Главы из книги Кит. Глава 4

4


И снова Ева и Соломон ехали в поезде. Вчера утром им установили телефон, потом шофер отвез их в «спецателье» в Рыбном переулке, недалеко от Красной Площади. Кроме ателье, там были особые магазины одежды, обуви и тканей. Всё это очень отличалось от того, что представлял себе Соломон. Это не было выставкой шикарных товаров для партийной и военной верхушки и их жен, к которым недавно относилась и его сестра, Дина, жена героя Гражданской войны, комдива Иосифа Габая. Нарядная, в мехах и драгоценностях - такой он видел её на фотографиях, окольными путями попадавшими к нему сначала в Палестину, а потом в Чехословакию.

Оказалось, однако, что в спецмагазинах одежда и обувь продавались самые обычные; были, впрочем, и хорошие, дорогие вещи, но также и дешевые, даже не очень хорошего качества. Объединяло их одно - все они были сделаны не в Советском Союзе. Выбор был большой. Соломон купил теплых вещей для Евы, сам же вышел почти в том же, в чём вошел; в грубом пиджаке, темной рубашке без галстука и башмаках на толстой подошве – просто сменил старое и разваливающиеся, на новое. С виду он так и остался, припомнив замечания Бориса Григорьевича, простым рабочим.

Дорога в Желдыбино заняла часа два. Стоянка была меньше минуты. Соломон едва успел спрыгнуть на низкий перрон, одной рукой держа Еву, а другой – фибровый чемоданчик. В последние дни шел снег, и хоть был ноябрь, в воздухе пахло зимой. Здание станции было большим, деревянным, выстроенным в непобедимом железнодорожном стиле. По другую сторону путей находился работающий кирпичный завод, с трёх сторон окруженный лесом. Из большой заводской трубы шел дым. В стороне виднелся маленький посёлок с огородами – там, видимо, жили рабочие.

Соломон вошел внутрь станции и оказался в высоком, по-церковному гулком, и пустом помещении. Слева, рядом с расписанием поездов, находилось окошко кассы. Он подошёл. За окошком, склонясь над журналом с записями, сидела Дина. От нежности и боли у Соломона перехватило горло, слёзы мешали смотреть. Они всегда были очень близки - Дина была двумя годами его старше. Соломон был очень похож на отца, а Дина – на их мать, Голду. Сестра всегда была красавицей; статная, с высокой грудью, с белой матовой кожей, гордым изгибом шеи и завораживающим, прекрасным и ярким лицом, с чуть подчеркнутыми снизу скулами. Дина была создана для успешной, богатой, и счастливой жизни. И всё у неё сбылось. Теперь же - рассыпалось в прах. За стеклом кассы сидела седая, съежившаяся под шалью, пятидесятилетняя на вид, хотя ей было всего сорок два, женщина в сломанных очках, и всё что-то писала, писала, не разгибаясь.
- Вам куда билет? – не поднимая глаз, спросила она.
- Дина, - с трудом выговорил Соломон, проталкивая звуки сквозь сдавленное горло. Она подняла глаза и охнула, зажав ладонью рот, замерла, не в силах пошевелиться и промолвить хоть слово.

Голова к голове, Соломон и маленькая Ева, выглядывающая из гнезда его согнутой левой руки, смотрели на Дину: синими глазами – с любовью, и зелеными – с доверием и спокойствием. Через несколько секунд брат с сестрой бросились к двери кассы, - дверь открылась, - и все втроём обнялись. Дина глухо рыдала, потом, глядя на ребенка, принималась то смеяться сквозь слёзы, то снова плакать.


***


Все вместе они теперь сидели в служебном помещении за кассой. Пришел начальник Дины, Иван Николаевич, и сказал:
- Давай, Ефремовна, раз такое дело, – родня, брат, - ты давай, иди. Я тутоди на кассе посижу на всякий случай, а то кто-нето придет.
У него был местный деревенский выговор – он четко произносил все гласные звуки, и это странным образом успокаивало, придавало основательность и надежность всем действиям и поступкам.

- Тут мы и живем, в пристройке, с Юлей, - сказала Дина, когда они вышли во двор, – у нас тут комната.
Пристройкой она называла небольшой, выкрашенный коричневой краской барак, примыкающий сзади к зданию станции.
- Юлечке пять лет, поздний ребенок, - Дина улыбнулась, и на секунду стала прежней красавицей.
- Еве - три, по-русски она не говорит, только на идиш, - сказал Соломон.
- Сейчас ты мне всё про неё расскажешь, заходите в дом.

В маленькой комнате пахло углем, мерцала огоньками вагонная печка. На стуле, забравшись на него с ногами, сидела красивая девочка с чёрной косой и гордо сжатыми губками. В руках у неё была книжка с картинками. В комнате с трудом помещались два дивана и стол.

- Юля - это Ева, твоя сестра, а это твой дядя Соломон, - сказала дочке Дина. Юля застеснялась и уткнулась носом в книгу.
- А где Юра? Что с ним?
- Юра отказался от отца и от матери, когда нас арестовали, - замороженным голосом ответила Дина. - Он сменил отчество и фамилию: теперь он Юрий Игоревич Галкин. Юру призвали в армию, месяц назад… по слухам. Он и от Юлечки отказался, от сестры! – Дина внезапно зарыдала и упала на диван, пытаясь рукой зажать себе рот. Соломон обнял её, нежно, как ребёнка.
- Прости меня, - прошептала Дина, сейчас, сейчас пройдёт… так! Будем пить чай, кипяток на станции есть всегда, одну минуту…

Когда она вернулась, на столе были варенье, яблоки, круг колбасы и белый хлеб.
- Шлойме, откуда это всё? Такой колбасы не купишь в магазине. Откуда ты вообще появился? Когда? Каким образом?
- Это невероятная история, я расскажу её тебе чуть позже. Расскажи про себя, мне надо знать все подробности.
- Про Иосифа - я сейчас не смогу, не выдержу. Их всех расстреляли. Почти всё командование Красной Армии, всех самых лучших. Семьи тоже арестовали, детей. Некоторые в лагерях, кого-то, может быть, расстреляли. Я была под арестом четыре дня. Слава Богу – детей не тронули. Меня там били, очень сильно били по голове. А потом вдруг выпустили, только опечатали квартиру и запретили жить ближе, чем в ста километрах от Москвы. Мне помог один человек.
- Не Градов ли его фамилия?
- Нет, Марков. Илья Петрович Марков.
- Как он выглядит?
- Сейчас покажу, у меня есть карточка, там Иосиф и Марков, сразу после Испании. Вот, смотри.
На фотографии рядом с узколицым, бритым наголо Иосифом Габаем, стоял человек с волевым нерусским лицом - брюнет с гладко зачесанными назад волосами. У него были крупные черты и умные глаза.
- Он странный, непростой человек. У него небольшой чин, но он многое может. Илья не был близким другом Иосифа, но оказался единственным, кто не отвернулся, и… он спас мне жизнь. Сюда тоже он меня устроил. Марков – подполковник железнодорожных войск, вот поэтому я здесь, на станции. Он сказал, что скоро обо мне все забудут, и тут меня никто не найдет.
- Невероятно! Тебя вызволил из НКВД железнодорожник?
- Я же сказала: Илья Петрович многое может, его слушаются очень большие люди. Ты знаешь, он очень осторожен, - Дина понизила голос, - но он их (она подчеркнула это «их») не боится. И еще. Я думаю, что Марков не совсем коммунист. Он не очень-то верит в наши идеалы. А я – всё равно верю, я считаю, что произошла чудовищная ошибка. Иначе, как же дальше жить?

Сзади тихо звучали детские голоса – девочки сидели поодаль на другом диване с яблоками в руках.
- Ир вет зейн пациент(1), - говорила Юля.
- Вос из ди пациент? – тоненько спрашивала Ева.
- Вир ойб ир зенен кранк, он их бин ви а доктер. Оз керц ир?
В руке у Юли была чайная ложечка, и она явно хотела осмотреть горло Евы. Дина сидела, онемев от удивления.
- Откуда она знает язык? Мы с Иосифом никогда не говорили с ней на идиш!
- Но между собой говорили?
- Иногда.
- А она слушала, вот и научилась, - Соломон улыбнулся. – Я сейчас подумал – это самое прекрасное, что я слышал за последнее время…
- Что?
- Дети играют в доктора.


------------------------------------
(1)- Ты будешь пациент.
   - Что такое пациент?
   - Как будто ты больна, а я, как будто врач. Что у тебя болит? (идиш).


***


Соломон рассказывал сестре о себе, двигаясь от самых последних событий назад, вспять, к своей жизни в Праге в середине тридцатых.
- У тебя же хорошо шли дела, я помню по письмам. Почему ты там не остался? – спросила Дина.
- Мой друг Макс Лёве, который и открыл наше рекламное бюро, уехал из Берлина в тридцать третьем. Он был довольно богат, считал, что живет в Праге временно, однако это затянулось до тридцать шестого, но его бюро всё это время работало. И на редкость успешно. Потом Макс уехал в Америку, а мне подвернулся длительный и выгодный заказ в Брно, на оружейных заводах - пришлось туда переехать.
- А Ривка?
- Ривка… Соломон замолчал, потом тяжело вздохнул. – Знаешь, она так и не смогла оправиться после смерти нашей дочери в Иерусалиме. Это было ужасно, вопиюще несправедливо! Рина была самым светлым, самым прекрасным ребёнком на свете! Ривка постоянно винила себя, не могла уйти от этой мысли.

Она часто плакала, хотела вернуться к родителям, в Галицию, да и с работой тогда в Эрец Исраэль было трудно. Я не мог даже показать Ривку врачу-специалисту. Переехали. Она потом из Мукачева быстро вернулась ко мне в Прагу, начали нормальную жизнь, Ривка стала понемногу работать, но её угнетали периодические депрессии, она два раза лежала в клинике. В тридцать пятом Ривка забеременела, мне казалось, к ней пришло облегчение, но один раз она сказала мне очень серьёзно: «У нас будет мальчик, и мы назовем его Авигдор».(2) И точно, родился мальчик, но он прожил всего один день. Ривкале после этого будто умерла – ходила как сломанная кукла. Через месяц, она уехала к родителям, в Галицию, и больше ко мне не возвращалась. Я увидел её за неделю до её смерти – внезапно приехал мой тесть Шмуэль и сказал мне, что она умирает от скоротечного туберкулеза, и хочет меня видеть. Ривка сгорела на моих глазах за несколько дней. Она умерла, держа меня за руку. Она сказала… моя любовь сказала мне так: «Я сейчас вернулась в нашу юность, в Иудейские горы, там светит солнце, и я туда ухожу».
 
Дина крепко сжала руку брата и ничего не сказала.
- Когда я увидел мою Х;вале, Еву, - я понял, что это дар свыше. У нас с ней существует особая связь - мы чувствуем и понимаем друг друга без слов.
- Но как ты будешь работать, имея маленького ребенка? Я могу приехать в Москву лишь на несколько часов, вечером я обязана быть здесь.
- Мой новый знакомый обещал мне помощь. О тебя он тоже говорил. Сказал, что в течение месяца у тебя все должно измениться в лучшую сторону. А с Исааком, сказал он, всё сложнее.
- Слава Богу, что Исаак не женат, – это ужасно, конечно, с моей стороны, так говорить, его ведь посадили уже не в первый раз... с его приговором…я тебе позже расскажу… жена, конечно, тоже была бы в лагере.
- Динале, нешоме(3), когда у тебя будет выходной, сразу приезжайте с Юлей к нам, в Москву
- Конечно! Я уже начинаю этого ждать, Шлойме.

Они сидели и разговаривали до шести утра, до первого проходящего поезда на Москву. Девочки сладко спали. Соломон ушел, неся спящую Еву на руках. Дина простилась с ним у двери вагона.


------------------------
(2)Авигдор в буквальном переводе с иврита значит: «Отец мой (небесный) – огради».
(3)Буквально: «душа» (идиш). В контексте русской речи, скорее: «душа моя».



***


Впервые, с тех пор как она вышла из ворот тюрьмы, Дина почувствовала какую-то твердь под ногами. Она проработала весь день, борясь со сном. Тщательно помыла пол в зале ожидания, протерла темные от многих слоёв лака скамьи, убралась в помещении кассы. Пассажиров почти не было. Юленька была весь день рядом с ней – помогала. Наконец рабочий день Дины закончился, и они пошли домой. Поужинав чаем, хлебом, и привезённой Соломоном колбасой, мать и дочь довольно быстро легли спать. Юля сразу уснула, а Дина лежала, не в силах задремать. Сон куда-то ушёл, её переполняло обилие впечатлений и эмоций. Уставшее тело отдыхало, а душа нет - она блуждала в тонком промежутке между сном и явью.

Дина слышала, как громко тикает будильник, мешает спать. Она встала, сделала шаг, второй – ощущение было каким-то неправильным. Дина поглядела вниз, и вместо своих босых ног на полу, увидела низкий край платья, чьи-то изящные ноги в тёмных чулках и черных туфлях. В глаза светил, поверх занавески, уличный фонарь на столбе. Резкая боль пронзила висок. Наваждение пропало, оставив в голове чрезвычайно важные слова, которые через долю секунды полностью исчезли из памяти. Дина снова легла. Свет стал мягче, не лез в глаза. Пришёл откуда-то свежий воздух, летний, вольный, с запахом полыни. Дина теперь стояла в большой комнате, ветер колыхал занавески на окнах. Комната была освещена светом не совсем круглой луны – через несколько дней должно быть полнолуние. Дина была одета в тонкое шерстяное платье, чулки, туфли, на шее - нитка жемчуга. Громко тикали большие настенные часы с маятником. Она легко пошла вперед знакомой дорогой, через несколько больших комнат и оказалась в детской. В кроватке спал мальчик пяти лет. Саша. Александр Викторович Даль. Маше стало спокойно и хорошо.

Она поправила на стене акварель в раме – подробный ботанический рисунок редкого вида полыни: “Artemisia…” как-то там - дальше она не помнила. Это рисовал её брат Виктор. С тех пор, как он вернулся, жизнь её вновь обрела смысл. В полумраке она видела своё отражение в большом зеркале: миниатюрная изящная фигура, лицо как всегда в тени, - почему она любит прятать лицо, ведь оно привлекательно и выразительно? Вероятно, жестокое воспитание баронессы Киршнер, её бабушки, было страшнее муштры её братьев в военных училищах. Маша приблизила лицо к зеркалу и смотрела на себя карими глазами через стекла очков в тоненькой стальной оправе. Смотрела, а изображение в зеркале постепенно таяло, пока не исчезло.

Когда Дина проснулась, она всё прекрасно помнила, и твердо знала, что теперь она не только Дина Габай, но и Мария Викторовна Киршнер, тридцати лет. Но что с этим знанием делать, Дина не знала.