Баб Вера

Пока шли деревенской улицей, баб Вера очень не хотела встречи с односельчанами. Уж очень непригляден был её спутник со своей небритой образиной, одетым в какую-то куртку не по размеру, в непонятной шапчонке и раздолбанных ботинках. Но вот улица закончилась и баб Вера вздохнула с облегчением. Они недалеко прошли по степной дороге до поворота на чуть видную тропу к деревенскому погосту, прикрывшемуся небольшим леском и кустарником. Всю эту дорогу она искоса поглядывала на попутчика, и с теплом подмечала, что  осматривается он с интересом по сторонам; видно, узнаёт что-то, узнаёт и волнуется... Не замёрзла, значит в конец,душа его...



Баб Вера не сразу узнала его, когда сегодняшним утром он несмело постучал в дверь её дома.
- Не прогонишь, тёть Вер? - остановился у порога - Наверно, и не признаешь...
Она вглядывалась в небритое и какое-то потерянное лицо, и, не веря себе, что это тот человек, которого она помнит другим, спросила, уже утвердившись
- Гриша? Ты Гриша? Да?

- Выходит, не прогонишь? Признала, тёть Вер?...

- Как же "прогонишь"? Проходи, проходи Гриша.

Он сидел на краешке лавки, и уперев взгляд в стол, аккуратно и не торопясь ел, спроворенную баб Верой, яичницу. Она боялась, что сейчас закурит какую  гадость, очень уж не терпела запаха табачища. Но он, похоже, не собирался...
- Ай не куришь, Гришь?

- Нет, тёть Вер. На зоне простыл раз, тяжело болел. Лепила...доктор то есть
   сказал: "курить будешь? Сдохнешь". Бросил.

- Что подумала, Гришь. Не в укор... Чего уж, раз так вышло.
  Сестра моя, мамка твоя не дождалась... И похоронили без тебя, а ещё раньше
   и   отец твой ушёл.
  Мы ведь и сообщить тебе толком не знали куда...

- Куда сообщать...Из тюрьмы, да на зону, потом наоборот... где-то догнали
  сообщения, да поздно...

- Господи! Да штож ты таку жизню себе...Мать-то как убивалась...надеялась...

- Легко начал, остановиться  не получалось...

- И сейчас... прямо оттуда?

- Нет, тёть Вер. Уже больше года вольный, туда больше не ходок, только и
  здесь судьба догоняет. И всё по башке норовит... Ладно, каждому своё.
  Заслужил - не ной. Я ведь понадеялся, Тёть Вер, что в родительский дом
  зимовать вернусь, а там...знаешь, наверное, жить-то нельзя, дела много, вот
  к тебе и пришёл. Примешь на время?

- Что тебе сказать, Григорий. Родной ты мне племянник, другой родовы у нас с
   тобой не осталося.Живи на здоровье, сколько хочешь. да и меня не так тоска
  доставать будет.
 
Помолчали чуть.
- Такое дело, тёть Вер, сводила бы меня как-нибудь...сам-то не найду. На
  могилки бы...проведать родителей. 

- Зачем "как-нибудь"? Сейчас, давай и сходим. Зима вот-вот ляжет, засыплет и
  не проберёшься.
 
 
На кладбище они с трудом пробрались сквозь заросли  к оградке из дряхлеющего штакетника. Два креста рядышком, как бы в согласии, склонённые друг к другу. Баба Вера положила на бугорок ветки рябин с яркими, оранжевыми ягодами, и оглянулась на Григория. Тот стоял, уставившись молча на кресты, на таблички на них, и вроде бы был равнодушен. Но она вдруг увидела, как всё заметнее и резче дрожит, уже прыгает подбородок его, и поспешно отошла. «Ты тут побудь, я к своим…».   
 
Пришли домой уже под вечер. В своих укладках отыскала баба Вера, когда-то приготовленное мужу и ненадёванное им бельё . Дров на хорошую баню хватило.

Не держала бы она в доме водки, да как иначе одинокой старухе дом содержать? Дрова, вот, рубил сосед Николай, и рубил помалу, чтоб чаще ходить. Ну и стакан с соответствующей закусью хозяйка выставляла исправно.
 А сейчас  поставила на накрытый стол початую бутылку с некоторым опасением – каков он, племянник-то, выпивший? Но и не поставить…ведь и встреча, да и на могилках постояли, будет как-то не по-людски.
 - Давай, Гришенька, ушедших родичей наших всех помянем – повернувшись к образам, перекрестилась.
Распаренный, явно утомлённый долгим днём, Григорий молча выпил, пригубила и баба Вера, и всё сторожко поглядывала, уж больно нехорош взгляд у него приметила при встрече. Как будто замёрзло всё у него внутри, льдом и мраком пустым шибает. Может, ещё налить? Оттает… Но неожиданно Григорий, чуть отвернувшись, сказал.
 - Не, тёть Вер…. Не надо, хватит…

Утром, встав привычно чуть свет, она старалась не шуметь, не будить Григория. Пусть отоспится. Но тот встал сразу, поплескался у рукомойника, и взяв ведро, пошёл к колодцу.
 А за завтраком хорошо удивил её племянник. Спрашивать стал насчёт работы в деревне, может кто возьмёт его, пока беспаспортного… Надо бы и зарабатывать чего, не инвалид, что б на тёткину пенсию…
Да и паспорт новый строить… деньги потребуют.

 - Работа – задумалась слегка баба Вера – нету тут её… Но вот слышала в нашей
   лавке жалился Панкратов, наш фермер местный, некому трактор, да кое-что с
   его машинами всякими… чинить некому. Придут, копейку получат и пьют… такие 
   ему надоели. Но эт ведь уметь надо, а ты?
Вопросительно глянула на Григория, и, боясь обжечься о стынь его глаз, отвела взгляд. 

 - Знакомо дело, тёть Вер. На лесоповале, немало где по Сибири,на трелёвке
   рычагами двигал… такая же машина, гайки те же. А как его найти, фермера того?

 - Нет, Гриша. Сначала сама поговорю с ним. Кто ты для него?

В дверь без стука уверенно вошёл плечистый парень.
 - Здорово ночевала, баб Вера! Я это… - увидел Григория – здрасте вам, с
   гостем тебя, баб Вер. Я того, дровишки подколоть.
Григорий повернулся к нему.
 - Спасибо, мы тут сами теперь справимся.
 
- Ну-ну – с явным, плохо скрываемым разочарованием – ладно, тогда я… я
   пойду.
 
- Постой-ка Коля,- баба Вера пошла к шкафчику, достала и протянула ему бутылку с остатками водки – спасибо, что помогал.

А потом она поглядывала в окно, как ловко управлялся топором Григорий, как быстро росла поленица у стенки сарая. «Ловок. Вроде и тощ да мал, а сноровист. Одеть-обуть надо только, в этом... замёрзнет. Зима в глаза. Есть что с одёжи в нашей лавке, надо посмотреть. Он-то, похоже, без копейки, да у меня мало-мало набралось, чего копить-то.»


 Покатилась потихоньку зима. Наконец-то баба Вера жила в покое и тепле: не билась со снегами, не таскала воду с колодца по полведра, не экономила дрова. Да мало ли… Григорий, хоть и поздно приходил с работы, успевал сделать по дому всю мужскую работу.

При встрече, Панкратов, у которого работал её племянник, скупо похвалил его. И неожиданно раздумчиво сказал, глядя куда-то в сторону, что непонятно, как это он, такой-растакой хороший, а столько лет по тюрьмам. И сам предположил, что где-то его жизнь так тряханула, что вышибла много нажитой дури. Даже вот удивление – не пьёт. Да только не поздно ли? Немолод ведь.

А баб Вера насмелилась да и спросила, что мол, доволен – это хорошо, а копейкой-то его не забижаешь? Панкратов отшутился, такого, мол, крутого, и обижать боюсь. А потом серьёзно, что доволен Григорий.

И правда, видно, завелась у него копейка. Съездил в районную милицию, то есть полицию, по нонешнему-то, начал хлопоты по паспорту. Кое-что из одёжи ещё прикупил, сапоги тёплые. И бабе Вере намекает, что бы брала деньги на расходы, а ей и не надо, Пенсия неплохая и хватает, а он пусть подкопит, ему нужнее…

Однажды, уже в конце зимы, увидела баб Вера в окно, как их участковый направляется с улицы прямо к её дому. Извечное, вошедшее в самое крестьянское нутро, опасение перед людьми от власти, напрягло её; взволнованно зашлось сердце и она перекрестилась на образа.

 - Здравствуйте, хозяйка! Здравствуй, тёть Вер! – Не забыла еще меня?

 - Да как забудешь, в соседях ведь рос, помню, Миша.
 
- Смотрю, у тебя порядок во дворе, снег-то… как машиной почищен, уж не деда 
   ли себе завела?

 - Смейся, смейся, что с нас взять, только посмешить и можем.

 - Эх, тёть Вер! С кем же посмеяться да пошутить, как не с своими….Ну да 
   ладно…Разговор серьёзный есть до тебя.

 - Да ты разденься, проходи к столу, сядь. Может, чаю хоть спроворю, а дело
   подождёт. Мороз-то не отпускает, хоть и зима к концу.

В волнении старалась баб Вера оттянуть «серьёзный разговор». Давно уже не ждала она ничего хорошего от неожиданных известий.

Михаил только шапку снял, прошёл к столу, положил на него папку и присел на табурет. 
  - Значит, Григорий Лигарёв у тебя проживать устроился? Я ведь его чуть
    помню, малой был, когда он первый раз сел, да больше здесь и не
    появлялся. Его заявление, ну про потерю паспорта, пошло по инстанциям, да   
    вот и неожиданность…

Он развернул свою папку.
  - Не терял. Нашлась пропажа.
Михаил положил на стол  паспорт, и рядом конверт, и там было, наверное, не короткое письмо, потому как полнился конверт.

  - Слушай, тёть Вер, и племяшу расскажешь. Мы - запрос по его последнему
    месту жительства, а оттуда паспорт. Нашёлся он у женщины, его
    сожительницы. Она и передала в полицию. Я тут всё ему оставляю, бумаги,
    бланки нужные. Разберётся, всё заполнит, и пусть в город настраивается.
    Надо убытие, и прочие дела оформить, а потом здесь зарегистрировался
    чтоб, не тянул…. Самого дожидаться некогда. Да, и пусть с деньгами едет.
    Там штрафы, сборы всякие…. Государство бесплатно работать не любит. И,
    вот, письмо для него переслали. Ну, это полиции не касается, пусть сам
    читает, разбирается.

Направляясь к двери, остановился.
  - Честно, тёть Вер. Не обижает? Уж больно биография его… читал - ну
     конченый уголовник

  - Что ты, Миша! Как на духу…. Не нарадуюсь! Да ты можешь и у Панкратова
    спросить, он ведь у него работает, и тот доволен.
 
 - Спрошу, обязательно спрошу – серьёзно сказал Михаил – и если что, мне
   сообщай. Сильно не надеюсь я на его исправление. Но… всякое бывает. Будь
   здорова, тётя Вера! Дела много, пойду.

Остаток дня рассматривала баб Вера паспорт Григория: кроме прописки, или как по-нынешнему, регистрации, ни женитьбы, ни деток… ничего; вздохнула – как у парня перед армией.

А конверт, на котором крупно «Григорию Лигарёву», она ощупала со всех сторон; похоже фотографии там есть.

Григорий с порога заметил необычное на столе. Не раздеваясь, повертел в руках с видимой радостью и удивлением, свой паспорт, вопросительно посмотрел на баб Веру, и, не ожидая ответа, с опаской и напряжением взял в руки конверт.
  - С милиции, Гриша, человек всё принёс. Ещё там про бумаги сказывал, чего и
    как… - и замолчала, понимая, что не слушает её.

Давно остыла еда на столе. Григорий читал, откладывал письмо, и, молча, глядел куда-то вдаль, снова брал бумагу. Баб Вера, делая вид, что хлопочет у печи, поглядывала на него.
  - Тёть Вер. – неожиданно - Хочешь посмотреть? Вот кто у меня, оказывается,   
    есть…
Она подошла к столу, где рядком разложены фотографии. На них, на каждой по-разному, сняты какая-то женщина с малым, совсем малым ребёнком. Баба Вера переводила взгляд с одной фотографии на другую, внимательно рассматривала.

  - Гриша, это… - и неожиданно твёрдо- это сынок твой, Гриша. Меня глаз не
    обманывает. Лигарёвская порода.
Она смело посмотрела ему в глаза и… и не увидела там льда и морока. Растерянность, неуверенная, чуть заметная полуулыбка.

  - Кто это? Та самая, которая от тебя ушла?

  - Другой не было, тёть Вер. А вот про ребёнка… не было разговора. Выходит…
    у меня… у меня сын, сынок есть?

  - Значит есть, Гриша! Это тебе счастье твоё… что на путя верные… И его,
     Гриша, подымать и тебе надо. – она поглаживала карточку, с видимой
     добротой, материнской нежностью.
   - Разбирайся с той женщиной, чтоб мальчонке по-людски, в семье расти. С
     отцом и матерью. И хватит со мной молчать, Гриш. Мы с тобой теперь самая
     близкая родня. Не обижай, мне ведь не всё равно.
  - Расскажу, и ты спать перестанешь. Не просто всё…
  - Просто знаешь кому, а пока жив человек, успевай, поворачивайся. Давай-ка,
     поешь пока, да потом и обдумать новое наше с тобой положение. И к такому
      делу у меня по рюмочке припасёно.

Весь тот долгий вечер рассказывал Григорий о многом, о том, как в последнюю отсидку, сдружившийся с ним сиделец, земляк, и дал адрес одинокой подруги своей жены. В доверительной беседе Григорий, увлёкшись, рассказал ему, что намерен быть здесь в последний раз. «Буду хоть какую работу, но честно. Надоела эта жизнь «в клеточку». Вот и получил адрес тот, но с рассказом, что выгнала та женщина мужа-пропойцу, и других пьющих не подпускает.

Списались. Григорий писал о себе не красуясь, правду, и о твёрдом решении, если сладится, жить по людски и в трезвости. И о том, что работать здесь стал так, что ему обещают УДО, значит скоро на волю.  А её рассудительные и бесхитростные рассуждения о жизни своей, о неудачном, и уже давнем замужестве, нравились ему своей простотой и были убедительны. Вот так, на расстоянии, поняли друг-друга и
и, по его освобождению - сошлись.
 
Небольшая комната в общежитии какого-то промхоза стала их семейным очагом. Впервые в своей жизни ощутил Григорий и заботу женскую, и нерастраченную любовь, которая пришла к ним обоим через время привыкания и стеснения. Работала жена в этом же промхозе, и жила на небольшую зарплату фельдшера медпункта, которую ещё и задерживали. Григорий знал понаслышке, что ему, бывшему зэку, не устроиться на нормальную работу, и нашёл место подсобника в бригаде строителей-шабашников. Его работоспособность, готовность к любым делам, понравились бригаде, и ему неплохо платили.


  - Осмелели мы тогда оба. Поверили, что уже всё у нас несокрушимо, планы
     всякие… насчёт дома своего. Но вот про детей… старались не говорить. Не
    молоды ведь, понимаешь. А оно вот как повернулось…

  - Так что ж разбрелись-то дружка от дружки?

  - Думаю так, обоим жизнь немало нахлопала, мне за дела мои недобрые, ей от
    мужа её, пропойцы. Обидчивы мы оба стали, оттого и нетерпимы.
     Как-то поддался я на уговоры бригады, когда расчёт за работу получали и
     «обмывали», на что зарок дал и своей клялся. Ладно мол, только грамм
     сто, потом ещё чуть и… очнулся в нашей комнате в общаге. Как и что –
     ничего не помню. А на столе бумага большая, чтобы сразу увидел. Короче -
     «приду с работы, что бы тебя тут не было».

  - Да что ж она так-то? Ну, хоть поговорить бы… разобраться

  - Да и мне бы не в обиду сразу удариться. Может, как-то повиниться.
    Виноват, конечно, но ведь не алкаш. И я что? Собачонка никудышная, да ещё
    и нашкодившая, что пинком под хвост, и вон?
    И такая смертная обида взяла; на всё сразу, на неё, за надежды свои
    несбывшиеся, да и вообще, на всю жизнь свою. И не дорога она мне стала,
    такая жизнь, где никому, понимаешь, никому во всём свете не нужен. Взял
    какую одежонку свою, паспорт поискал, не нашёл и… куда глаза глядят, тем
    более лето начиналось.
    Поотирался на рынке на другом конце города, есть-то и обиженному надо.
    Помогал торгашам товар подвозить-увозить, палатки их собирать-разбирать,
    за что и подкармливали. Так лето и прошло, спать в палатках холодно
    стало. Надо было что-то думать, вот и стал я всё чаще деревню нашу
     вспоминать.
     Да только стыдно было таким появиться, люди пальцем показывать станут.
    «Явился…» А потом подумал, да кто там остался? Родни там нет, я ведь и
    тебя не думал увидеть.

  - Что ж ты меня похоронил-то до срока?
 
 - Да нет, тёть Вер! Я ведь тебя, по старой памяти, моложе представлял.
   Думал, уехала куда. В общем, засобирался; посмотрю, мол, дом родительский
   подлажу, чем-то зарабатывать  наловчусь. Ну не живым же в могилу от такой
   жизни, в которой и винить некого, сам виноватый. И вот у тебя прижился,
    ловкач, не званый не прошенный.

  - Гриша, да что ж обижаешь-то? Опять тебе говорю, одни мы с тобой с нашей
    родовы на этом свете. По одному нам… разве хорошо?

  - Выходит, теперь не одни мы с тобой. Сынок вот у меня образовался, а с ним
    и мать его, значит жена моя. Вот она мне пишет-то чего. Читай, баб Вер,
    почерк крупный, я пока быстро дойду до Панкратова, поговорить нужно.
  - Куда ты? Ночь уже на дворе?

 Когда Григорий вышел, нацепила баба Вера очки и за письмо. Читала, и всё поглядывала на фотки, на женщину эту, и с каждой строчкой становилась она понятнее и ближе. Писала, что погорячилась тогда, конечно, проплакала всю ночь, и решилась, да где-то надежда была, что не уйдёт, глядишь и помиримся. Но раз пропал, что делать?
 «Не судьба, значит. А тут и поняла, что беременна, и забота, и радость – не одна теперь буду в целом мире. Только родила, и беда за бедой. Промхоз тот развалился, всех долой, а общагу какой-то богатик выкупил. И нас всех требует на выход. А мне куда? С грудничком. Деньги мало-мало есть, жить можно, но где? Сказал хозяин, что на неделе всё отключат, отопление тоже.

Ходила по начальству, руками разводят, «всё по закону». И в детский дом, в малюточную группу обращалась, что б на время, пока работу да жильё. А там: отказ совсем напиши, тогда возьмём. Вот и край! И тут из милиции… и узнала, где ты живёшь. Я, Гриша, не виниться, ни каяться не собираюсь. Оба виноваты. Да тут дело по-другому повернуло, сын и у меня и у тебя. Ты должен знать и сам решить, как быть. Если тебе шибко гордость не позволит, вывернусь как-нибудь. Одна подниму. На всякий случай - имя сыну твоё дала.  Будь здоров! Анна.»

Баб Вера отложила письмо и вновь за карточки, и всё ближе и роднее делась ей эта женщина с простым и спокойным взглядом, и малыш, таращивший на белый свет ещё несмышлёные глазёнки. И думы, думы… о своём и далёком, отчего сжало сердце…
 
  - Почитала? – она не слышала, как вошёл Григорий –  Завтра  поеду забирать
    их. Машину Панкратов даёт. Ты… того… не против?

  - Да ладно, тебе, Гриша. А то не понимаешь? Старухи, что за детьми
    присматривают, как от веку положено, живут долго, а я, Гриша, при вас
    хочу много лет прожить. Потому как должно у вас ладом пойти, и меня не
    обидите. Давай с утра – в час добрый и вези… домой вези.

Долго не спалось баб Вере в ту ночь. Планировала, что надо уже рассаду сажать, семян нет, по товаркам придётся прикупить, потому как задаром нельзя, примета, надо купить за десять копеек. А весной снимет Григорий заборчик и трактором запашет огород, уже лет семь не паханый. Семья есть просит, как без своего-то.

 Потихоньку забылась сном и опять, как бывало с ней всё чаще, привиделся сон, как она, совсем молодая, качает зыбку. Но сейчас она твёрдо знала, что больше не пустит в этот сон печаль и боль своей далёкой утраты, от которой просыпалась в слезах и тоске. И она качала и качала, и всё пыталась вспомнить песенку-колыбельку..."Баю-баюшки..."