Чаша во спасение... Эпилог

В начале августа, шестьдесят второго года, я приехал в Ужумский, в свой первый отпуск. К неописуемой радости родных, великому удивлению друзей и знакомых приехал состоявшимся курсантом военного училища. Да ещё какого училища! Радиотехнического, готовящего офицеров для Войск противовоздушной обороны страны! Честно говоря, меня  самого всё ещё распирало от радости и удивления, что год назад, выдержав конкурсные экзамены, был зачислен в штат нового набора этого училища. Влюблённый в своё состояние военного, я даже в отпуске почти не расставался со своей формой. С кителем, на котором красовались чёрные, с золотым галуном погоны, синими, всегда отглаженными, габардиновыми бриджами и начищенными до блеска, поскрипывающими при ходьбе, хромовыми сапогами.

Проведя дома две счастливейшие для меня недели,  я собрался к отъезду в большой, прекрасный и полюбившийся мне город.  Опять-таки: ещё бы он не был для меня прекрасным и полюбившимся! Ведь там, в одном его тихом микрорайоне, в доме, на крутом волжском берегу, меня ждала моя самая красивая, самая любимая, самая нежная, добрая, весёлая и, вообще,  - почти сказочно-неземная девушка, с необыкновенным именем – Инна.

Прибыв погожим утром на автовокзал районной станицы, купил билет и сел в автобус, идущий маршрутом  на далёкую от наших мест железнодорожную станцию. Жду с нетерпением отъезда. И неожиданно, над головой  раздаётся молодой, звонкий голос:
- Извините, товарищ курсант, у вас шестое место?
- Да! – вскидываю голову.
- Значит, моё рядом, - заглянув в свой билет, весело объявляет стройная, в лёгком, светлом одеянии  особа и садится сбоку.
Всматривается в меня и, вдруг вспыхнув фейерверком ослепительных искр, из своих дивных, распахнутых глаз, вскрикивает:
- Ванечка! Чапыжников! Неужель ты?
- Ольга? – вздрагиваю  так, что скрипнуло сиденье. – Надо же! Так неожиданно…
- Тем приятнее встретиться! – хохоча, реагирует она. – Ведь больше понаслышке о тебе узнавала. А виделись-то года четыре, наверное, назад?..

Так моей попутчицей, в более чем стокилометровом пути, оказалась Ольга Грицаева. По- нашему, хуторскому - «Грицайка». «Атаманша» нашей хлопчачье-девчачьей ватаги, из беззаботно-счастливого, босоногого, а нередко - и оторвиголового детства. Кстати, я познакомил с нею моих читателей уже в самом начале этой повести. 

В ту пору Ольга была старше многих из нас. Но это лишь поднимало её авторитет. Кроме того, в играх, забавах, дерзких вылазках, типа: «В чей сад и за какими яблоками?», она держалась наравне со всеми нами. Потом как-то незаметно отдалилась. И, действительно, после окончания школы, как я о ней, так и она обо мне, узнавали больше понаслышке. Причём, сведения о ней доходили иногда  для меня  просто потрясающие.

В девятом классе её, выглядевшую не по годам вполне сформировавшейся, красивой, смугловато-чернявой и с роскошной косой девушкой, соблазнил приезжий «городской» парень. В хутор он приехал в составе геолого-разведывательной партии. Числился то ли электриком, то ли разнорабочим. Но в те годы, для хуторян и особенно – молоденьких, наивно доверчивых хуторянок,  само слово «геолог» звучало загадочно и романтично. А тут ещё, из только что подвешенного в хуторе, на грубо отёсанном столбе и похожего на алюминиевое ведро  радио-рупора, то и дело лилась  пленяющая умы и сердца песня: «Держись, геолог, крепись, геолог, ты солнцу и ветру брат…».  И вот этот, оказавшийся в хуторе «брат солнцу», с заманчивым именем «Славик», нагнал на мечтательную Ольгу такого романтического ветра, что у той вскоре стал подозрительно расти её смуглый, до этого впалый живот. С началом осени Славик, со своей партией, укатил в город, а вероломно обманутая им, похожая на девушку, девчонка, по словам ехидной и злословной хуторянки Ульяны Семилетовой, «в свои неполнаи  шашнадцать  легла на стол к дохтору для аборта».

После Ольга доучивалась в вечерней школе. Попытка поступить в пединститут оказалась неудачной.  Замужество за местного Федьку Нечепуренко, по кличке Драгун, в которого она постреливала глазами чуть ли не с одиннадцати лет, тоже вышло для неё боком. Осталась матерью-одиночкой, с годовалой дочкой на руках. Вскоре, оставив девочку на попечение родителей, Ольга вовсе исчезла из хутора.  Исчезли и вести,  порочащие её, нередко грязно, грубо и с большими домыслами.

Наш автобус меж тем катил, громко сигналя по дороге нарушителям-пешеходам, а также коровам, ослам, баранам  и прочей своевольной сельской живности.  Он катил то над обрывистыми берегами шумящей внизу белыми бурунами Кубани, то мимо седых, покрытых сизым мхом и зелёными кустарниками скал, то по станицам, сёлам и аулам, то по расплавленному асфальту городских улиц. Под его монотонное гудение Ольга охотно вводила меня уже во взрослую жизнь наших с нею сверстников, по далёкому детству.
- Ванька Филоня-то спился! – ожгла она меня  своими очаровательными глазами и очередной новостью. – Тот, помнишь, который лягушек в канаве, у своей хаты хотел развести, чтобы они для него по вечерам квакали?
- Припоминаю, но смутно.
- Ну, он ещё как-то втихую ваших кроликов из клеток выпустил и начал их огородами к своему двору гнать?
- А-а, вспомнил! Мать у него скандальная такая была!
- Ну, да. У Пашки, своей соседки, её рябого мужа, «партейного» Спиридона, отбила. Он единственный коммунист был на нашей половине хутора…

В полупустом автобусе, в открытые окна которого врывался бодрящий горный ветерок, живая Ольгина речь ничуть не утомляла. Напротив, общение с ней было желанным и интересным. Что ни произнесённое ею имя – то оригинальный характер, что ни фамилия, -  то неповторимая судьба: драматическая, трагическая, комическая или смесь всего вкупе.
- Так вот, - продолжала моя славная попутчица, - Ванька выучился в Ставрополе на ветеринара. После, с дипломом, вернулся в Ужумский. Всё шло сначала хорошо. А потом он стал брать на личную пробу спирт, что выделялся на ветеринарские нужды. И допробовался: помер в припадке белой горячки. А Филонша, с отбитым у Пашки рябым, «партейным» Спиридоном, переехала куда-то под Армавир.

При выезде на равнинный простор, с его селениями, садами, огородами, виноградниками и  со вспученными вдали вершинами Пятигорья, Ольга на минуту примолкла, любуясь живописной местностью. А мне не терпелось узнать о ней самой. Теперешней.  Спросить было бы бестактно. Может, даже жестокосердно. Она же о себе ни слова.
- Ты сам-то как? – коснулась она моей руки. – Ну, подружка есть у тебя?
- Есть! – киваю, чуть смутившись.
- Наша, ужумская, или какая-нибудь городская?
- Городская! – смеюсь, с ещё  большим смущением.
- Да ну? Фотка имеется?
- В фотоальбоме! – показываю на чемодан.
- Ой, покажи! Сгораю от любопытства: какую же кралю, Ванечка, ты для себя выбрал?
Пришлось достать альбом и распахнуть его на странице, с фотопортретом моей любимой.
- Да-а-а, - покрывшись лёгкой тенью протянула Ольга. – Это не краля. Это настоящая красавица! Причёска, глазки, носик, губки, шейка, с этой изысканной низкой бус – всё прелесть!

И резко  захлопнув альбом, она, немного погрустив, задумчиво проговорила:
- И завидую ей, и жалею её! Вот послушай, это про тебя с нею:

Низко кланяюсь вам, офицерские жёны,
В гарнизонах, на «точках», вдали от Москвы,
Непреклонен устав и суровы законы,
По которым живёте и служите вы.

А далее – самое интересное:

Был курсант, отпускной, беззаботно влюблённый,
А теперь офицер, суховат он и строг,
С ним всю жизнь кочевать по квартирам казённым
Или в тесных вагонах железных дорог.

Это стихотворение моя подружка Валечка со сцены, в День Армии и Флота, читает. Читает и чуть не плачет, от умиления и жалости к этим жёнам. Но ты-то представляешь, Ванечка, какое будущее у твоей подружки?
- Она у меня не из неженок, - спокойно и твёрдо смотрю в строгие, с сухим блеском Ольгины глаза. – С шестнадцати работает и учится на вечернем отделении.
- Вот как! – с ноткой одобрения откликнулась Ольга и совсем уже  по-дружески  пожелала:
- Раз так, то счастья вам!
И тут же к моему удивлению открывается:
- А знаешь, ведь я артисткой стала!
Высказалась и постреливает в меня искорками своих изумительных, лучистых глаз.
- Да-да! – усмехнулась на мой недоверчивый взгляд. – Выбилась в артистки женского фольклорного, танцевально-песенного   ансамбля «Казачка». Живу и работаю пока  в Пятигорске. Туда и еду, после свидания с дочкой. Она у моих родителей, в станице Ново-Ужумской.
- Значит, поёшь?
- Пою и пляшу, в сценических постановках.
- Что ж, ничего удивительного! – произношу с одобрением. – Наши ужумчанки издавна на весь район голосами и, вообще, талантами славились и славятся
- Ванюша, - снисходительно выслушав, засмеялась Ольга, - ты сейчас на пол грохнешься, если я скажу, кто из ужумчанок со мной в ансамбле.
- Ну? Не томи!
- Фенечка Бирюлькина!
- Да ты что? Рыжая, узкоглазая? Комсомольская активистка?
- Да-да, рыжая, узкоглазая, активистка. В ансамбль попала, благодаря мне.

То смеясь, то хмурясь, то с нейтральным выражением своего обаятельного, чуть продолговатого лица, Ольга взялась за историю Фенечки Бирюлькиной.

- Был праздник. Мы выступали на стадионе, в станице Старо-Ужумской. Народу – битком. Успех – ошеломляющий. Под шквал аплодисментов мне то и дело кто-либо из протиснувшихся к краю помоста зрителей протягивал букет цветов. И вот  вижу, с поднятым над головой пучком георгин, к сцене никак не пробьётся худенькая, в огненно-рыжих кудряшках то ли девица, то ли женщина.
- Товарищи! – кричу, - пропустите сюда вот ту милуют зрительницу, с красными георгинами.
Пропустили. Вспотевшая, запыхавшаяся, она протягивает своими цыплячьими, в веснушках лапками  букет, а я, по её зелёным, раскосым глазам, сразу узнала в ней нашу хуторскую Фенечку. Активистку-безбожницу. Соньки-библиотекарши дочку. Воплю ей, чтобы после концерта ждала меня здесь, у сцены. Встретились. Она сходу заявляет: давно хочет встретиться со мной, чтобы поговорить на жизненно важную для неё тему. «На какую же?» - спрашиваю. «В ваш ансамбль хочу поступить!» - отвечает. «А что можешь, дорогая?» А Фенечка, чуть не плача: «Оленька, ты же знаешь, я в школьной самодеятельности и стихи читала, и пела, и «Лезгинку» с «Барыней» танцевала». Сам, Ванечка, знаешь: действительно, она читала, пела и танцевала. Не всё получалось, но Феня  была  настойчивой и, случалось, добивалась неплохих результатов.  Но вот  беда: её  внешность меня сильно смущала. Худющая, грудь плоская, задница, извини, как два чесночных зубка, ноги будто бамбуковые палки. Да ещё эти дурацкие, гнедые кудряшки. Думаю: «Ну какая ты казачка? Смех!» Но по доброте своей душевной, на свой страх и риск на другой день представила её нашему художественному руководителю Владиславу Зосимовичу. И вот номер, так номер! Владислав заинтересовался ею. «Такая ярко индивидуальная персона нашему коллективу будет весьма кстати», - заключил он. «А впалые груди, - сомневаюсь я, - А эти жиденькие, рыжие волосёнки?»  – смеюсь в его, «одухотворённое» Фенечкиной индивидуальностью лицо. «В лифчик ваты набьёт, - парирует он, - в волосёнки искусственную косу вплетём».

И тут же, вызвав ждущую за дверью «рыженькую», как он её обозвал, и  даёт  команду: завтра ей явиться к кадровику. Явилась. Кадровик принял от Фенечки заявление и говорит: «Теперь на медкомиссию. Как раз там все наши девушки очередной медосмотр проходят». И вот ходим мы по разным кабинетам поликлиники, а Фенечка сама не своя: как бы доктора её не забраковали. От гинеколога вышла, как побитая. «Смотри, - показывает свою карту, - он мне по латыни не то, что тебе накарябал». Смотрю – Феня права. Сверили с записями в картах остальных наших товарок. У всех «накарябано», как у меня.  И тут подходит самая старшая и, как говорят, самая прожжённая среди нас  - важная и неприступная Изольда. Взглянула на Фенину карту и криво так усмехнулась: «Новенькая одна среди нас девственница! С чем её и поздравьте!» - смерила она Фенечку убийственным взглядом.

Тем не менее, - передохнув, продолжила Ольга, - недели через две наша девственница вышла на сцену. В составе хора. А месяца через три попробовала солировать. И провалилась. Правда, с плясками у неё получалось лучше. Если к ним не придираться. Однако Владислав Зосимович, сам плясун-виртуоз, прямо-таки маниакально пробовал дотянуть «рыженькую» до своего уровня. Долго добивался от неё того, что называл «куражом души». Но ведь кураж не искусственная коса. Его в душу не вплетёшь. И помучившись с «рыженькой» недели три, намекнул ей об увольнении. Она – в плачь. Сквозь слёзы и сопли гундосит, что, мол, согласна в ансамбле на любую работу. Из него – никуда. Сейчас на должности помощницы администраторши. Со мной наивно делится, о чуть ли не амурных отношениях с Владиславом: «А меня сегодня Владик шампанским угостил!» «Дура ты дурой!» - думаю. Во-первых, Владик бездарей, пусть даже девственных, на дух не переносит. Во-вторых, он уже третий год, как мой негласный муж-любовник…

- Ладно, Оля, пощади её! – сдерживая приступы смеха, гляжу я в ревниво засверкавшие Ольгины глаза. – Лучше давай вспомним, как мы с тобой из двустволок над могилой борцов за «совецку» власть палили.
- Ха-ха-ха, ещё бы не вспомнить! Передо мной и сейчас перепуганная физиономия военрука. Как он уши пальцами затыкал, от нашей пальбы.
- А мне запомнились пьяные выкрики Дениса Клушина: «Дайте и мне слово! Слово чапаёвцу!» Говорят, будто помер?
- Помер. И Василий Тимченко, Матрёнин ухажёр, тоже помер. – сразу помрачнела Ольга.
- О самой Матрёне что-либо известно? Часто припоминаю  твою байку о ней. Ну ту, о выпитых ею горьких чашах.
- Да уж испила она бедная! – вздохнула Ольга. – Слышала, с какой-то монашкой в саму Троице-Сергиеву Лавру, под Москву, пешком пошла. Грехи замаливать.

Покружив по площадям и улицам, наш автобус подкатил к железнодорожному вокзалу. До отхода моего поезда оставалось около часа. Ольга, дружески чмокнув меня в щёку, заторопилась к своей электричке. Грустновато было расставаться. Будто со своим случайно встретившимся детством опять разлучался. О судьбе  же главной своей героини Матрёны Щепоткиной я узнал значительно позже.

*                *                *

В хутор Ужумский Матрёна вернулась, фигурально говоря, во плоти своей дочери Клавдии. Почти точная копия своей матери по молодости, Клавдия нежданно-негаданно приехала к своей девяносто трёх летней прабабушке Агафье, которая, как выяснится,  давно приглашала её к себе.  Освоившись на новом месте, правнучка расскажет Агафье историю Матрёны. От Агафьи же та история пойдёт гулять по всему хутору.

После того, как они прибыли к конечной цели своего долгого путешестви, монашка Ефросинья перезнакомила Мотьку со всеми своими духовными сёстрами, священниками, дьяконами и прочими должностными лицами. По её же рекомендации Мотьку-Матрёну приняли  послушницей в трапезную, одного монастыря. Труд телесный она сочетала с трудом своей многогрешной души. Исполнив всё, что ей было назначено епитимьей, от её духовника, Матрёна и после ничуть не сбавила  рвения в укреплении своей веры, через посты и молитвы. Два года спустя, она сошлась с благочестивым человеком, по имени Прокопий, который работал сторожем при храме. Он был старше её почти на двадцать лет. Прихрамывал на левую ногу, однако выглядел крепким, прямым, высоким и с лицом очень даже благообразным. Видом своим напоминал древнего старца-мудреца – бородатого, с печально-проницательным взглядом и седеющей шевелюрой, на прямо посаженной голове.

При содействии архимандрита, Прокопий помог Матрёне выхлопотать паспорт, после чего прописал её в своём холостяцком доме. Любовь друг к другу они закрепили венчанием в Божьем храме, а после – в загсе. Жили душа в душу. Имя родившейся дочери выбрали по святцам. По словам Клавдии, её маманя была вне себя от счастья в жизни с папашей Прокопием. Но, как говорят, земное счастье призрачно и мимо проходяше. Вскоре после того, как дочка Клава закончила школу, Прокопий заболел непонятной хворью. Он словно высох. В гроб укладывали, будто невесомую жёлто-коричневую мумию, с седою однако и роскошно-окладистой бородою.

А менее как через год, захворала и сама, ещё сравнительно молодая Матрёна. Чувствуя приближение смерти,  она то и дело наказывала дочери, чтобы та переезжала в Ужумский. Затем, чтобы там взять под свою опеку  стареющую «бабулечку» Агафью и, вообще, чтобы поселилась навсегда в хуторе.
- Там у нас горы, а с них к Богу ближе! – уже в полубреду твердила Матрёна.
- Да, што ты, мама, – переубеждала её Клавдия. – Бог он везде. И отовсюду к нему одна дорога.

Однако, похоронив мать, Клавдия продала хозяйство и уехала в Ужумский. Приехала к неописуемой радости Агафьи. Они быстро сдружились и по-родственному полюбили друг дружку.
- Вот смотрю я на тебя, Клавдюшка, - оторвавшись как-то от молитвенника, произнесла Агафья, - и словно Матрёнушка опять сидит передо мною,  на ентой же кровати.

Самое же неожиданное и примечательное наступило после того, как Клавдия устроилась дояркой на колхозную ферму. Там встретила полюбившегося ей молодого, симпатичного и работящего тракториста-хлопца, с именем Николай, а по фамилии - Тимченко. Это был старший сын покойного Василия  Тимченко. На любовь приезжей  красавицы-доярки Николай ответил ещё большей своею любовью.  Однако, когда  объявил  матери Наталье, что собирается жениться на Матрёниной дочери Клавдии, та, побелев, как смерть, скажет:
- Тольки через мий гроб!
- Та на што мэни ваш гроб, мамо! – взъярится  Николай. – Ны соглашаетэсь, пийду к Клавке в примакы.
И Наталья, всплакнув, сдалась. Свадьбе предшествовало венчание молодых в хуторской церкви. Это было первое гласное венчание, за всю послевоенную жизнь хутора Ужумского.

Кимры – Москва, декабрь 2016 – июль 2017


Рецензии
Дорогой Иван!
Спасибо за замечательную повесть. Хоть и редко бывают в реальной жизни хэппи-энды, но всё же приятно, что и главная героиня испила свою чашу Спасения, и её дочь так символично вышла замуж за сына Тимченко, и что на хуторе Ужумский вновь открылся приход, и Клавдия с Николаем стали первыми обвенчавшимися.
Теперь примусь за Вашу "Бобровую падь". Очень мне нравится Ваша писательская манера.
Крепко жму Вашу руку,
Юра.

Юрий Владимирович Ершов   07.02.2024 15:19     Заявить о нарушении
Большое спасибо, Юрий, за прочтение и доброжелательную оценку моей повести "Чаша во спасение или Гулящая Мотька.
С благодарностью и уважением

Иван Варфоломеев   07.02.2024 17:36   Заявить о нарушении