем или с друзьями, посещали кинотеатр имени Дзержинского или драмтеатр, тем более что Ивану, как слесарю-передовику, часто вручали бесплатные билеты на спектакли.
10. (Ваня и Люба)
Позже их светлая юношеская любовь подпала под каток арестов, высылок и конфискации имущества семейства Карпенко, начавшимися бездомными скитаниями Ивана. После окончания Ф.З.У. телеграфистка вернулась домой на станцию Облучье, что в Хабаровском крае. Они еще долго переписывались и даже встречались, наверстывая  в счастливых мгновениях упущенное счастье, когда Иван проезжал помощником машиниста через Облучье во Владивосток, но то были лишь нити сладких воспоминаний в мельтешащей жизненной карусели.

Зачем душа в тот край стремится,
Где были дни, каких уж нет.
Умчалось счастье, словно птица,
И не вернуть минувших лет.