Доброжелатель. Часть 5. Глава 10

Глава 10
Добрый и злой

Майор сидел, перебирая какие-то папки, похожие на обычные бумажные персональные дела в отделе кадров какого-нибудь захудалого провинциального заведения – потертые, с распустившимися во всех смыслах тесемками, с чернильными каплями на поверхности.
В углу, в глубине, сидел некий молодой человек, в цивильном, без галстука, расстегнутый ворот белой рубашки давал возможность увидеть какую-то цепочку – возможно, от нательного крестика.
Этот человек молчал и пристально смотрел на Карсавина, и его силуэт в темноватом углу вполне мог показаться мебелью.
Майор вдруг откинулся на спинку стула, папки легли перед ним одна на другую – на покрывающее стол сукно, зеленого бархатистого цвета, затем снял фуражку, протер лоб давно не стираным платком, улыбнулся Карсавину и тут же, не меняя выражения лица, заорал так, что мгновенно на лбу у него вздулись вены, а горло, казалось, так напряглось, что разорвет солдатский зеленоватый воротничок:
– Что Вы здесь мне цирк устраиваете? Это Вам не Белый дом, думаете, что если иностранный гражданин, так все можно, можно орать, мешать заключенным спать?
Карсавин попытался ответить, но майор даже не дал ему закончить фразу и вскочил, причем голос его еще окреп и уже казалось, что это кричит целый взвод майоров, а не один человек.
– Мы, что, сами не знаем, кому и когда помогать надо, кому и когда врачей вызывать, а кого к стенке и привести в исполнение?
Это раньше тряслись над каждой слезинкой, над каждой замученной душонкой, а сейчас, как в рекламе: 2 в 1, 3 в 1 – 1000000 в одном, то есть планово, без эмоций, без идеологии – так, чтобы жить было не скучно, вот в Америке, самой передовой стране мира, забивают приемных детей из России.
Вначале здесь пьяные, с сивушным перегаром или наркотическими подагрическими венами мамаши, с толстыми сизыми носами и дурно пахнущими вагинами, выделяющими не жизнь, но гниловатую желто-зеленую слизь, подбрасывают своих случайно заведенных в чаду пьяных совокуплений детишек (если не выбрасывают вообще) на мусорники или в подъезды, а затем их мучают в бесплатных приютах маньяки-педофилы с вечно подрагивающими и протекающими фаллосами, а тем, кому повезло – забрали за бугор – в ваши еханные палестины и бугры, сытые импотенты и бесплодные от множества абортов и разливанного моря коки, с обвисшими челюстями и грудями иностранки, и там, в подвалах своих трехэтажных коттеджей ночами избивают: пока изломанные детские тела не распластались на цементном полу будто тушки…
Красное от крика лицо майора нависло над опешившим и замолчавшим Карсавиным, офицерский лоб был усеян капельками пота, словно жемчужинками лоб принцессы из давней детской сказки – успел подумать Карсавин, а продолжение уже следовало, причем уже прямо в лицо, точнее, уши Петра.
– Восемнадцать увечий нашли на теле русского четырехлетнего мальчика в одном таком подвале США. А сколько таких подвалов, а сколько таких взрослых выродков – всех расстрелять?
Так тогда и Освенцим верен, и Ясеновац, и поэзия тут не причем!
А нищие в подворотнях и на помойках, а старики и старухи в подземных переходах, а беспризорные с недобрыми взглядами пацаны?
Меня восхитило выступление одного такого демократа и борца со сталинизмом: «да, нищие есть, но зато они теперь йогурт в магазине купить могут!» Вот так – вот цена человеческой крови и пота – баночка йогурта!
Вот при сталинизме – мильоны сгинули!
Тут майор отодвинулся от Карсавина, но не сбавляя громкости, и уже оказался снова за своим столом, правда, теперь он стоял и хлопал всей тяжестью сложенных папок о зеленоватую поверхность, будто отбивал засохшую тарань:
– А тут всего лишь один какой-нибудь вонючий старик. Или вонючий подкидыш! Конечно, ими можно пожертвовать ради светлого будущего капитализма, конечно, мимо них легко пройти, зажав нос, и бросить червонец на йогурт. А вот мимо миллионного мы не пройдем! Тут мы горой станем! За человечность, за справедливость, законность, за свободу, черт возьми!
А то, что беззаконно страну развалили, людей в нищету и вымирание бросили?
– Так это не люди, это – необходимые продукты перехода, жертвы определенного исторического периода!
Так-то вот с гуманизмом дела обстоят.
Майор снова стоял перед Карсавиным, лицом к лицу и вдруг положил руки Карсавину на колени, нагнувшись впереди  почти падая на Петра, причем крик его прервался в один момент и теперь он доверительно шептал, еще не вполне отдышавшись, и потому чуть сипловато, почти как недавний сокамерник Карсавина:
– А знаете, что этот доходяга сделал, которого вы защищаете – с открытой формой туберкулеза и раком легких?
Вот я вам подготовил выписку из его дела, – майор кивнул на загадочные папки. А заодно вот вам делишки еще нескольких таких же доходяг – вы их почитайте, только никому – тут майор совсем низко склонился над Карсавиным, приблизил жирный волосатый палец к свои пухлым сытным губам, это ж тайна следствия, исключительно для вас выдержки сделал, так сказать, в пропедевтических целях, вы же доктор филологии, понимаете, что к чему, все эти допуски, спецхраны, тайны хранения и авторские права, так что сами понаслаждайтесь, а когда вас освободят, ведь понятно, что вас, американского гражданина – выпустят: завтра-послезавтра под поручительство посла, а потом вы уедете, так что молитесь, чтобы Юрий Борисович жив остался…
Неожиданно силуэт в темном углу издал некий звук, что-то среднее между кашлем и замечанием, майор оглянулся, хлопнул себя по лбу, и уже осторожнее промолвил, почти заискивающе:
– Но перед тем, как вой подымать там у вас, в капиталистическом раю о замученных в застенках русской тюрьмы – вы эти выписочки вспомните, а еще лучше – господам правозащитникам покажите, тем, у которых свои детки есть… И попросите их встать перед посольством вашей великой и гуманной страны с требованием освободить всех этих вы****ков, детей умучавших…
Карсавин хотел возразить, сказать, что между государством и человеком есть разница, и если человек становится поддонком, свиньей, даже убийцей, то государство должно быть выше этого уровня падения человека. Оно должно человека тянуть вверх, а если тот не хочет, обращаться с ним, как с больным, а не как с отходным или расходным (тут он мысленно запнулся, совсем не желая играть в слова и подбирая более точное выражение) материалом…
Но истошный крик майора, а потом столь же доверительный шепот, кашляющий в углу силуэт – весь бред советского мира, от которого он, казалось, когда-то сбежал и в который он сам, по своей воле, вернулся, был столь очевидно нереален, дымчат, расплывчат, что вступать в диалог с этими тенями, этими элементами отсутствия было невозможно, преступно, и единственное, что он мог сделать – так это отказаться участвовать в игре небытия.
Папки легли ему в руки, бодрячки вновь возникли одвубок, как архангелы, подхватили под белы ручки, папки Петр притиснул к груди совершенно автоматически, и вновь его вели по коридору к знакомой камере.
Когда дверь открыл третий охранник и Петр вошел – кровать напротив его лежанки была чистая, застеленная, в камере никого не было, и лампочки светили ярко, и от них исходило тепло.