Доча Жениа Женичка

Доча — Жениа — Женичка

   Родственники  с  детства  зовут  ее  Доча.  Никто  не  знает  точно почему.  Имя  явно  негрузинского  присхождения. Имеется  версия, что  это — от   ласкового  русского  «доченька, доча»,  потому  что  ее  мама  училась  в  Кутаиси  и  хорошо  владела  русским  языком.
   Очевиднее  всего,  она  родилась  в   Кутаиси,  но   т.к.  оформляли  документы  в сельсовете  в  Патрикети,  то  это  село  и  записано  в  паспорте.  Мама  ее,  Элисабед  (Тереза)  Капанадзе,  была  из  соседней   деревни — Эреци. (У  имеретинцев  часто  есть  и  «домашние»  имена.)
     А  жили  Доча с  мамой  и  двумя  сестрами — старшей  Марией (Марго)  и  младшей  Мэри  (Таной)   у  родителей  отца,  Александра  Чхобадзе, —дедушки  Филипе  и  бабушки  Матроны   в   деревне Ткачири,  в  деревянном  доме  на  столбах  (места  здесь  влажные),  расположенном   недалеко  от  въезда  в  деревню,   у  мельницы,  на  «площади».
     Дед  был   уважаемым  человеком  в  деревне,  разрешал  различные  конфликтные  ситуации. Хороший  плотник,  он  построил  много  домов  и  в  соседних  деревнях,  любил  украшать  их  резьбой. 
     Доча  вспоминает,  что у них  был  большой  двор.
От   ворот  к   дому  шла  аллея  сливовых  деревьев  (черная  слива)  и  с  разных  сторон  стояли  три  огромных  ореховых  дерева.
     Из  того  периода  жизни,  она  помнит,  что  как-то   в  котелке, висящем  над  открытым  очагом  в  середине  комнаты,  варился  гоми  («мамалыга»), а  она  играла  рядом.  Была  очень  морозная  зима  и  в  углу,  на  сене,  лежал  новорожденный  теленок,  которого  занесли  из  хлева,  чтобы  он не  замерз.  Корова,  зашедшая  покормить  теленка,  проходя  мимо, толкнула  случайно  Дочу  и  она  упала  руками  прямо  на  горящие  угли.  Находящаяся  поблизости  Тереза,  запричитав: «Ослепни  мои  глаза! Как  же   я  не  углядела  тебя!» — быстро   сунула  обожженные  руки  Дочи  в  свежий  навоз. Как  видно,  народное  средство  оказалось  действенным,  т.к.  никаких  следов   не  осталось.
     Следующие  воспоминания  Дочи  связаны  уже  с  жизнью  в  Тбилиси,  куда  семья  перебралась  к  отцу,  который  служил  там  в  кавалерийском  полку.
Первое  время  они  ютились  впятером  в  небольшой  комнатке   углового  дома  на  Воронцовской  площади.  Рядом  была  трамвайная  остановка  (№№ 10, 7, 8)  и  сестры  с  другими   дворовыми  детьми  забирались  иногда  на  задние  лавки  открытых  вагонов  и  «путешествовали».  Доча  вспоминает,  что  когда  было  холодно,  они  заворачивались  в  большую  теплую  шаль  и так  ездили, естественно,  без  билета. Некоторые   кондукторы   позволяли   детям   поездить,  но  были  и  «вредные»
 Однажды,  Доча с  Таной  куда- то  заехали,  заблудились   и  их  возвратили  домой  через  милицию.  Дома  им  крепко  досталось,  но  это  не  отбило  у  них  тягу  к  «путешествиям»
    В  этом  месте  жили  они  почти год,  а  потом,  после  кончины  тети, освободилась  ее  комната  и  они  перебрались  к  родственникам  отца  на   углу   Черкизовской  и  Милютинской улиц.  Оттуда   было  ближе  к  детскому  саду,  рядом  с  которым  была  и  29-я  школа, куда  Доча  позже и  пошла  учиться.
     К  этому  времени  отцу , очевидно, занявшему  у  родственников  деньги,  удалось  приобрести  рядом,  на  углу, ул. Гоциридзе  и  Советской  площади,  незастроенный  первый  этаж  двухэтажного  дома  у  семьи  Цагарели, которые  занимали  второй  этаж.   (На  месте  памятника  стояла  бензоколонка  и  таксисты  отвозили  по  адресу   «Черкезовская,  к  бензоколонке»).
    После  застройки  получились  четыре    комнаты   с  верандой  по  внутренней  стороне,  обращенной  во  двор.  Правда, комнаты  были  несколько  ниже  уровня  земли,  надо  было  спуститься   по  двум ступенечкам.
         Во  дворе  располагался  дровяной  сарай  и  общий  «турецкий» 
туалет  под  лестницей,  ведущей   на  второй  этаж,  к  хозяевам  дома.
Доча  вспоминает,  как  гордился  отец   тем,  что  у  них, наконец-то,
есть  собственное  жильё,  и  как  мать  старалась  наладить  в нем  быт.
Однажды  отец  вернулся  с  учений  и  верхом  на  коне  проехал  через  все  их  жилище,  а  затем   катал  девочек,  чем  доставил  им  огромную  радость. Разумеется,  потом  конь  ночевал  во  дворе. 
     Как –то  удалось  пойти  всей  семьей  на  показательные  учения  кавалерийской  части  отца  и,  как  вспоминает  Доча,  он  лучше  всех рубил  лозу.  В  1937  году  отца   арестовали,  обвинив  в  участии  в   подготовке государственного  переворота.  Почти  сразу   арестовали  и  деда,  и  дядю  Георгия  (брата  отца),   и  Терезу.  Младших  девочек,  которых  могли  отправить   в  интернат  для  детей  «врагов  народа»,  разобрали  родственники.      Деда  долго  держали  и  пытали  в  кутаисской  тюрьме,  заставляя  дать  показания  против   своих   детей,  но,  не  добившись  ничего,  выпустили.
     По  словам  Дочи,   когда  Филипе  вернулся  в  деревню,   то  его  невозможно  было  узнать — в  таком  он   был   состоянии. 
А  всех  остальных  сослали   в  лагеря  Алтайского  края. 
     Правда,  через  год  Терезу  освободили  и  она,  вернувшись  к  детям,  даже  смогла  устроиться  на  работу  завхозом  в  школе,  что  было,  несомненно,  удачей  для  бывшей  арестантки  и  жены  врага  народа.  Доча  вспоминает,  что  после  возвращения  мамы  они  еще  пару  раз  посылали  посылку  папе  в  лагерь,  но  вторая  посылка  вернулась  с  отметкой  «Адресат  выбыл».  Так  никогда  и   не  узнали — что  же  случилось  с  ее  отцом,  Александром  Чхобадзе.
     (Только  в  1988 году,   благодаря   связям   зав. особым  отделом  института   терапии,  удалось  получить   справку  из  Министерства Госбезопасности  Грузии,  откуда  она  узнала,  что  отца  осудили   на  7  лет  лишения  свободы  по  статье 58-10 —антигосударственная  агитация  или  пропаганда.  И  что  после  того,  как  в  марте  1939  г. решением  Военной  коллегии  Верховного  суда  СССР  дело  было  прекращено  из-за  недостатка  улик,   А.Ф.  Чхобадзе  был  освобожден. (!) 
Куда  исчез  38-летний  отец  троих  детей — никто  не  знает.)
      По  странному  стечению  обстоятельств, почти  в  то  же  самое  время (точнее, в  начале  мая  1939  г.,  во  время  приготовления  пищи  у  Терезы  вспыхнула  керосинка,  мгновенно  загорелся  шелковый  халат,  в  котором  она  была,  и  он  так  прилип  к  телу,  что  его  не  удалось  сбросить.
  Она  получила  очень  тяжелые  ожоги  всего   тела,  несколько  дней  в  больнице  ее  пытались   спасти  мазями  (Доча  до  сих  помнит  тот  запах  горелого  мяса  и  мази),  но  9-го  она  скончлась. И  девочки  остались  сиротами — Марго  было  почти  19,  Доче —еще  14, а  Тане —11  лет.
    Младшую  сестру   забрала  к  себе  в  деревню  бабушка. Марго,  которая   училась  в  экономическом  техникуме,  была  уже  взрослой  и  более  самостоятельной,   так  что   Доча   осталась  под  присмотром   маминой  сестры  Аграфины,  которая  у  них  поселилась,  переоформив  на  себя  и  заняв  с  семьей  половину  квартиры.
    От  первого  брака  у  нее  были  сын  Гриша  и  дочь  Надя,  в  которых  она  души  не  чаяла,  всегда  подкладывала   им  лучшие  куски  еды,  а  своего  второго  мужа,  не  говоря   уже  о  Доче, — держала  на  полуголодном  пайке.
Дядя  Арчил — ее  второй  муж,  работал  начальником  одной  из  железнодорожных  станций  в  Кахети. При  станции  было  подсобное  хозяйство  и,  приезжая  домой,  он  каждый  раз  привозил  мясо,  птицу,  яйца, орехи, овощи, снабжая  семью  всеми  продуктами.  Но  именно  в  день,  когда  он  должен  был  приехать,  Аграфина  ставила  варить  фасоль — самую  «бедняцкую»  еду, без  орехов  и  даже  без  масла!
     Чтобы  получить  немного  пенки  от  варенья,  варящегося  на  костре  в  их  бывшем   большом  медном  тазу,  Доча  должна  была  сперва  до  блеска  оттереть   песком   таз   от  копоти. 
В  общем,  Аграфина  была  даже  похуже  мачех  из  сказок.
     Надо  было  учиться  жить  самостоятельно,  поэтому  после  10  класса   Доча  перешла  в  вечернюю  школу  и  начала  работать  на  складе,  куда  ее  взял  заведовавший  им  отец  ее  школьной  подруги.
     Склад   занимал  большие  подвальные  помещения   наискосок  от  ее  дома  через  площадь,  так  что  даже  не  надо  было  ходить  далеко.
Как  вспоминает  Доча, — там  было  всё: начиная  от  спичек  и  керосина  до  посуды  и  продуктов.  Склад   был  «закрытый»  и  туда  приходили  отовариваться  только  по  специальным  карточкам.
     Конечно,  это  было  спасением  для  сироты,  но  она  очень  уставала,  ведя  учет  столь  большого  хозяйства,  да  еще  находясь  в  подвале,  где,  как ни  крути,  а  и  прохладнее,  да  и  воздуха  меньше.  Так   что  она,  отогревшись  в  классе,  часто  засыпала  на  уроках. Как  сотрудница  она  имела  возможность  иногда  выносить  кое-что  для  себя,  но  то,  что  выносила,  она  относила  в  семьи  подруг,  или   семью  ее  школьного  друга  Гоги.
  После  окончания  школы,  когда  он  ушел  на   войну,  а  склад  передали  военным,  она  пойдет  учиться  на  медсестру,  станет  работать  учетчицей  на  хлебозаводе  и,  отдав  дежурному   вахтёру   один, «его»,  хлеб,  другой  отнесет  в  Гогину  семью — его матери  и  младшему   брату. 
         Потом  она  стала   работать  медсестрой  в  военном  госпитале,  где  и  проработала  до  окончания  войны  и  его  расформирования.
Война  войной,  но  жизнь  продолжалась.  Со  школьными  подругами — Элико , Цицино,  Кетино — они  иногда  выбирались  в  театр,  где  художником  работал  брат  Элико — Ясон.
Конечно,  нарядов  у  Дочи  не  было,  но  были   умелые  руки:  из  марли,  которую  им  в  госпитале  выдали в  виде  поощрения,  она  сшила  себе  платье 
и  покрасила   его  чернилами,  украсила  кружевным  воротничком — получилось  всем  на  загляденье! 
     Часто  девушки  приходили  к  Элико,  где  зимними  вечерами  все  собирались  в  отапливаемой  комнате   вокруг  круглой  чугунной  печи,  на  которой  варили  кукурузу,  или  гоми.  Однажды,  когда  подруги собирались  в  театр,  кто-то  не  удержал  в  руках  горячую  кастрюлю  с  кукурузой  и  выронил  ее,  ошпарив  ноги  Доче.  Она  выскочила  во  двор  и  впрыгнула   в   кучу  скопившегося  снега.  Боль  стихла  и  она  всё  же  пошла  с   на  спектакль. Правда,  в  тепле  еле  высидела — так  разболелись  ноги. 
     Положение  оказалось  очень  серьёзным — у  нее  получилось  сочетание  теплового  ожога  с  отморожением,  что  часто  сопровождается  гнойными  осложнениями,  лечится  очень  плохо  и  долго. Но  что  значит  молодость!  Несмотря  на  полуголодный  образ  жизни,  организм  всё  же  справился  с  недугом  и  следов  практически  не  осталось.
     Иногда  Доча  и  тётя  Дагмара,  мама  Гоги,  вместе  навещали  его  в  военной   части.  Он  был  на  хорошем  счету,  поэтому  его  выпускали  на  свидание  и  он  приносил  с  собой  кусочки  сахара,  собранные  для  них.  Когда  в  номере  гостиницы,  где  останавливались  на  ночь,  они  пили  чай,  то  Гоги   пил,  «закусывая»  его  поцелуем  Дочи,  и  говорил,  что  ему  очень  даже  сладко. 
Так  как  кровать  была  одна  на  всех,  то,  укладываясь  спать,  мама  ложилась  между  ними.
     Доча,  имея  акушерское  образование, начала  работать  в  роддоме,  где,  после  возвращения  Гоги  из  армии   и  их  женитьбы,  на  свет  явился  я. 
Марго    к  тому  времени  жила  с  двумя  детьми  отдельно,  поэтому  молодые  жили  в  Дочином  доме,  через  дорогу  от  дома  Гоги.
     Зима  была  холодная,  комнаты  отапливались  железной  печкой  и  папа,  не  жалея  дров  или  угля,  так  растапливал  ее,  что  нечем  было  дышать.  Приходилось  открывать  окна  и  бабушка,  укутывая  меня  в   большую  пуховую  шаль,  возмущалась,   выговаривая  сыну,  что  незачем  топить  так,  чтобы  потом  обогревать  весь  город.
     Часто  приходили  школьные  друзья  родителей — Кукури, Серго  и  Аркадий,  которые  принимали  активное  участие  в  выборе  моего  имени. Это  были  большие  шутники  и  юмористы,  но  в  данном  случае  они  подошли  к  делу  со  всей  ответственностью  и  серьёзностью.
     Взяв  школьную  тетрадь,  они  разграфили  ее  и  стали  вносить   все  им  известные,   услышанные  и  вычитанные  имена  всех  народов  мира,  в   т.ч.  мифические  и  библейские.
Сохранился  единственный  листок  из  этой  тетради. 
    В  конце  концов,  назвали  именем  их  школьного  друга — Иракли.
Мама   вспоминает,  что  у  них  был  небольшой  прямоугольный  журнальный  столик,  и  она  как-то  обмолвилась,  что  хорошо  бы,  если  бы  он  был  овальным.  Аркадий,  у  которого  руки   росли  откуда  надо,  тут   же  взял  пилу  и  исполнил  ее  желание.  А   Кукури,  примерившись,  подскочил   и,  сильно  хлопнув  руками  с  боков  по   круглому  абажуру   свисавшей   с  потолка  лампочки,  превратил   и  его  в  «овальный»— для   комплекта.
     Чудом  сохранилась  неиспользованная  хлебная  карточка  на  декабрь  1947 года,  справка  и  контрольный  талон  на  получение  хлеба  в  январе  1948 г., выписанные  на  меня  папе  в  мединституте.
     Мне  было  около 2  лет,  когда  я  сильно  переболел  и  желтухой,  и воспалением  легких  и  ничего  не  ел.  Мать  папиной  институтской  подруги  работала  директором  летнего  детского  пансионата  в  Цхнети — дачном  месте  на   горе  вблизи  Тбилиси, — куда  она  и  предложила  нашим  вывезти  меня  «на  воздух». 
     Дело  было  зимой,  в  корпусах  было  холодно,  магазинов  и  базара,  конечно,  тогда  еще  не  было,  да  и  транспорт  туда  не  ходил,  так  что   мы  с  мамой  жили  в  одной  комнатке  в  пустом  корпусе,  обогреваясь  и  приготавливая   пищу  на  железной  печке,  а  папа,  который  учился,    приносил  нам  продукты, пешком  поднимаясь  из  города,  заготавливал  дрова,  точнее — хворост  из  лесопосадки. 
      Когда  топливо  кончалось,  мама  привязывала  меня  к  себе  и  «мы»  вместе  ходили  за  топливом.
     Потом  мы  поднялись  в  Цхнети  уже  в  «сезон»— папу   устроили  воспитателем  и  он  уже  не  мотался  вверх-вниз  в  город.  Мама  даже  завела  там  кур  и  у  нас  были  от  них  свои  яйца.
     Из  деревни  приходили  крестьяне — продавали  молоко,  мацони, сыр. Оказывается,  с  одним  из  них  у  меня  была  своеобразная  игра —  заходя  во  двор,  он  звал  меня  и,  протягивая  зажатые  кулаки  спрашивал: «;;   ;;;!  ;;  ;;;;;  ;;;;;?»  («Что  у  меня  в  руке?») и  я  отгадывал: «;;;;!» (искаженно, по-детски,  «пата» — панта,  дикая  мелкая  груша).  И  потом  меня  так  и  звали  «;;   ;;;» («джо  Ира») — на   местном  говоре — сокращенно  от  «бичо» («мальчик!»)
   К  этому  времени  относится  и  эта  карточка,  на  которой  я запечатлен  в  бархатном  костюмчике,  который  мне  подарила  тетя  Марика — жена  дедушкиного  брата  Володи.
    В  тот  период  он  почему-то  скрывался  и  жил  в  мамином  доме,  а  Марика — у   бабушки. Целый  день  Володя  никуда не  выходил,  но  вечерами  не  мог  удержаться  и  шел  в  кинотеатр, где  показывали  фильм  с  его  любимой  Марикой  Рок  (фигуркой  которой  громко  восхищался; его  же  Марика  бвла  «пышечкой», но  зато  какие  купаты  готовила!)
     Он  был  меломаном  и  прятал  в  бабушкиной  тахте  несколько  больших  серых  альбомов  с  песнями  запрещенного  Петра  Лещенко.
     Так  что   «Моя  Марусенька», «Чубчик», «цыганские»  и  многие  другие  его  песни  были  на  моем  слуху  еще  с  «горшкового»  периода. Но,  кстати, оказывается, моя  любимая  песня  была «Лимончики»  в  исполнении  Утесова.  Я  помню  эти  большие  пластинки  с изображением  собаки,  сидящей  перед  патефоном. Пластинку   ставили  на  патефон,  заводили  его  ручкой,  осторожно  ставили  на  крутящуюся  поверхность  новую  металлическую  иглу — так,  чтобы  не  царапнуть  дорожку, — и,  вместе  с  шипением,  раздавалась  музыка. 
Часто  слушали  и  «Травиату»,  которую   очень  любил  Павлик,  песни  Шульженко,  романсы  в  исполнении  Тамары  Церетели…
Вообще,  музыка  у  нас  звучала  часто.
     Беби  рассказывала  про  один  эпизод  из  того  периода  их  жизни.
Как-то  раз  они  с  Марикой  не  могли  вспомнить  мотив  какого-то  вальса.  Потом  тема  сменилась,  а  после  ужина  все  отправились  спать.  Ночью  бабушка  проснулась  от  того,  что  ее   кто-то  тормошит — над  ней  привидением  стояла  Марика  в  белой  ночной  рубашке: «Дагмара,  я  вспомнила — Трам-та-там,  трам-там-та… Трам-та-там,  трам-там-та…»  И  они   пошли  наигрывать  мелодию   на  фортепиано.
Так  вот, этот  красивый  костюмчик  мне  подарила  Марика.
   Очевидно,  к  49-же  году  относится  единственное  наше  «семейное»  фото,  где  только  мы  втроем.   
     Потом  в  мединституте  начал  складываться  джаз-оркестр, первый  «свой»  в  республике. После  занятий  папа  пропадал  на  репетициях,  куда  иногда  брал  и меня (см. «Репетиция джаз-оркестра»),  так  что  времени  для  семьи  у  него  не  было,  за  что  беби  его  часто  ругала. 
В  общем,  семейная  жизнь  у  родителей  как-то  не  сложилась  и  они  расстались,  хотя  и  состояли  в  браке.
     Мама  очень  переживала  расставание,  почти  неделю  никто  не  мог  ее  заставить  хоть  что-то  поесть.  В  конце  концов  Аграфина  вызвала  из  Кутаиси  свою  сестру — Ольгу , которую  мама  очень  любила, и  той  удалось  каким-то  образом  «повернуть»  маму  к  жизни.
     Какое-то  время  мы  еще  жили  с  мамой  в  ее  доме,  куда   к  нам  приходила   бабушка,  но  потом  его  пришлось  продать,  деньги  были  поделены  между  тремя  сестрами,  а  я  перешел  жить  к  бабушке.
     На  ту  сумму,  что  у  нее  была,  купить  ничего  было  нельзя, поэтому  мама  жила  то  у  одной  своей  подруги,  то  у  другой.
Она  никогда  не  приходила  куда-нибудь  с  пустыми  руками,особенно,  туда,  где  были  дети,  так  что  время  шло —  деньги  таяли.
     Она  почти  каждый  день  приходила  к  нам,  но  не  поднималась  наверх,  к  бабушке,  а  звала  меня  снизу.  Мы  или  переходили  в  скверик  около  дома,  или,  в  плохую  погоду,  разговаривали  в  подъезде.
     Иногда  она  брала  меня  с  собой — и  я  помню,  как  мы  устраивались  вместе  на  какой-нибудь  узкой  кровати  в  комнатке  Марго,  где  жила  еще  и  ее  старшая  дочь,  или  на  раскладушке  у  маминой  подруги  Кето.  Кстати,  брат  этой  Кето  работал  в  жилуправлении  и  он  нашел  одинокую  старушку,  которая  (естественно,  за  плату),   согласилась  прописать  маму  у  себя  с  тем,  чтобы  мама  за  ней  ухаживала. 
     У  Евдокии  Ароновны  была  относительно  большая  и  светлая,  с  большими  тремя  окнами  на  улицу,  комната  и  маленькая,  метров  4-5, проходная  передняя,  куда  заходили  прямо  с  лестницы.  Мы  с  мамой ютились   в  ней  на  тахте  и  раскладушке. Была  еще  и стенная  ниша  с  полками.  Даже  столика  не  было.  В школу  я  пошел  из  этого  дома… Повели  меня  в  русскую  школу,  потому  что  думали  со  временем  переехать  в  Туапсе.  Занимался    в  комнате  Е. А. Там  же  стоял  и  мамин  буфет,  а  также  пианино.
     Двор  был «итальянский» — маленький, мощеный  камнем.  С  одной  стороны  была  глухая  стена  соседнего  дома,  а  с  остальных  3-х  сторон   он  был  окружен  2-х  этажными  домами  с  деревянными  лестницами,  на  ступеньках  которых   по  вечерам,  разложив  свои  карты,  рассаживались  соседи  и  играли  в  лото,  выкрикивая  на  весь  дворик  цифры. У  всех  были  свои  мешочки  «бочонков»  с  цифрами,  чтобы  не  передавать  их  с  лестницы  на  лестницу.
     Детям  во  дворе,  где  у  входных  ворот  располагался  общий 
«турецкий»  туалет  и  кран,  играть  можно  было  разве  что  в  прятки.
Погонять  мяч,  или  просто  побегать  мы  выходили  на  улицу.  Движения  транспорта  тогда  по  ней  практически  не  было,  так  что  родители  не  очень  волновались  за  нас. 
     Теперь  уже  папа, когда  ненадолго  приезжал  в  Тбилиси, приходил,  вызывал  меня  на  улицу  и  мы  встречались  там. 
      В  третьем  классе,  когда  я  уже  пошел  в  музыкалку,  я  перешел  жить  к  беби,  потому  что  ездить   школу   от  мамы  было  далеко.
Теперь  уже,  возвращаясь  со  школы,  я  по  дороге  заходил  к  ней  на  работу,  а  потом  уже  шел  домой, к  бабушке. 
     После  пятого  класса   было  решено,  что  я  перееду  в  Туапсе  и  папа  заранее  пошел  договариваться  в  школу.  Почему-то  в  учебной  части  ему  отказали  в  приеме  меня  в  6-ой  класс  и  предложили   посадить   в пятый.  Бабушка,  с  которой  мы  вместе  были  в  Туапсе,  возмутилась — как  это  так!  Её  внука-отличника — и   на  второй  год!  И  она,  несмотря  на  сопротивление  папы  («...неудобно… что скажут...»),  буквально  погнала  его  обратно,  чтобы  получить внятное  обоснование  отказа  и  требовать  проведения  собеседования. 
Я  был  принят  в  школу № 1  без  собеседования.   
     К  моему  дню  рождения  приехала  мама. Вероятно,  она  надеялась  на  то,  что  удастся  заново  наладить  семейные  отношения,  но  это  не  удалось,  и  папа  ушел  из  дома.  Это  был,  пожалуй,  самый  тяжелый  и  во  многих отношениях  неприятный  период  в  жизни  всей  семьи.
     Папа  добился  развода  и  вскоре  женился  на  женщине,  которую  не  приняли  ни  беби,  ни   другие  родственники  и  друзья.
      Маму  удалось  прописать  в  квартире,  но  к  нам  подселили   женщину,  пожилую  папину  сотрудницу.  С  Полиной  Петровной  и  ее  дочкой  Люсей  мы  жили  соседями,  когда  первый  год после  распределения  папа  жил  в  помещении  детской  поликлиники.
      Она  на  Пасху  всегда  пекла  не  куличи,  а  пироги  с  маком,  изюмом,  еще  что-то.  Я  помню,  что  когда  П.П.  ставила  опару,  то  уже  нельзя  было  в  квартире  ни  бегать,  ни  прыгать. Правда, к  тому  времени  я  уже,  кажется,  дотягивался  до  выключателей. 
     После  того,  как  маму  прописали,  ей  удалось  устроиться  медсестрой  в  стоматологическую  поликлинику,  которой  заведовала  Женя  Аджиева.  С  их семьей  мы  дружили  уже  давно,  поэтому  Женя  и  взяла  маму  на  работу к  себе.
    Зарплата  была  мизерная,  денег  не  хватало  и  мама  стала  сдавать  кровь.  Почти  каждые  2  месяца  по  поллитра. Иногда  и  чаще,  потому  что  у  нее  была   универсальная  кровь — I   группы,  резус-отрицательная.
Выдавали  немного  денег  и  талон  на  питание (7,5 руб),  который  она  давала  мне,  говоря,  что  сама уже  поела  на  работе.
И  я  шел  с  этим  талоном  в  кафе-столовую,  куда  были  прикреплены  доноры,  и  обедал!
(10  лет  она  была  донором  и  прошла  все  ступени — от  значка «Капелька  крови»  за  первую  сдачу,  до «Почетного  донора СССР»)
     В  соседнем  подъезде  нашего  дома  жила  семья  Како  и  Назико Бейтришвили  (о  которой  я  писал  в 1-ой главе  «Целинограда...»),  у  которых  было  двое  детей  младше  меня. Так  вот,  именно  Лялька  и  Гийка, да  Женин  Мишка   и  стали  называть  мою  маму  «Женичка».
     Так. По  порядку. Маму  зовут  Евгения,  Женя  (в  грузинском нет буквы  «я»,  поэтому  «Жениа»). Когда  дети   подросли  достаточно,  чтобы  обращаться  к  маме  «тётя  Жениа»,  мама  им  это  запретила  и  сказала,  чтобы   называли  ее   «Женичка». Вот  так  и  пошло — сперва  дети,  а  за  ними   и  взрослые. 
    Так  Доча — для   родственников  и  друзей  детства,  Жениа — для  знакомых  и  сотрудников, стала  для  всех  детей  и  близких «Женичка».
     Потом  мама  перешла  на  работу  операционной  сестрой  в  хирургическое  отделение  городской  больницы. Однажды  в  больнице  был  какой-то  сложный  случай  и  туда  пригласили  оперировать  папу.
Конечно,  мама  очень  волновалась — ведь  это была  их  первая  встреча  уже  на  профессиональном  уровне. Но  операция  прошла  без  сучка  и   задоринки  и,  закончив  операцию,  папа  принес  всем  свою  благодарность  за  четкую  работу. 
     А  летом  62-го  маме  удалось  обменять  нашу  туапсинскую  комнату  на  комнату  в  Тбилиси,  так  что  новый  учебный  год  я  уже  начал  в  новой  школе,  на  Мтацминде.
     Комната  сама  по  себе  была  небольшая, 15  метров,  светлая,  в  старом  доме  в  самом  центре  города,  но  все  удобства  располагались  в  конце  коридора,  куда  надо было  пройти,  выйдя  на  этажную  площадку. Кроме  того,  оказалось,  что  в  обменных  документах  не  было  зафиксировано  право  пользования   общей  кухней,  где стояла  единственная  газовая  плита,  на  которой  готовили  еще  три  семьи,  живущие  в  том  коридоре.  Так  что  они  вскоре  «выдавили»  нас  из  кухни,  и  теперь  готовить  приходилось  на  электроплитке  прямо  в   комнате.  И  опять  маме  приходилось  как-то  выкручиваться  с  приготовлением   пищи,  стиркой  у  знакомых,  или  на  службе   после  окончания  работы. 
(К слову. Когда  Тамази, племянник  Элико,  и  Нана  сбежали  из  дома, то  они, оказывается,  прятались  у  нас,  а  мама  жила   у  подруги!)
      Работу  ей  помогла  найти  как  раз  та  двоюродная  сестра  Надя,  дочь  Аграфины,  с  которой они  росли  в  детстве.  В  отличие  от  своей  матери,  дети  выросли  очень  теплыми  и  добрыми  людьми.  А  тетя  Надя, пожалуй,   была  мне  самой  близкой  из  маминых  родственников. 
Надя  имела  два  образования  и  работала  старшим  экономистом  в   отделе   Госплана,  курировавшем   вопросы  медицины.  Начальство  менялось,  а  она  работала  так,  что  если  у  кого-то, независимо  от  положения  в  иерархии  Совмина  или  вне  его, возникала  необходимость  что-то  уточнить,  то  обращались  прямо  к  ней — и  не  было  случая, чтобы  она  не  дала  исчерпывающий  ответ. 
     Конечно, такому  авторитетному  человеку  трудно  было отказать  в  трудоустройстве  сестры  в  престижную  7-ю больницу,  на  базе  которой  только  что  открылся  Институт  терапии.
      Мама  сразу  влилась  в  новый  коллектив  и  ее  «золотые»  руки  уже  вскоре  ставили  на  ноги  не  только  больных,  но  и  пришлись  кстати  многим  сотрудникам.   
     Как-никак,  у  нее  была  за  плечами  школа   восстановительной  физкультуры   и   массажа,  которую  она  прошла  у  «танте  Юлии»  в  госпитале  во  время  войны  (см. «Шел  всё  тот  же  42-й  год»).
     А  потом  она  как-то  связала  оригинальные  носочки, как  ботиночки,  для  ребенка  недавно  родившей  сотрудницы,  а  затем — шапочку.  А  другой  сотруднице — жакет,  и  вскоре  ее  уже  нигде нельзя   было   увидеть  без  мотка  ниток  и  спиц.
     Отказывать  она  не  умела.  И  Женю  Чхобадзе   уже  знали все.
А  через  какое-то  время  по    телевидению  прошла  передача  о  ее  коллекции   кукол, которым  она  связала  одежду,  обувь,  аксессуары — как  в  национальном,     так  и  в  европейском  стиле,  причем — не  было ни  одной  повторяющейся  вещи.

   Болезнь  не  знает   разницы  в  социальном  статусе  больного,
поэтому  в  кардиологическое   и, тем более,  инфарктное  отделение 
института  попадали  всякие  больные.
   Однажды  один  из  остряков  рассказал  о  случае,  который  произошел  с  ним.  Подойдя  к  больничному  лифту,  он  увидел,  как  сотрудник  кардиологического  отделения  вошел  в  лифт  с  двумя  университетскими  профессорами. Проходя  через  некоторое  время  мимо  того  же  места,  он  увидел,  что  тот  же  сотрудник  выходит  из  лифта,  но  уже  с  двумя  известными  ворами  «в  законе».  «Слушай,  Сосо ,— обратился   он  к  врачу, — покажи  мне  где  у  тебя  там  обменный  пункт!»
     Инфарктные  больные  в   то  время   лежали  в  клинике  по  месяцу  и  больше. За  это  время  пациенты  и  члены  их  семей,  которые  часто  оставались   с  больными  и  на  ночь,  настолько  сближались  с    лечащим  персоналом,  что  расставание  бывало  очень  трогательным.
     Часто,  после  выписки  больного  из  клиники,  мама  проводила  реабилитацию  больных  уже  в  домашних  условиях,  так  что  отношения  переходили  из  чисто  лечебных  в  семейно-дружеские. Особенно  теплые  отношения  у  нее  сложились  с  семьей  тогдашнего  министра  финансов  Чиракадзе  и  семьей  писателя   Нодара  Думбадзе.
     (Он  сказал  маме,  что  медсестру  из  повести  «Белые  флаги»,  которую  он  написал  в  промежутке  между  двумя  инфарктами,  он  назвал  Женей  в  ее  честь. А  когда  у  Нодара   случился  инфаркт  в  Батуми,  то  маму,  по  его  просьбе,  откомандировали  туда.
Ни  того,  ни  другого  уже  давно  нет  в  живых,  ушли  и  их  жены,  но  когда  я  сейчас  по  каким-то  памятным  датам,  которые  мама  помнит,  звоню  к  ним  домой  и  представляюсь,  что  я — сын  Жени  Чхобадзе,  то  их  дети  и  внуки  тут  же  спрашивают:  «Как  Женичка? Где  она  сейчас?»,  а  потом  долго  с  ней  беседуют, вспоминая прошлое).
     Так,  год  за  годом,  и  шла  ее  жизнь.  Я  за  это  время  окончил  школу,  уехал  учиться  в  Целиноград,  откуда,  ее  стараниями,  перевелся  в  Тбилиси,  окончил  и  институт,  женился  и  перешел  с  Ниной  жить  в  отдельную  квартиру,  которая  нам  досталась  после  размена  ее  родительской  квартиры  (тёща, Магда Федоровна, перешла в  однокомнатную  поблизости;  а  через  несколько  лет  уже  моя  мама даст  деньги  на  капитальный  ремонт  нашей  квартиры) ,  появились  и  выросли  внуки...
     Мама,  кроме  жилья  с   нормальными  человеческими  удобствами, мечтала  о  каком-нибудь  участке  земли,  где  можно  было  бы    выращивать  фрукты-овощи,  и  куда  можно  было  бы  вывозить  внуков. Поэтому,  когда  появилась  такая  возможность,  она  потратила  все  свои  сбережения  на   приобретение  участка  в  деревне  Трани,  где  до  этого  обосновалась  семья   Ачико — другого   племянника   Элико, брата  Тамази,  моего  друга  детства  (а  потом  и  свидетеля  на  свадьбе). Участок  был  большой,  со  старым  фруктовым  садом,  а  в  двух  углах,  что  было  особенно  ценно,  возвышались  орехи!  Что  за  дом  без  ореха!
      Плохо  было  то,  что  участок  был  совершенно  не  огорожен,   у  старого  дома,  там  стоящего, была  длинная  сквозная  трещина   почти  по  всей  высоте  наружной  его  стены,  а  крыша  во  многих  местах  протекала.
     Первое  время  мы  с  мамой  как-то  умудрялись  еще  в  нем  ютиться,  но  потом  приобрели  в  соседней  деревне  кузов  военной  машины  связистов  и,  установив  его  на  подставки,  перебрались  туда. 
     Земля  оказалась  в  этих  местах  очень  плодородная,   «чёрная»,  мы  расчистили  и  перекопали  место  для  посевов  и  вскоре  у  нас  появилась  своя  картошка,  фасоль,  кукуруза,  тыква. 
    Первые  годы,  пока  у  меня   не  появилась   купленная  на  мамины же  деньги  «птичка»- «Запорожец», мы  добирались  туда  на  автобусе  и  всё  приходилось  таскать  на  себе. (см. «Первая  и  Единственная»)
     Я  часто  не  мог  подниматься  в  деревню  еженедельно,  так  что,  в  основном,  вся  нагрузка  была  на  маме.   
      Так  как  мы  оба  работали,  то  не  могли  находиться  в  деревне  постоянно,  а  во  время  наездов  в  выходные  дни  часто  находили  следы  пребывания  в  нашем  «доме»  посторонних,  от  которых  не  спасали  ни  сеточная  ограда,  которую  мы  поставили,  ни  навесные  замки. Конечно,  таскали  не  только  вещи  (какие  там  могли  быть  «вещи»!— посуда   да  постель,  рабочая  одежда  и  инструмент,  лопаты  да  лом  с  киркой…),  но  и  урожай,  хотя  у  всех  было  посажено  то  же  самое,  что  и  у  нас,  да  еще  и  в  гораздо  большем  масштабе! 
     Особенно  досаждал  прежний  хозяин  участка, живший  прямо  по  соседству,  пьяница  и  матершинник,  который  просто  или  приподнимал  сетку,  впуская  на  наш  участок  своих  свиней,  или    пригибал  ее,  перелезая  сам,  чтобы  собрать  любимые  сорта  яблок  и  груш,  или  даже  запускал  таким  образом  пастись  своих  лошадей.
     И  ничего  нельзя  было  с  ними  поделать — так  как  в  деревне, где 
почти  все  друг  другу   родственники,  никто  ничего  твоего  от  «своих»
охранять  не  будет.
     Поэтому,  когда  мы  туда  приезжали, каждый  раз  приходилось  нервничать,  работать  еще  больше,  чтобы  собрать  и  переработать,  вывезти  хотя  бы  то,  что  удавалось   спасти.
     Особенно  тяжело  приходилось  в  октябре,  так  как  там  рано  наступали  холода,  часто  шли  дожди,  кое-что  не  успевало  дозреть,  но,  главное,  орехи  не  успевали  осыпаться.  Я-то  старался  как  можно  тщательнее  их  сбивать,  взбираясь  туда,  куда  даже  снизу  страшно  было  смотреть,  но   всё  равно  на  ветвях  оставалось  еще  достаточно  и  мама  каждый  раз,  отпрашиваясь  на  работе,  старалась  как  можно  дольше  там  задержаться. Варила  повидло,  сушила  фрукты,  лущила  фасоль  и  кукурузу.  С  раннего  утра  до  полной  темноты.
     Часто  даже  до  первого  снега. 
     Помню,  однажды  мы  задержались  из-за  капусты, которую  мама  посадила  тогда  впервые. Кочаны  были  еще  рыхлые,  но  ждать  было  уже  бессмысленно,  поэтому,  собрав  все  что  было  можно  и  нагрузив  на  себя  и  складную  тележку  мешки  с  «дособранными»  орехами,  мы  вышли  на  дорогу, ожидая  автобус.
     Он  не  пришел.  Был  день  рождения  Нины, поэтому  мы  решили  дойти  пешком  до  трассы,  чтобы  успеть  к  автобусу,  шедшему  из  райцентра.  Пошел  снег,  да  еще  такой  крупный  и  сильный,  что   проселочной  дороги  стало  не  видно.  На  выбоине  отвалилось  колесо  у   тележки,  так  что  теперь  пришлось  и  ее  нести  на  себе.  Как  мы,  пройдя  этот  кошмарный  путь,  успели  к  автобусу,  я  не  представляю.  Уже   стемнело,  когда  мы  застряли  на  подъеме  к  перевалу.  Пришлось  всем  выйти  из  автобуса,  собирать  хворост,  подкладывать  его  под   колеса  и  толкать  машину  в  гору.
     Когда  мы  добрались  до  нашего  дома,  нас  трудно  было  узнать. 
      Намного  стало  легче  с  «птичкой»,  но  теперь  уже  она,  страшно  перегруженная,  еле  вползала  на  перевал,  везя  в  деревню  доски,  цемент,  жесть  и  толь,  когда  мы, после  того, как  старый  дом  всё  же  рухнул  после  одной  из  особо  снежных  зим,  решили  пристроить  к нашему   «кузову»  комнатку   и  всё  упрятать   под   одну   крышу. 
     Так  же  тяжело  приходилось  машине  и  тогда,  когда  она  взбиралась  на  горы  с  забитым  до  отказа  багажником,  салоном,  груженая  мешками  и  коробками  на  крыше.  Несколько  раз  мне  приходилось  даже  частично  разгружать  ее  на   подъёме   с  крутым   поворотом  в  Цхваричамиа.
Но  зато  как  она  катилась  под  горку!  На  холостом  ходу!
Аж  ветер  свистел!
      С  помощью  «строителей»-соседей  это  удалось  сделать,  но  в  первый  же  дождливый день  оказалось,  что,  несмотря  на  все  их  уверения,  что  крыша  будет  «непротекаемая»,  она  всё  же  протекла  и  в  самых  неудобных  местах.  И  потом,  несмотря  на  все  «старания»,  к  лучшему  ничего  не  изменилось.     Так  мама  и  осталась  спать  в  кузове.
     Из-за  этих  неудобств  так  и  не удавалось  привезти  туда  детей  хоть  на  несколько  дней  подряд.  Бывали они  там  наездами.
     Только  однажды  мы  приехали  с  ночевкой  и  спали  в  только  что  пристроенной  комнате  у  соседки. Ночью  была  настолько  сильная  буря,  что  в  комнате  выбило  целиком  раму  и  ливень  залил   наши  кровати.  Хорошо,  что никого  не  поранило!
     Конечно,  мама  не  зря   убивалась,  целыми  днями  возясь  на  участке, а  потом  таская  на  себе  все  эти  тяжести,   когда  я  не  мог  поехать  за  ней,  или  когда  она  говорила,  чтобы  я  не  приезжал,  потому  что  договорилась  с  водителем  автобуса,  живущим  в  соседней  деревне  после  нас.
     Урожая  картофеля,  зимних  яблок  нам  хватало  до  поздней  весны. Кукурузу  я  отвозил  молоть  на  водяную  мельницу   по  дороге  на  работу,  так  что  и  мука  для   гоми  и  мчади  у  нас  была  своя. Не  говоря   уже  о   фасоли,  тыквах,  кабачках,  луке,  чесноке, зелени…
     И  это  еще  при  том,  что,  как  мне  кажется,  не  было  ни  одной  ее  знакомой  семьи,  где  не  знали  бы  вкуса  принесенных  Женичкой  сумками продуктов,  выращенных  и  собранных   ее  руками. 
     А  ведь  ей  было  уже  не  20  лет!
     А  она  так  и  жила  в  этой  комнатке  в  начале  улицы  Бесики,  пока  этажом  выше  не  освободилсь  большая  комната  скончавшейся  соседки. Появилась  возможность  хотя  бы  в  этом  возрасте  устроить  жилье  с  собственным  туалетом  и  душем.
     Но  тут  наступил  период  «мутных  смутных  годов»,  круто  изменивших  жизнь  в  стране  и  жестоко  сказавшихся  на  нашей  семье.
     Сперва,  во  время  военного  переворота,  сгорел  наш  дом  и  мама  так  и  не  успела  перебраться  в  отремонтированное  новое  жилье,  а  через  год  на  нее  наехала  машина  и  нанесла  множественные  и  сложные  переломы  обеих  ног. (см. «Шанель № 5»,  «Salve».  Кстати,  в  тот  период  нас  очень  выручили  запасы  орехов, сухой фасоли  и  кукурузы,  которые  еще  остались.  Я   помню,  что  однажды,  убирая  полки  шкафа  на  балконе,  нашел  3-х литровую  закрытую  банку  с  мелкой  красной  фосолью.  Я  осторожно  приоткрыл  ее — ни  одной  «моли», ни  одной  личинки — так   сохранился  этот  сорт!)
     Если  бы  не  мамин  дух  и  сила  воли,  закалившиеся  за  столько  лет  тяжелой,  неустроенной  жизни,  то  навряд   ли,  несмотря  на  все  наши  с  Ниной  усилия,  она  встала  бы  когда-нибудь  на  ноги. 
      Женичка  же,  как  только  достаточно  окрепла,  чтобы  встать  и  передвигаться,  делала  всё,  дабы  стать  максимально  самостоятельной. Часто  даже  с  излишним  рвением  и  риском,  что  меня  очень  сердило.
      Конечно,  о  продолжении  работы  не  могло  быть  и  речи,  но  вот  теперь  она  могла  больше  внимания  уделять  деревне  и  своему  саду  с огородом.  О  том,  сколько  раз   (с  несгибающейся  в  колене  ногой!),  пропалывая, перекапывая  землю,  или  собирая  урожай,  она  падала  и  с  трудом  поднималась,  чтобы  продолжить  работу,  знает  только  она.
     И  переубедить  маму,  отговорить  от  поездок  в  деревню,  не  было  никакой  возможности.  Как  бы  там  ни  было,  но  она  очень  старалась  и  была  рада,  когда  могла,  как  прежде,  привезти  нам  что-нибудь,  ее  руками  взращенное  и  собранное.
     Уже  был  почти  конец  90-х,  когда  погорельцы,  жившие  до  этого  в  гостиницах,  съемных  комнатах,  или  у  родственников,   стали  заселяться  в  свои  дома. Теперь  у  Женички  была  уже  квартира   со  всеми,  наконец,   собственными  удобствами — кухней,  туалетом,  душем!  Но  сколько  лет  она  к  этому  шла!
 
     О.С.  Скоро  ей  будет  93.  Всё  болит — желудок, кости,  суставы… Еле  передвигается. Бессонница...И  характер  не  сахар... Но  по-прежнему  много  читает. И  молится  за  всех   («Возраст!»)  А  вечерами  с  большим  интересом  смотрит  грузинский  сериал  «Подружки  моей  жены».
      Господи,  хоть  бы  он  не  кончался!   
                23. 07. 2017 г.