И тогда я сказал

И ТОГДА Я СКАЗАЛ

— Вот это настоящий мужчина, — сказала мама кому-то в телефон и положила трубку.
     Она часто это говорила. Иногда мне казалось, что вокруг одни настоящие мужчины. Кроме папы. У папы первый разряд по плаванию и шахматам, удостоверение радиолюбителя с правом выхода в эфир и водительские права. Папа подтягивается на перекладине сорок раз по два подхода и во время отпуска сделал такой ремонт, что знакомые посоветовали ему перейти на ремонтные работы и сделать это своей профессией. Он лучше мамы делает салат из капусты и вкуснее жарит картошку. Папа лучше учителя объяснял мне, если что непонятно, по физике — на первых порах, сейчас-то я начал решать из «Кванта». С папой надёжно, интересно, когда надо — серьёзно и доверительно, когда надо — очень весело, словом, очень хорошо, просто здорово. Кроме того, папа недавно стал Главным инженером. Всё это не даёт права называться настоящим мужчиной.
     — Настоящий мужчина давно выбил бы для нас двухкомнатную квартиру, — говорила мама. — Бесплатно!
     Раньше мне было неясно, как можно выбивать квартиру. Я знал, что выбивают ковры, матрацы, плюшевого мишку, даже диван, но — квартиру?
     Сейчас я понимаю мамину фразу, которая не изменилась. Только теперь нужно на одну комнату больше, ведь появилась Анечка. Мама не хотела её появления. Анечка, в отличие от меня, была незапланированным ребёнком. Я знаю об этом благодаря хорошей звукопроницаемости стен нашего дома. Недостаток непосредственного общения восполняется избытком слышимости. Я в курсе, какие магнитофонные записи у соседа под нами и что он смотрит по «видику», как дрессирует собаку сосед слева и знаю, когда кто-то наверху разучивает гаммы. Подслушивать нехорошо, но не слышать просто нельзя. Разве, если уйти в ванную и включить воду.
     Наверно, для родителей особенность наших стен — не секрет, поэтому, когда я тихо, чтобы не разбудить Анечку, ложусь спать или, накрыв настольную лампу газетой, занимаюсь, они закрывают поплотнее дверь на кухню и обсуждают свои дела. С чего они начинают, я не знаю, потому что шёпот не пропускают даже наши стены, но заканчивают (вернее, заканчивает мама) одним и тем же:
     — Ну что ты за мужчина? Другой бы на твоём месте давно бы выбил квартиру!
     Я не слышал, что отвечал папа, но мне становилось ужасно его жаль в эту минуту. Маму мне тоже жаль. У неё бессонница, и она часто ночью встаёт, не зная, что при этом я просыпаюсь, скользит мимо моей кушетки с тапками в руках на кухню, пьёт там воду, а потом ходит из угла в угол или возвращается и сидит у Анечкиной кроватки. В институте мама подавала надежды — у неё даже находили свой стиль (она окончила Художественный), только они не оправдались. Но дело, мне кажется, не в мере способностей, которая немного не дотянула, чтобы перейти шкалу средних величин. Даже сорняку для всхожести нужны маломальские условия. У мамы, по-моему, и этого минимума не было. Но на эту тему мама не говорит. Зато не проходит дня без квартирной тематики.
     — Неужели ты не понимаешь, что в жизни всё нужно выбивать? Участие в выставке, место в хорошем детсаду и обычном автобусе, хорошую бесплатную учёбу, работу, карьеру, тем более — квартиру, не за деньги, а бесплатно, тем более — сейчас: за деньги это сейчас ничего не стоит, а — бесплатно! Неужели ты не понимаешь?
     Обычно мама несколько раз повторяла свой вопрос, после чего папа, повышая голос, говорил:
     — Галя, успокойся... Тише, тише, дети же спят.
     И если Анечка, у которой оказался на редкость спокойный характер, безмятежно спала до следующего кормления, то я не мог заснуть, пока в кухне не наступала тишина. Я завидовал крепкому сну своей сестрички и не знал, что придумать, чтоб они перестали ссориться.
     Однажды я сделал неприятное открытие. О том, что не вынес мусорное ведро, я вспомнил поздно вечером. Возвращаясь с пустым ведром, я услышал на лестничной площадке голоса родителей. Их было так хорошо слышно, будто нас не разделяла стена.
     — ... у нас ещё не худшее положение, — говорил папа. — Вот Геннадий (так звали папиного друга, с которым они когда-то вместе учились в школе, потом — в институте и сейчас вместе работали) который год с семьёй комнату снимает. А я не снимаю, а живу в своей, да к тому же первый на бесплатную квартиру, а к Новому году должны получить бесплатную.
     — Первый... Ты уже сто лет — первый. Другие вон — последние, а квартиры получили, не платили ни гроша. И каждый год отдыхают по путёвкам со скидкой, даже сейчас. И не бегают в поисках дешёвого мяса, дешёвых овощей, фруктов. И везде имеют знакомых.
     — А я имею друзей.
     — Сейчас это одно и то же.
     — Ты же помнишь, как нам помогла жена Геннадия, пока ты была с Анечкой. А ведь у них у самих маленький ребёнок.
       Маму с Аней долго не выписывали из роддома, папу направили в срочную командировку, от которой нельзя было отвертеться («Ты не смог отвертеться» — говорила мама), — Валентина Андреевна почти две недели у нас ночевала, готовила еду мне, носила передачи в роддом маме и делала многое другое. «Разрывалась на два дома», — как выразилась, вернувшись, мама.
Голоса родителей становились всё громче, я испугался, что выйдет кто-то из соседей на лестничную площадку и всё услышит. И я быстро нашёл выход. Я пошёл на кухню и объявил, что страшно голоден.
     — Ты же вроде неплохо поужинал, — удивился папа.
     — Ему надо, он растёт, — сказала мама и наложила мне полную тарелку соуса, который только что сняла с плиты.
     На этот раз мой план удался — родители не возобновили свои разговоры, но он удавался не всегда. Мама стала так накармливать меня за ужином, так что я не всегда мог изобразить волчий голод, а иногда едва я выходил из кухни, разговор начинался опять. Тогда я тихонько шёл на лестничную площадку чистить уже вычищенные ботинки. Я не знал, что буду делать, если выйдет кто-то из соседей. Но так мне было спокойней. Я машинально водил щёткой и напряжённо вслушивался, не щёлкнет ли замок на одной из соседних дверей. Особое беспокойство вызывала самодельная дверь, которая отделяла от общего коридора ещё один и за которой находились ещё две двери. За одной из них жил Навровский.
     — Вот кто умеет жить, — говорила мама.
     Навровский с женой жил в двухкомнатной квартире. Я у них никогда не был, но, судя по рассказам мамы, которая изредка заходила к его жене по каким-то хозяйственным вопросам, там было что-то среднее между Изумрудным городом и пещерой сорока разбойников.
     — Вот что значит бизнесмен, — говорила мама, — как живут.
     Она говорила вроде ни к кому не обращаясь, но мне становилось обидно за папу. Жизнь нашей семьи мама постоянно сравнивала с материальным благополучием Навровских, и сравнение получалось не в нашу пользу. У них была машина — новенькая «Тойота», а у нас весь транспорт — два велосипеда, мой и папин. Они отдыхали два раза в год — летом в Анталье, на Лазурном берегу или в Испании, зимой — в Карпатах. Мы только три-четыре раза ездили все вместе в Крым, а чаще отдыхали на заводской базе отдыха, в пригороде. Жена Навровского, по маминому выражению, «меняла импортные наряды, как перчатки» (потом мама добавляла «конечно, как врачи меняют резиновые перчатки, кожаные сейчас не поменяешь даже раз в сезон»); мама носила то, что пошила себе сама, не один год. И, самое главное, у них была отлично обставленная двухкомнатная квартира с капремонтом, «евроремонт!» — восклицала мама; мы жили в однокомнатной, и единственным предметом, заслуживающим внимания у любителей красивой мебели, была Анечкина кроватка, подаренная папиными товарищами. Мне очень хотелось, чтобы Навровские куда-нибудь переехали или хотя бы как можно реже попадались маме на глаза.
     — Он опять достал ей новую дублёнку. В последнем журнале мод (мама говорила название, какое-то слово, похожее на слово «бурда») такая же. Их и в магазине ещё не было. «Настоящий шахтёр — из-под земли всё достанет», — иронизировала мама, ни к кому не обращаясь, и я почему-то чувствовал себя неловко, оттого что у мамы дублёнки нет.
     — Опять он чинит в гараже машину, — говорила мама, и я вспоминал, что у папы есть права, но у нас нет машины.
     Я избегал встреч с Навровским и его женой. Когда кто-нибудь из них ждал лифт, я шёл пешком, а если они спускались по лестнице, я ехал в лифте. Правда, несколько раз мне пришлось ехать с Навровской — она задержала лифт, и было неудобно отказываться. Я еле дождался, когда лифт остановится. Навровскую я называл про себя Снежной королевой — она была высокая, красивая и очень спокойная. Мама как-то сказала, что она из тех людей, которые не смеются и не плачут, а только улыбаются или не улыбаются. И в этом я был с мамой полностью согласен.
     Как-то раз, когда я выносил во двор коляску с Анечкой, в парадное вошла Навровская. В диковинном серебристом платье и таких же босоножках на высоченных каблуках она казалась ещё выше и худее, в волосах у неё тоже что-то сверкало и искрилось, настоящая Снежная королева. Она молча придержала двери парадного, пока я выкатил коляску, и даже побыла с плачущей Анечкой, пока я сбегал за новой пустышкой — свою Аня выбросила.
     Узнав об этом, мама удивилась:
     — Вот уж не ожидала. Так она далека от наших мирских забот... Дома всегда в маникюре, в причёске, в косметике, а наряды — словно из театра или в него... Она за своим мужем — как за каменной стеной, нет, за каменной позолоченной стеной, — сказала мама, ни к кому не обращаясь, и я пожалел, что затеял этот разговор.
     He встречаться с Навровским было гораздо легче. Он не ожидал меня в лифте и не жаждал общаться с Анечкой. Но однажды мне самому пришлось пойти к ним.
     Возвращаясь из школы, я увидел грузовик-фургон, с которого выгружали мебель, и рядом суетился Навровский. Мебель была белая с золотистыми прожилками; сквозь прорвавшуюся упаковочную бумагу виднелась белая бархатная обивка, выгнутые ножки с загогулинками, спинка не то кресла, не то дивана с золотистой бахромой, которую Навровский заботливо укутывал бумагой. Я обрадовался, что окна у нас выходят на другую сторону, но, как оказалось дома, преждевременно.
     — Опять принесли нам «Иностранку», на которую мы не смогли подписаться из-за денег, — сказала мама, листая журнал. — И о вождении машин какой-то журнал.
     Нам почему-то часто приносили почту Навровских.
     — Пойду отнесу им журнал. Только переоденусь.
     — Не надо тебе, я сам отдам.
     Я впервые изъявил желание идти к Навровским, и мама удивлённо подняла на меня глаза.
     — Ну иди, только пообедай сначала. Это даже лучше, потому что мне надоело появляться с такой головой перед её локонами из парикмахерской.
     Я остановился у деревянной двери, собрался с духом и хотел уже позвонить, но тут заметил, что она не заперта, даже приоткрыта. Я подумал и зашёл в коридор, ведущий к входной двери в квартиру Навровских.
     Если жена Навровского была за ним, как за каменной стеной, то стены его квартиры от этого каменными не стали. И они так же хорошо сообщались с внешним миром, как и наши. Я услышал громкие рыдания, такие громкие и безнадёжные, что испугался. Почему-то я решил, что Навровских ограбили, и растерялся.
     — Мне тридцать пять лет!.. Если не сейчас — то уже никогда! — истерично крикнула Навровская и опять зарыдала.
     — Ты всё прекрасно знала, когда сюда пришла. У меня взрослый сын — только с алиментами разделался, и я не хочу начинать всё сначала — пелёнки-распашонки, соски, коляски и всё такое, — голос Навровского был раздражённым.
     — Ты, конечно, можешь поступать, как хочешь, — сказал он уже спокойно. — Только помни, что ты здесь не прописана, мы не зарегистрировались, а из общежития тебя с ребёнком попросят. Я об этом позабочусь. И вообще, твои заработки только на булавки... А ты, конечно, решай...
     Чтобы не подслушивать, я тихо прикрыл деревянную дверь и пошёл домой. Я не знал, что скажу, если мама спросит, почему я не отдал журналы. Но маме было не до них. На ней лица не было. Она даже не заметила, что я вошёл.
     — Как ты можешь?! Если мы отдадим её им, то когда сами получим! — голос у неё сорвался, и я впервые увидел, как мама плачет.
     — Галя, я не могу иначе. Ты же знаешь, как они живут. Не могут себе позволить второго ребёнка, потому что хозяйка их вышвырнет. Я уже не говорю, сколько она с них сдирает.
     — Пусть не рожает! Сейчас не проблема!
     — Валя уже беременна...
     — Подумаешь! И это сейчас не проблема!
     — Ты же помнишь, как долго Валя тогда лечилась. Геннадий боится…
     — Раньше бы твой Геннадий боялся! Скажите, принцесса какая! — кричала мама.
     — Они всё равно хотят двоих, а ведь Вале уже тридцать пять. Галь, ты же не такая... Галя, я же знаю тебя... — папа говорил спокойно, терпеливо, даже ласково, как с маленьким ребёнком. Я не понимал, как можно быть таким спокойным, когда на тебя так орут.
     Мама вдруг перестала плакать и сказала зло:
     — Что ты со мной советуешься, если уже всё решил? Будем теперь тут куковать сто лет.
     — Завод к Новому году получит квартиры. Я — первый на очереди, если не единственный на бесплатную, ты же знаешь.
     — До Нового года больше полугода, а там ещё какой-нибудь бедненький подвернётся. Тоже вне плана, — съязвила мама и только сейчас, обернувшись, заметила меня и воскликнула:
     — Хоть бы уж из тебя, Денис, получился настоящий мужчина!
     И тогда я сказал:
— Мам, я не хочу быть настоящим мужчиной. Я хочу быть, как папа.