Только в центре Дар... Разговор по душам

   Моё детство было покалечено водкой, вернее пристрастием к ней отца.  Помню, как сидели у окошка  с сестрёнкой, будто два воробушка, и гадали:
   - Пьяный папка придёт или трезвый?
   И только он через порог, вглядывались испуганно - настороженно  в глаза. И если замечали странный блеск, да ещё поллитровку в кармане, были начеку.  Знали уже, что ближе к ночи «разойдётся». И тогда, как по заранее спланированному сценарию, сестра бросалась открывать замки-засовы, выпускала  маму и убегала с ней к соседям.  А я повисала на отцовских руках, ставших вдруг злыми и беспощадными к  самым близким людям. Знала, что меня не тронет, не посмеет, потому что любит. Лишь однажды в пьяном угаре оттолкнул грубо к стене и, услышав крик, будто очнулся, будто пелена слетела с его безумных глаз. Стал просить прощения, гладить мои косички.
   Обычно после такой  успокоительной «терапии» отца я тоже убегала из дома, последней, в полной уверенности, что маме с сестрёнкой сегодня уже ничто не угрожает. Зачастую не знала, где они и проводила эти бессонные, не по-детски горькие ночи в других домах.
   Но больше всего помнится ночь, когда, успокоив отца, бежала по вечерней снежной улице босиком, в майке и трусиках. И хотя все окна горели, стеснялась испортить своей бедой чужой праздник - 8 марта. И только ближе к концу села постучалась в одно из них, за которым пели и веселились.  Замерзшего ребёнка, а было мне тогда восемь лет, укутали, посадили на печку и  угощали вкусностями. Только гостинцы те остались нетронутыми. Ребёнок чувствовал стыд и вину за то, что он не такой, как все. В его доме нет  праздничного стола, за которым  мужчины поздравляют и благодарят женщин – жён, сестёр, дочерей, дарят им подарки и внимание.  В его доме беда.
   Жили мы тогда в Сибири.  И обстоятельным соседям, в большинстве своём немцам, было непонятно, как можно так пить, до безрассудства, до одурения.
   - Да всю войну в концлагерях.  Как попал туда мальчишкой и вернулся только в сорок девятом. Дома его уже похоронили, не ждали, - пыталась оправдывать отца мама тогда и после.  А потом, думая, что это веский довод  и чтобы всем было о нём понятно, заключала,-  Пережил  сколько… Что с него спрашивать?
   А я вспоминала жуткие рассказы матери о том, сколько она хлебнула лиха. И не только она. И что же, спились все?
   Но конец  мучениям настал.   Была рада отъезду-избавлению.  И когда он писал полные отчаянья письма и звал назад, и даже тогда, когда пришло  известие о его гибели, не проронила ни слезинки. Отравил он даже память о себе. Понимаю, что не по-христиански это, но получилось так, что ни простить и не забыть.
   Жили одни и были рады тишине и покою. Только страх перед пьяными остался. А их с годами становилось не меньше.
   А сейчас пьянство чуть ли не норма, страдают от него почти в каждом доме, коллективе, семье. Сплошь и рядом видишь помеченных этим злом – неопрятных, с одутловатыми лицами и шаткой походкой, с бессмысленными, не похожими на человеческие, глазами.
   И опять становится страшно. За обездоленных детей, за погубленные судьбы. За прожигающих лучшие годы в пьяном угаре, не согревших никого, не сделавших никого счастливым, не нашедших в себе силы преодолеть это зло, ради близких, ради себя наконец.  Страшно за равнодушие, за очередную успокаивающую ложь с телеэкрана:
   - Только в центре «Дар»…

               
                16 июля 1994