Кукла с коляской. часть 2

========== 3 ==========

Подступили холода. Ценой невероятных усилий Коля закончил монтаж отопления к Новому году, и ёлку мы водрузили в тёплой мансарде. Опять собрались у праздничного стола почти всей семьёй — кроме свекрови.

— А где баба Галя? — ясно спросил Сенечка.

Он заговорил в пять месяцев, чем поверг нас в шок. Врачи отклонений не нашли, сказали, что так иногда бывает, но на всякий случай прописали детское успокоительное.

— Болеет баба Галя, — вздохнул наш папа. — Насморк у неё. Сейчас мы с ней по телефону поговорим.

Поговорили, поздравили, и растроганная бабушка, не выдержав разлуки с родными, вызвала такси и героически рванула к нам, несмотря на температуру 38. Первого января сопли были у всех… В тот год прошла череда детских болезней. Я вымоталась, переболела сама и выучилась колоть цефазолин. Купила целую пачку медицинских книг и узнала много такого, от чего глаза полезли на лоб.

Пришлось украсть у детей фломастеры и перерисовать на альбомный лист таблицу сочетаемости антибиотиков. Мама возмущалась: «Не трави детей химией!» — и заваривала в чайнике что-то зелёненькое, пахнущее сеном. Народные средства тоже шли в ход, но толку с них было чуть. По-настоящему тяжёлой артиллерией были антибиотики. Разумеется, мне не нравилось, что у моих детей навсегда пожелтели зубы от тетрациклина, но когда стоит вопрос о жизни и смерти, хоть что в ребёнка затолкаешь. Трясущимися руками и с окриками.

В принципе, я была готова к таким проблемам, и знала, на что иду, когда заводила очередного ребёнка. Жестоко ошибаются те молодые мамы, которые думают, что ребёнок — это бантики. Ребёнок — это болезни, крики и метровые глисты. А материнство — это счастье без положительных эмоций. Вся жизнь превращается в постоянный страх за детей.

После второй вспышки болезней я начала уставать, и усталость проявлялась как-то странно — я постоянно пребывала в некой расслабленности, как после сауны. (Знаю, с чем сравниваю — Коля однажды затащил меня в баню, и я потом целый день ходила как варёная. Ожидаемого результата Коля не добился и больше в баню меня не таскал, а я с тех пор уверена, что туда ходят одни мазохисты).

Потерялся интерес к жизни — мне было всё равно, как я выгляжу и что на мне надето, я перестала читать и забросила газетное творчество. Единственным моим чтением были медицинские брошюры да толстая книжка о реинкарнации. Угрызения совести тоже делали свою работу, подтачивая меня изнутри. «Это мне кара за Гошу, — думала я, — нужно взять приёмного ребёнка, чтобы искупить вину. Или нескольких. Но как уломать Колю?»

Всё делала через силу. С таким видом усталости я столкнулась впервые и поначалу считала, что у меня какая-то болезнь, даже измеряла температуру, но это была всего лишь усталость — хроническая и застарелая.

***

— Давай-ка съездим с тобой в магазин, — предложил Коля.

Я уронила очки. Дети почти выздоровели, но я по привычке дёргалась от всего, и при слове «магазин» представила себе лавку ритуальных товаров.

— Мама с детьми посидит. Пора купить тебе что-нибудь новое — сапожки, платье… Ты уже столько лет в одном и том же.

Я подняла очки. Никогда в жизни Коля не делал мне подарков. Просто совал пачку денег и всё. Что-то здесь нечисто. Должно быть, я слишком громко подумала, потому что Коля заметил мои сомнения.

— Неужели ты не хочешь походить по магазинам? — продолжал он, несколько обескураженный. — Все женщины обожают ходить по магазинам.

— Коль, честно? Я хочу только одного — выспаться.

Думала, он обидится, но нет.

— Я бы сам купил, я знаю твои размеры, но боюсь не угодить. Вдруг тебе не понравится.

Перспектива тащиться в город и исхаживать вдоль и поперёк все магазины отпала, и мне стало легче.

— Коль, да мне всё понравится, спасибо тебе огромное, купи на своё усмотрение. У тебя хороший вкус. А с детьми твоя мама и правда пусть посидит. Я посплю…

Прямо при нём я ткнулась лицом в подушку и провалилась в сон.

Когда вечером Колька приехал, от него пахло духами. Бабскими. Свекровь тоже учуяла, я поняла это по её выражению лица. Раньше мне было наплевать на его эскапады, но усталость и болезни сделали меня раздражительной.

— И где ж ты пропадал, любезный? — ядовито спросила я. — Духи мне покупал?

— И духи, и платья.

При нём действительно была куча пакетов из магазина. Тут налетели дети с криками: «Пап, чё купил?» — и я придержала язык. Маленький Сеня притопал из бабушкиной комнаты и тоже потянулся к пакетам. В который раз пожурив детей и объяснив, что нехорошо спрашивать у родителей, что купили, я ушла наверх в мансарду, а муж раздавал детям и свекрови конфеты на фруктозе. Ване было нельзя обычные конфеты после лечения от немоты, и мы покупали диетические для всех, чтобы он не завидовал.

Я ушла, чтобы избежать серьезного разговора, но Коля сразу поднялся вслед за мной, прихватив покупки. В мансарде была уютная комнатка в деревянном стиле — там-то мы и расположились. Я села на диван, Коля ссыпал мешки на пол и замер столбом.

— Мне нужно с тобой поговорить, — начал он.

— Я это унюхала, — вежливо сказала я.

— Я всё объясню.

— Не оригинальничай, — съязвила я.

— Это не то, что ты думаешь.

Так и знала! У меня вырвался истерический смешок.

— Коль, ну придумай что-нибудь покрасивше, я всё-таки филологический окончила.

— Все эти вещи — для тебя.

— Ты точно не перепутал? — томно спросила я и зевнула.

— У меня никого нет, кроме тебя.

Я улыбнулась ему и произнесла небольшую речь, которую, на мой взгляд, должна выучить каждая жена и при случае выдать любимому.

— Знаешь, почему женщин нельзя обмануть? Мы карты раскладываем. И карты показывают, один ты или с бабой. Имя там не написано, а примерный возраст, характер бабы и твоё к ней отношение — как на ладони. Твоя подружка там фигурирует как бубновая дама. Поэтому, если мужик думает, что обманул жену, это значит, что жена помалкивает. Терпит. Или ей наплевать. Мне вот наплевать.

У него немножко отвисла челюсть — но лишь самую малость.

— Тогда почему твои карты тебе не сказали, что у меня с этой женщиной ничего сегодня не было?

— А я давно не раскладывала, — лениво ответила я, хотя меня и кольнули слова «с этой женщиной». Значит, баба все-таки есть. — Мне просто неинтересно. Гуляй с кем хочешь. Для меня важно, чтобы дети были живы-здоровы, а тебя я не держу, иди к ней, если она такая хорошая.

— Она совсем молоденькая, ей двадцати нет, — муж сел рядом со мной и схватился за голову.

— Ну тем более.

— Она ужасно глупая.

— Верю, умная с тобой не свяжется. Гляди, какая я дура. Так это что, прощальные дары?

— Послушай, всё гораздо хуже. С тобой можно просто поговорить?

Я уставилась на него с любопытством. Что ещё натворил этот пацан сорока пяти лет? И Коля меня огорошил.

— Это была короткая интрижка — и последняя, клянусь. Мне седина в бороду ударила.

— Моча в голову, — поправила я его.

— Помолчи, женщина. Так вот, Лёлька от меня залетела.

Я закатила глаза, с трудом удержавшись от поздравлений и комментариев.

— Потом мы поругались, она исчезла… В общем, нарисовалась через год, когда мне уже на хрен не нужна была… И с ребёнком.

Коля положил руку мне на плечо и изливал душу, как лучшему дружбану. Я сочувственно кивнула, потом сходила к бару и вернулась с коробкой каберне и двумя рюмками. Мне можно, я уже не кормлю Сенечку. Коля вдруг осёкся.

— Слушай, ты на меня не обижаешься?

— Что ты! Всё так интересно, как в бразильском сериале. Телевизор-то смотреть некогда. У меня аж дух захватывает. Что там дальше?

— А дальше […], — сокрушённо вздохнул Коля. — Её все мужики побросали, она думала, что я разведусь и буду с ней, а когда поняла, что не буду, то это… Вены себе порезала.

— На руках или на ногах? — осведомилась я, прихлёбывая.

— Ты можешь хоть минуту не язвить, стерва ты ядовитая? На руках, конечно.

— Значит, осталась жива, — сказала я, внутренне расплывшись от комплимента. — Скажи ей, чтобы в следующий раз резала на ногах.

— Жива, — подтвердил муж. — Ты как догадалась?

— Ну, у меня жизнь за плечами.

И я залпом выпила всю рюмку. Всё-таки этот тип меня сегодня развлёк. Почитал бы с моё медицинской литературы, не задавал бы глупых вопросов. Он замолчал, выпил своё вино, налил ещё нам обоим. Мы чокнулись, я шепнула: «За любовь!» — и опять выпили. Мне стало весело.

— Коль, ну, а в чём проблема-то? Не томи.

Коля собрался с духом и выпалил:

— Проблема в моём сыне. Лёлька после того дела поехала в больницу, и, похоже, там всерьёз и надолго. Её инсулином лечат. Ребёнок у Лёлькиной бабки, а она одной ногой в могиле. В детдом сына не отдам. Так вот… Я его завтра привезу, ты не против? Ты же всегда хотела много детей…

Вот оно в чём дело. А я, грешным делом, подумала, что он мне и впрямь подарки сделать решил. А он меня, значит, задабривает, дурачок. Но вслух я этого не сказала.

— А почему бы мне быть против?

— Все-таки от другой девки прижил. Ты не будешь его обижать?

— Обижать ребёнка? — возмутилась я. — Это вам, мужикам, важно, свой ребёнок или чужой, а для нас все дети общие! Видел когда-нибудь, как кошка котят кормит? Ей всё равно, свои они или другой кошки. А коты злые, они чужих котят и загрызть могут. Вот и вы, мужики, как коты…

Наверно, я сильно распалилась, и Коля тут же начал меня успокаивать, налил ещё выпивки и стал приговаривать оптимистичную чепуху. Мы помирились. А потом, помаленьку трезвея, я пересмотрела все до одной вещички, что он мне купил, примерила некоторые, и жизнь снова обрела свои краски. Завтра я стану матерью четырёх детей. Надо купить кроватку… Или нет, заставлю Колю построить двухэтажную. Две двухэтажные. Или двухъярусные, как они там называются.

Среди подарков и правда были духи — как раз те, которыми пахло от Коли. Выбирал, видать, в магазине, а я на него накинулась. В который раз убедилась, что эмоции нужны человеку единственно для того, чтобы делать глупости. Вот ведь как неожиданно всё повернулось! Я не знала, как изловчиться, чтобы выпросить у Коли разрешение взять приёмного ребёнка, а он сам мне его подсунул, да ещё и виноватым себя чувствует.

О лучшем и мечтать нельзя. Конечно, я пожалела Лёльку, которую лечат инсулином — я читала об этом лечении (это тогда у меня волосы встали дыбом). Но ревновать к несчастной девке и в голову не пришло, и встречу с малышом я ожидала с радостным трепетом.

— Коль, а он ветрянкой уже болел? — выспрашивала я ночью под одеялом.

— Не.

— А ему все прививки сделаны?

— Не знаю.

— А как его зовут?

— Егор.

— Гоша…

— Не. Мне «Гоша» не нравится. Лучше «Жора».

— Нет, Гоша.

— Нет, Жора.

— Гоша!

— Да я тебя сейчас…

В дверь раздался стук и недовольный голос свекрови:

— Вы спать собираетесь? Полпервого ночи! Коля, тебе завтра рано вставать.

Мы умолкли, а через минуту я шёпотом попросила Колю, чтобы завтра он, когда поедет за Егоркой, заодно увёз домой свою матушку. С четырьмя мелкими я и сама справлюсь.

— Бу, — сквозь одеяло неразборчиво ответил он. То ли согласился, то ли нет.

Матушку он все-таки увёз — со скандалом, конечно. Я готовила детскую к приезду Егорки, а мелким обещала, что если они будут себя хорошо вести, то к ним приедет ещё один братик. Во время генеральной уборки я выбросила три упаковки использованных шприцов — как наркоманка какая. Будь неладны эти инфекции. Последние два месяца мы через день кварцевали детскую комнату и зал, а иногда и детские носы с помощью трубочки. Мыла полы, смахивала пыль, а руки дрожали: вдруг что сорвётся? Вдруг маразматическая Лёлькина бабка уронит Егорку?

Но всё прошло хорошо. Из окна я увидела, как Коля вышел из машины, открыл пассажирскую дверь, и вылезла незнакомая толстенькая деваха с дитём на руках. Я на всякий случай посадила Сеню в манежик, приготовленный для Егорки, и вышла на порог встречать нашего четвёртого ребёнка. Оформление документов ещё предстояло, всё было оговорено пока лишь на словах, но я уже считала его своим. Деваха — как позже выяснилось, Лёлькина соседка — сдала мне малыша с рук на руки и залезла в нашу машину. Она так спешила, что Коля сразу повёз её
 обратно, и я осталась с детьми.

Я вынула Егорку из комбинезона.

— Какой маленький… — разочарованно протянул Ваня. — У нас же уже есть маленький. Надо было большого брать.

— Маленький лучше, — заявила Аля. — Он беспомощный. Чем беспомощнее, тем лучше. А ещё на куклу похож.

Её правда! Это был очаровательный малыш с кудрявыми белыми волосами и синими глазами, в котором не было ничего, ну ничегошеньки от Коли. Лёлька, конечно, молодец, что сумела обвести моего прохиндея вокруг пальца, но если ему взбредёт провести анализ ДНК, ребёнка мне больше не видать. А я уже к нему привязалась. Эти синие глазёнки я сразу узнала. Книга не врала, реинкарнация существует! Это он, мой Гоша. Вечером того дня я выгуливала детей во дворе, благо он у нас почти сорок соток. Алина и Ваня бегали и шумели, Сеня пыхтел, собирая осенние листья, а Егорка спал в коляске.

Я почувствовала себя счастливой. Страх за жизнь детей ушёл на задний план, угрызения совести поутихли, Гоша вернулся ко мне. Хоть я и не решалась его так называть, я знала, что этого приёмного ребенка буду любить сильнее, чем своих родных. И тогда ещё не поздно было притормозить — судьба давала мне третий шанс, но я им не воспользовалась.

Два месяца мы оформляли документы на Егорку. Прокурорская проверка стала у нас частым гостем, нас с Колей по очереди гоняли то на медосмотр, то в областной психдиспансер проходить тест на адекватность. Приходилось с серьёзным видом отвечать на идиотские вопросы и всеми силами душить в себе желание стебануться. Не знаю, кто составлял эти вопросы. Первейшая реакция нормального человека — ответить издёвкой, но ради Егорки я выдержала это унизительное испытание, и наградой мне была новая строка в паспорте в графе «Дети».

Теперь больничная карточка Егорки была в моем распоряжении, и я, не откладывая дела в долгий ящик, повезла малыша на прививки, три из которых ещё не были поставлены. Мне так хотелось его защитить, что я упросила медсестру сделать все три укола сразу. Видя, что она сомневается, я показала ей ксерокопию недавно вышедшего указа, где чёрным по белому разрешалось ставить несколько вакцин в один день. Я не зря штудировала медицинские издания и хорошо подготовилась к поездке в поликлинику. Теперь я была спокойней за его здоровье.

В первый день Нового года, пока все спали, я перемыла вчерашнюю посуду, сложила стол, загрузила стиральную машину, выбила ковры, помыла пол, перегладила бельё, разобрала в шкафу, расчистила снег, вынесла мусор, развесила сушить бельё, загрузила в стирку следующую партию и обнаружила, что мне нечего делать.

Ура, свободное время! Можно почитать или посмотреть на снег в окно. Можно заняться собой. Я причесалась перед зеркалом, выдернула седой волос и коснулась тенями уголков глаз. Надо бы надеть платье из Колиных подарков, а то эти спортивные штаны надоели хуже горькой редьки. В штанах невозможно чувствовать себя женщиной. Нарядившись как принцесса, я села в кресло у окна в зале и открыла «Реинкарнацию». Мне хотелось убедиться, что Егорка — это воплощение Гоши.

Скоро мне понадобился калькулятор и блокнот. Сверив дату рождения Егорки с тем злосчастным днём в больнице, я вычислила, что глупая Лёлька тогда едва перевалила за второй триместр, то есть Егорка никак не может быть Гошиным воплощением. В книге описывалось две теории реинкарнации: согласно первой, душа вселяется в момент рождения, а согласно второй — в момент зачатия. Егорка не подходил ни под первую, ни под вторую. Я с горечью признала, что выдаю желаемое за действительное, но моя вера в реинкарнацию не пошатнулась.

Живой, реальный Егорка потеснил в моей душе образ мёртвого Гоши, но чувство вины никуда не делось. Мне снова захотелось искать Гошино воплощение и помогать брошенным детям, а помочь я могла только одним способом — взять их к себе. И вот тогда-то впервые появилось желание открыть семейный детский дом. Это стало модным в последнее время, таким семьям помогало государство, и о денежной стороне вопроса я не беспокоилась.

Беспокоило другое — выдержу ли физически, но я понимала, что ради детей все матери отдают своё здоровье и молодость, и что если хочу искупить вину перед Гошей, то придётся жертвовать собой. В моей душе горел благородный огонь альтруизма, мысленно я делила мансарду вдоль и поперёк и прикидывала, где во дворе Коля будет строить спортивный угол. Я записала телефон детского дома из рекламного ролика, но не могла выкроить ни минуты, чтобы позвонить.

Так проходил день за днем, пока я не обратила внимания на красные точки на ручках и ножках у Егорки. Вызвали маму и поехали к врачу. Докторша бегло осмотрела ребёнка и долго-долго писала в его карточке.

— Можно одевать? — не выдержала я. — А то простудится.

— Это ваш приёмный сын? — уточнила докторша, не отрываясь от писанины.

— Да, — процедила я и одела Егорку. — У него диатез?

— Женщина, в медицине не бывает понятия «диатез». В медицине есть понятие «аллергия». Этим вашим деревенским словечком можете пользоваться у себя в деревне, а мы в больнице пользуемся словом «аллергия». Фрукты давали? Ну, а что вы хотите. Нужно провести курс антигистаминной терапии.

— Но он и раньше ел фрукты, а аллергия появилась только сейчас.

— Вы меня учить будете? Если вы такая умная, лечитесь сами, зачем ко мне приехали. Ложиться будете или выбираете лечение на дому?

Я выбрала на дому. И опять начались шприцы, таблетки и невероятно дорогие мази. Самое обидное, что никакого эффекта антигистаминные не дали, и Егорка чесался и хныкал всё сильнее. Он ещё не разговаривал, но я подозревала, что у него головные боли. Лично у меня от супрастина всегда болела голова и начиналась крапивница.

Через две недели мы с Колей опять повезли хнычущего Егорку в больницу. Докторша удивилась, что антигистаминные не дали эффекта, и заподозрила генетическое заболевание. Пришлось лечь на обследование. Коля снова начал возить апельсины, а дома царили две мамы. В отличие от моих родных детей Егорка был беспокойным, уколов боялся как огня, и капельницы превращались в сущий ад. Я переживала за него ужасно, похудела и заработала круги под глазами. Докторша посоветовала мне пить глицин, чтобы я успокоилась.

Глицин — это слону дробина, и я стреляла таблетки покрепче у других мамаш. И все, буквально все, от мамаш до персонала, искренне удивлялись: «Почему ты так изводишься, он же приёмный?» В эти дни Коля заценил меня по-настоящему. Его глаза светились благодарностью и чувством вины, он приезжал ежедневно, подолгу сидел у Егоркиной кроватки и однажды сказал:

— Скорее бы вас выписали. Дома такой бедлам. У Алинки тоже аллергия началась, тёща ей супрастин даёт.

— Коль, не покупай больше никогда в жизни апельсины. Если деньги руки жгут, лучше купи лишнюю упаковку шприцов, дети рады будут, — попросила я, пропустив мимо ушей, как он обозвал мою маму.

На следующий день аллергия выскочила на руках у Вани и Сени, а еще через день у моих соседей по палате. Егорке сделали четыре переливания крови, прежде чем уборщица баба Мотя объявила на весь этаж:

— Да у вас чесотка, дорогие мои. Во время войны и то обрабатывали, а сейчас всем на всё плевать, прости ж ты господи…

Она с ведром ушла, а я выматерилась. Шёпотом, чтобы дети не слышали. Нас вымазали с ног до головы, и впервые мой сынок спокойно уснул. Выдворили нас из больницы очень быстро, проинструктировали и дали с собой тюбик мази «с приятным цветочным запахом».

Возвратившись домой, я застала в зале троих инопланетян в скафандрах, опрыскивающих всё вокруг из пульверизаторов. Двери были распахнуты, дети, разинув рты, глазели из-за портьеры, трясущаяся свекровь глотала корвалол пузырьками.

— Они сами припёрлись, — виновато сказал Коля. — Не знаю, кто их навёл. Наверно, уже всё обработали, скоро упрутся.

Инопланетяне молча ушли, не потрудившись прикрыть за собой дверь или сказать хоть слово. Всё было мокрым, включая детские акварельки на стене и Колину гитару.

— Наследили, сволочи, — прокомментировала я чёрные следы на ковре.

Я отнесла Егорку в кровать, посадила рядом Алину и пошла за пылесосом. В зале я застала такую картину: свекровь, брезгливо отодвинув мокрое покрывало, расположилась на диване и накручивала узловатым пальцем диск телефона.

— Алло!!! — услышала я надрывный крик. — Домна Григорьевна!!! Я не отниму у вас много времени. Здравствуйте. Да. Да. Спасибо. У наших — ЧЕСОТКА!!! Представляете, она заразила моих внуков чесоткой! Даже во время войны такого не было…

Складывалось впечатление, что все бабки тоскуют по войне и хотят её разжечь. Я словно бы невзначай включила пылесос на самый громкий режим, но эта престарелая бой-баба рванула шнур из розетки и накрутила другой номер.

— Люсенька? Привет. Должна сообщить, что у наших — чесотка! Дезинсекторы приходили, дети чешутся, все деньги на серную мазь уходят! Какая мать, какая мать…

— Вы не могли бы из своего дома проводить пресс-конференцию? — довольно грубо перебила я. — А то мне прибрать надо.

— Я что, не имею права воспользоваться телефоном в доме своего сына? — вскипела она. — Мне нужно поговорить с моими приятельницами! Алло, Лариса Александровна, у наших чесотка. Нет, по телефону не передаётся. Какая мать, как она могла допустить…

После полутора десятков звонков свекруха выдохлась и прилегла в спальне. У меня хватило ума не говорить ничего в свою защиту, и теперь я надеялась, что в доме воцарится мир. Но плохо я знала Колину матушку!

Когда подошло время вечерних процедур, свекровь вытащила из своего ридикюля замшелый пузырёк серной мази пятидесятого года выпуска и потребовала, чтобы детей обработали не тем, что прописали, а старым проверенным средством. Для убедительности она этот пузырёк ещё и откупорила, и я чуть не задохнулась. Я уже успела почитать про чесотку и заняла оборону:

— Этой пакостью они будут месяц лечиться, если раньше мы все не помрём от вони! Есть же современная мазь почти без запаха. На дворе не девятнадцатый век.

У свекрови глаза вылезли на лоб.

— Это я, по-твоему, своим внукам пакость предлагаю? Отравительницей меня считаешь?

Далее последовал локальный военный конфликт такой силы, что я молча вымазала детей серной мазью, стараясь дышать через рот. Усталая, но довольная свекровь поехала домой на автобусе, а я тут же принялась счищать с них серную мазь дезинфицирующим раствором и намазала нужным лекарством. Спать легли в двенадцать. Одежду пришлось выбросить, но стойкий запах серной мази держался в доме несколько недель. Через три дня дети были практически здоровы, и чесотки я больше не боюсь, знаю, что она лечится на раз и два. Лучше десять чесоток, чем одна бабушка.

***

Ставя по пьяни своему мужу кошек в пример, я их накаркала на свою шею. Долго я собиралась взять детям котёночка, пока ранней весной Алина с Ваней не решили эту проблему сами — они приволокли с помойки беременную кошку. Поворчав, я дала кошке и детям таблетки от глистов, написала Коле список кошачьих принадлежностей в Метро и смирилась. Дети были в восторге и назвали кошку Мэри.

Пока я прикидывала, в каком ведре удобнее топить котят, Мэри свалила и окотилась тайком в неизвестном месте, а приходила только пожрать. Котят она представила через полтора месяца, мурча во всю глотку. Четыре штуки, всем детям по котёнку. Алина притащила картонные ящики и устроила во дворе игру в кошачий отель.

Я вынуждена была признать, что котята красивы, но дальше-то что? Кому отдавать? Кому они нужны? Удалось пристроить только одного, Сенечкиного, а кошка тем временем задумалась о следующей партии котят, и я потащила её к ветеринару, надеясь, что она сдохнет во время операции. Возня с кошками — это именно то, чего мне не хватало для полного счастья. Но эта тварь благополучно перенесла стерилизацию и в девять вечера уже жрала. Оставалось через год сделать то же самое с котятами.

========== 4 ==========

Ваня пошёл в школу. В нашу, местную. Начались синяки, сотрясения мозга и первые матерные слова. На родительских собраниях его ругали не больше, чем других мальчишек, и я старалась не конфликтовать с учительницами.

— Мам, она написала на доске: «Наружний слой», а я подошёл и исправил. А она наорала и обещала двойку по поведению поставить.

— Сынок, никогда не спорь с учителями. Если она пишет «наружний», значит, и вы должны так писать.

— Мы пока не пишем слова, мы только палочки изучаем.

Аля ходила в подготовительный класс и столкнулась с той же бедой, но воспринимала всё острее. Не было и дня, чтобы она не вернулась вся в слезах.

— Мамочка, они там все дураки! — жаловалась она, за что получала от меня нагоняй.

— Нельзя обзывать своих товарищей. И прекрати шмыгать носом — право на истерику имеет только бабушка Галя. Что тебе не нравится в школе?

— Всё не нравится! Там все дураки…

— И чем же ты лучше других?

— Я никого не бью по голове. А меня… бьют. И девочки бьют, и мальчики.

— Не верю. Ты обманываешь меня.

С детским враньём я сталкивалась довольно часто, но воспитательных мер не принимала. Через этот период проходят все дети, и не стоит заострять внимание на мелкой лжи. Егорка тоже мне врал, когда не хотел укладываться спать: якобы со стены на него ночью глядят глаза. Эту выдумку подхватил Сенечка, и они поднимали дружный рёв каждый вечер, пока я не поставила в их комнате светильник на 15 ватт. Глаза на стене тут же исчезли. Такие маленькие, а уже хитрецы! Обманули маму и рады.

Научившись на горьком опыте старших детей, я отобрала у Сени букварь и, несмотря на рёв, спрятала подальше, но опоздала, читать он уже выучился и теперь начал брать другие книги. Я строго-настрого запретила ему учить читать Егорку, чтобы хоть один ребёнок был нормально подготовлен к школе.

К Егорке я была привязана сильнее всего. Он рос капризным, обидчивым мальчиком, но я всегда находила терпение, чтобы разрулить любую ситуацию. Если других детей можно было иногда шлёпнуть по заднему месту, то с Егоркой такой номер не проходил. Как-то он расшалился и не желал успокаиваться, и я пригрозила:

— Ремня ввалю!

— Я тогда обижусь на тебя на всю жизнь, — надулся он, перестал шуметь и притих в углу на целый вечер. Это трёхлетний пацан! Каково упрямство: я прибрала в комнате, успела сварить щи и перестирать бельё, а он всё сидел на полу носом к стене и не шевелился.

Он рисовал удивительные рисунки. Какие-то фантастические самолёты, пейзажи с зелёным небом, зверей с тремя хвостами — но ни одного человека. Все мои родные признавали, что рисунки хороши, но отсутствие людей вызывало у них недоумение. Сам Егорка объяснил, что людей можно сфотографировать, зачем их рисовать. А вот это всё сфотографировать не получится…

Не миновал нас и детский психолог. Участковая врачиха прислала. Я покорно впустила его, то есть, её, в дом. Из всех замечательных Егоркиных рисунков психологиню заинтересовал только один, где был зверь с тремя хвостами. Она посерьёзнела, посмотрела на меня косо и прилипла к Егорке с расспросами. Аля позавидовала и сказала:

— А я ещё лучше могу, — и подсунула девушке-психологу длиннющий рисунок на принтерной ленте, где был изображен зверёк пяти сантиметров длиной с пушистым разноцветным метровым хвостом. Этим рисунком Аля гордилась и называла его «Хвостатое животное».

У психологини загорелись глаза, она начала задыхаться от восторга и захотела унести рисунок с собой, но Аля упёрлась рогом. Мне Хвостатое животное тоже нравилось, и я не разрешила. На этом психология в нашем доме временно закончилась.

Иногда у Егорки ни с того ни с сего портилось настроение, и тогда мы с Колей разрешали ему спать в нашей комнате. Я стелила ему на двух креслах, но он всё равно перебирался к нам и спал, прижавшись ко мне. У других детей таких льгот не было.

Он мог запросто заявить за завтраком:

— Я сегодня ночью летал в космосе.

Или:

— Я знаю язык инопланетян.

В три с половиной года у него резко изменился цвет глаз на карий. Но больше всего он меня удивил, когда в доме снова возникла кошачья проблема. Один из котят Мэри вырос, загулял и окотился на диване в мансарде. Разумеется, за всеми хлопотами я забыла съездить в ветлечебницу, и на тебе. Дети сгрудились вокруг полосатой мамаши и выбирали, кто будет хозяином какого котёнка. Котята мурчали и причмокивали, толкая лапками свою мамашу, а она тоже мурчала и поглядывала на меня с довольным видом. Я заохала и принесла с первого этажа ведро — топить.

— А ну, идите отсюда, мне надо кое-что сделать.

— Топить будешь? — спалил меня старший сын.

Аля притихла и молча уставилась на ведро страшными глазами, как будто я не котят, а её с мальчишками собралась утопить. Такие глаза у неё становились, когда приходил врач.

— Куда нам столько кошек? — сказала я. — У нас и так четверо.

— Четыре плюс три равно семь, — сосчитал Сеня.

Ваня тоже смотрел на ведро, как на шприц, а на меня, как на врача. Процедура умерщвления была для детей прочно связана с медициной.

— Ну, бегите быстро. А то ремня ввалю.

Тогда Егорка загородил от меня диван с котятами, упёр руки в боки и угрожающе сказал:

— Мам, если утопишь, обижусь на тебя на всю жизнь.

— Ну и обижайся, на обиженных воду возят, — строго сказала я и хотела вывести его за руку, но он вырвался и чуть ли не с рёвом крикнул:

— За что их убивать? Они не виноваты, что родились! Они же живые, они пьют молоко!

Не надо было ему о молоке упоминать. Уже когда он сказал «не виноваты, что родились», я поняла, что буду хозяйкой семи кошек. Дети зашумели хором, я поставила ведро и не оглядываясь убежала вниз. Но Егорке этого мало было, и он опрокинул ведро — предполагаю, что ногой. По лестнице полилась Ниагара.

Четырёхлетний ребенок не мог такого сказать, критическое мышление вырастает к шести годам (а мозги — к тридцати шести). Он почти слово в слово повторил мои отчаянные слова, которые я выкрикивала в холодном подвале больницы, взывая к совести каменных баб. А теперь я сама чуть не стала такой же каменной бабой. Дёрнув в свекровиной комнате корвалолу, я взяла картонный ящик, прорезала сверху дыру по диаметру кошки и пошла в мансарду, при этом поклялась записать телефон ветклиники на руке. Пол сегодня будут вытирать дети.

***

Опять началось лето. Дети носились по двору и галдели: «У нас семь кошек!» — фраза, которая повергала меня в уныние. Алина строила во дворе новый отель на семь посетителей. Мамы тяпали и поливали витамины. Я стирала и готовила круглосуточно. Кошки тоже жрали, и пришлось завести для них отдельную кастрюлю.

Однажды я нашла во дворе за сараями Егорку, беззвучно ревущего и дрожащего. Он показывал куда-то пальцем. Я по инерции отчитала его за этот жест, а потом поняла, что он смотрит на красное ведро, в котором я чуть не утопила Барсика, Арусю и Мальвину. Каждый раз, когда оно попадалось ему на глаза, он считал меня убийцей, поэтому я отнесла ведро на помойку. Дешевле купить новое, чем смотреть, как твой сын растет невротиком.

Я снова начала подумывать о создании семейного детского дома, но беда летала над нашим домом, сужая круги, и на этот раз она бросила камешек покрупнее. В один прекрасный летний день в нашу дверь постучалась почтальонша.

— Распишитесь. С уведомлением.

Я расписалась на бланке и вынула из конверта повестку в суд. Чтобы не упасть, пришлось присесть на бревно. Лёлька вышла из больницы, вспомнила о своих родительских правах и требовала обратно Егорку. Я беспомощно сидела и смотрела, как он и Сенечка с хохотом брызгают друг друга водой из бутылок. Смогу ли я на этот раз защитить ребёнка? Если суд признает, что у Лёльки на него больше прав, то не смогу. Вечером я показала повестку Коле.

— То-то ты весь день смурная, — сказал он. — Не бойся, я его не отдам. У отца не меньше прав, чем у неё.

«Если она не потребует экспертизы ДНК», — подумала я.

Очень не хочется это всё снова вспоминать. Я шипела на детей за каждую брошенную игрушку — в доме должно быть идеально чисто, ведь в любую минуту может заявиться проверка или комиссия. Коля скопил денег на новую иномарку, так вот все они ушли на адвоката и судебные издержки. Нас мурыжили четыре месяца, судебные заседания тянулись одно за другим, и я заработала хроническую мигрень.

Сказать, что Лёлька вела себя как студентка театрального ВУЗа на экзаменах, значит, ничего не сказать. Она выкрикивала оскорбления в мой адрес, рыдала, принимала позы, пафосно вздевала руку, но судья ни разу не сделала ей замечания.

Судья заслуживает отдельного описания. Её глаза, пустые и стеклянные, смотрели сквозь собеседника. Речь была медленной, и во всём поведении проскальзывало что-то неуловимо пугающее. Как-то в перерыве между заседаниями я подошла к ней, чтобы передать очередную пачку документов на Егорку, и сказала:

— Вот документы, которые вы велели принести.

Судья посмотрела направо в окно и задумчиво произнесла:

— Женщина, если вы во вторник что-то делаете, нельзя это делать в среду, — и переложила лист бумаги с одного места на другое.

— Так документы нужны?

— Я не буду вас неволить, — так же задумчиво продолжала судья, — каждый в своём праве. Протокол заседания — очень серьёзный документ.

На миг мне показалось — всего лишь на миг, и всего лишь показалось — что от неё исходит запах спиртного. Никого, кроме нас, в кабинете не было. Записать слова судьи на диктофон я не имела возможности, поэтому молча положила бумаги на стол и вышла.

С самого начала дело шло не в мою пользу, все жалели рыдающую Лёльку, и на нашей стороне выступали только участковая врачиха да Ванина учительница, но кульминация пришлась на предпоследнее заседание, в холодный ноябрьский день. Картина сложилась такая: я, подло воспользовавшись временным Лёлькиным нездоровьем, коварно отобрала у неё единственного сына, её солнышко и кровиночку, и теперь отказываюсь отдавать.

Егорке у меня плохо, мы его бьём, независимый медицинский эксперт нашёл у него на коленке ссадину. Детский психолог свидетельствует, что, возможно, мы подвергаем детей насилию — это видно из их рисунков. Мы морим детей голодом — дети худые. Речь Лёлькиного адвоката была произведением искусства, и к её завершению зал готов был меня расстрелять.

«Обратите внимание, как спокойно ведёт себя ответчик. У неё ни слезинки, в то время как настоящая мать вся исстрадалась. Как тут не вспомнить притчу царя Соломона…»

«Вам не кажется странным, что ответчик ни разу не предъявила ребёнка в зале заседаний? Возможно, ей есть что скрывать…»

Наш адвокат блеял что-то оправдательное, дескать, я слишком устаю и потому срываюсь (набиваю детям синяки на коленках), и Коля перехватил инициативу в свои руки.

Он заговорил об отцовских правах, что факт насилия не доказан, что ссадины на коленках летом бывают у всех, даже у взрослых, что отсутствие ожирения — не признак голодных мук, и пригрозил встречным иском. Лёлька испугалась, что может проиграть дело, и пожертвовала алиментами.

— Ты не имеешь права на этого ребёнка, ты не его отец! — выкрикнула она с восхитительным апломбом. — Я требую ДНК-экспертизы!

Я была как во сне и едва доковыляла до машины. Коля праведно возмущался, успокаивал меня, но я не говорила ничего. Сейчас мы приедем домой, и мне нужно будет готовить еду и делать вид, что всё в порядке. Купать Егорку, мазать ему зелёнкой ссадину, укладывать спать… может быть, в последний раз. Сегодня, конечно, не в последний, анализ не за пять минут делается, но скоро мне придётся с ним расстаться, я это уже знала. При мысли о том, каково будет у крикливой Лёльки нервному и талантливому Егорке, мне хотелось выть.

— Всё будет хорошо! — убеждённо повторил Коля, заезжая в гараж, хотя Лёлькино заявление его и покоробило.

Эх, Коля, наивный ты человек. Ты не представляешь, на что способны бабы.

Дети встретили меня тревожными криками:

— Барсик пропал!

— Найдется, — устало ответила я. — Погуляет и придёт.

До кошек ли мне было?

Старших устроила моя версия, но Егорка плохо ел, вредничал и даже разревелся. Не знала, что дети способны так переживать за животных. Первым моим побуждением было обнять и успокоить, и я едва сдержалась. Моё сердце обливалось кровью, но я никогда не баловала детей и нашла в себе силы отругать его:

— Хорошие дети не плачут. Прекрати немедленно.

— Мам, вдруг он под машину попал?

— Не говори глупости. Мы же его не видели мёртвым.

— А мы не искали. Давай поищем!

— Людей нужно любить, а не животных.

— А кто же тогда будет любить животных, если все будут любить людей?

И так весь день.

Вечером я едва смогла его уложить спать. Пришлось придумать сказку про кота Барсика, который нашёл себе новых хозяев. Один бог знает, чего мне стоило сохранять видимость спокойствия. Егорку вырывали из моих рук, как когда-то Гошу, и я ничего не могла поделать. Я опять столкнулась с системой. Мне безумно хотелось держать его на руках и баюкать, как когда-то, но я не хотела, чтобы перед разлукой он привыкал ко мне ещё сильнее, и старалась быть строгой мамашей. Подержать его за ручку осмеливалась, только когда он спал.

В один из этих ноябрьских дней я припомнила, как требовала у Коли третьего ребёнка, и все пытались меня образумить. Если бы не моё упрямство, этих переживаний сейчас не было бы. Не было бы того дня в кубовой — ну, и, естественно, не было бы Сенечки, Коля не спутался бы с Лёлькой, и не было бы у нас Егорки. Уже и не знаю, что хуже, что лучше. Такой силы материнских чувств, как с Егоркой, я не испытывала никогда, но и так тяжело мне тоже никогда не было.

То, что я на грани срыва, заметила даже свекровь. Проникнувшись сочувствием, она подарила мне кассету с музыкой и посоветовала хоть немножко расслабиться, а то так и в депрессию впасть недолго. За окном сгущались ноябрьские сумерки, гудел холодный ветер. Закончив домашние дела, я сунула кассету в магнитофон… Эту песню я сразу узнала, Вертинский на стихи Блока.

В голубой, далёкой спаленке твой ребёнок опочил.
Тихо вылез карлик маленький и часы остановил.

Спасибо, баба Галя. Сейчас самое оно. Я чуть не саданула магнитофон об стену.

По сути, дилемма оставалась только одна: отберут у меня Егорку в зале суда или сделают это дома, на глазах у других детей. Поразмыслив, я решила взять его с собой на последнее заседание: судьи же не дураки, и, увидев своими глазами ребёнка, поймут, где настоящая мать. Это была моя последняя надежда.

— Мама, что ты пишешь? — любопытная Аля просунулась мне под локоть.

— Не мешай, — сухо сказала я. — Иди учи уроки.

— Я не могу учить букву «Щ», я её уже знаю. «Аллергия на цитрусовые. Любимая сказка — про…»

— Прекрати читать, не для тебя написано. Пошла в детскую.

— Егорка уезжает?

— Кто тебе сказал?

— Я видела, ты его одежду в сумку укладывала.

— Пошла в детскую, я сказала! А то ремня ввалю.

Нужно было подготовить Егорку, и я наговорила ему много хорошего про маму Лёлю, которая сначала потерялась, а теперь нашлась — как в мексиканском сериале. Если мы выиграем дело — призрачная надежда не покидала меня до последнего — то я ничего не теряю, а если выиграет Лёлька, Егорка должен быть как можно менее травмирован. Коля верил в успех. О том, что покажет экспертиза, знали только я да Лёлька. Когда я начала одевать Егорку в парадный костюмчик, дитя спросило:

— Мы наконец-то идём искать Барсика?

— Барсик под машину попал, — ляпнула моя мама. — Одевайся быстрее.

Егорка заревел.

— Мама, ну зачем ты выдумываешь? Ты видела?

— Он так скорее перестанет про кошку спрашивать.

Мы потеряли ещё десять минут и чуть не опоздали к началу слушания. Всю дорогу я твердила Егорке, что ему надо погостить у мамы Лёли, которая очень соскучилась. «Не надо, — упрямился он. — Лучше пойдём искать Барсика».

Повторяю, я не хочу переживать этот ужас ещё раз и не могу изложить всё в подробностях. Взять Егорку в зал суда мне не разрешили, моя мама сидела с ним в коридоре, ожидая постановления. Когда огласили результаты экспертизы, Колин боевой настрой резко сдулся, и я увидела, как человек впадает в меланхолию в течение одной секунды.

— А я её, гадюку, обеспечивал, — вполголоса пробормотал Коля, но Лёлька услышала.

— Прошу отметить факт нанесения оскорбления! — воскликнула Лёлька, эффектно откинув чёлку со лба.

Вот так-то, Коля. Теперь не будешь обеспечивать. Заседание окончилось.

— Я подожду в машине, — буркнул Коля. Он потерял интерес к Егорке мгновенно, как только узнал, что сын не родной.

Едва я успела подойти к маме и Егорке, Лёлька увидела ребёнка и сделала логический вывод, что это и есть её сын. На её стороне были судебные исполнители, поэтому я не могла уже абсолютно ничего. Мне в голову ударил жар, когда Лёлька заорала не своим голосом:

— Кр-ровиночка моя!!! — и, выпучив глаза, кинулась к Егору.

Он инстинктивно спрятался за меня, намертво вцепившись в подол юбки. Льющая слёзы Лёлька схватила его в свои крепкие объятия, не прекращая причитать:

— Кровиночка! КР-РОВЬ моя родная!!! — и Егорка заревел.

— Он боится крови, вы не могли бы другое слово подобрать? — осторожно попросила я.

— Не учи меня, шалава подзаборная! Я его мать, а ты ему никто! Посмотрите, до чего они ребёнка запугали! Нет, вы посмотрите, посмотрите! До чего они его довели!

С помощью судебных исполнителей Егорку от меня оторвали и понесли к выходу. Я бежала следом с его вещами и списком. Её настоящее имя вылетело у меня из головы. Ольга, Елена, Елизавета? Ведь сто раз на судах слышала…

— Лёля, подождите. Я тут написала, какие лекарства он принимает, какую еду любит, что ему нельзя.

Лёлька порвала листок в клочья.

— Я вам не Лёля! Мне передали все его документы. Этого достаточно, — сквозь зубы ответила она.

— Вот его одежда и любимые игрушки.

Сумка с Егоркиными вещами полетела в мусорный контейнер.

— Не нужно мне ваше грязное барахло! Я сама в состоянии обеспечить своего сына.

Егорка звал меня, а я беспомощно стояла на тротуаре, слушая Лёлькины выкрики:

— Твоя мама я, а не эта корова очкастая!

Заходя в троллейбус, она подняла его за руку, и я охнула.

— Конечно, так нехорошо поднимать детей, — прокомментировала моя мама, — но она имеет на это право.

— Его же так нельзя, у него суставы больные после осложнения! Он тяжело перенёс АКДС.

— Не говори глупости. Все дети хорошо переносят прививки. Просто ты слишком с ним носилась. У Лёли ему будет лучше, — успокаивала меня мама.

— Лучше? У этой визгливой, у этой…

— Это не твой ребёнок. И никогда не был твоим. Идём в машину, Коля ждёт.

Когда мы не нашли нашу машину на стоянке, мама с чувством произнесла:

— Какая скотина! Давай хоть в магазин зайдём — когда ещё вместе в городе окажемся.

Мама хотела меня отвлечь, я её понимаю, но сегодня для меня мир рухнул. Кончилось тем, что мы зашли в аптеку и купили современный аппарат для измерения давления. Там же его и проверили — у обеих было повышенное, и мы купили таблетки.

Коля вернулся в полночь пьяный. Я ни слова ему не сказала.

Вот и всё. Егорку я больше не видела. Через неделю в областной жёлтой газете вышла статья «Спасённый ребенок» с Лёлькиной счастливой мордой. «В момент долгожданной встречи исстрадавшаяся мать не могла сдержать эмоций», — упивался автор. Прочитав свою фамилию с эпитетом «безответственная», я чуть не поехала в редакцию требовать опровержения, но Коля осадил меня двумя словами:

— «Попал под лошадь», — и я сникла. Никогда в жизни не видела мужа читающим. Удивил Коля, опять удивил…

Я была безумно благодарна редакции, что не указали мой адрес, но соседи меня и так вычислили. Что мне от них пришлось выслушать, не поддаётся описанию. А ведь камни летели и в моих старших. Походы в школу превратились в пытку. Коля стал забирать детей на машине, что вызвало у одноклассников новый шквал насмешек: «Папенькин сынок, папенькина дочка, за вами самосвал приехал!»

Тот, кто писал статью, именно на такой эффект и рассчитывал. У меня забрали любимого ребёнка, но этого было мало, и они устроили травлю. Кто такие «они», я не знала, но подозревала, что всё происходит не само собой. Теперь думаю, что это был всего лишь приступ паранойи. Мою апелляцию в суде отклонили. (Стоит ли говорить, что я пыталась вернуть Егорку!) Дети спрашивали, где братик, я врала.

Однажды возле наших ворот затормозил грузовик — я как раз шла домой — и незнакомый мужик из кабины гаркнул:

— Женщина!

Я обернулась.

— Это у вас кот жил, серый такой, с белым носом, пушистый?

— У нас, — ответила я. По описанию это был Барсик.

— Вы уж простите великодушно, я его украл у вас. Моя жена так его любит, он спит на диване, мы его Барсиком назвали.

— Ну и слава богу, — сказала я. — Можете ещё взять, у нас много.

— Не, нам один нужен.

Он посигналил и уехал. Где ж ты раньше был, придурок? Значит, Барсик жив, и даже неплохо устроился, а Егорка там изводится. И нет возможности его навестить — мне по суду запретили «преследовать» их с Лёлькой. После клеветнической статьи нашу газету я видеть не могла и использовала её, не читая, для уборки грязи за кошками. Но однажды, рванув ненавистную жёлтую бумагу, я увидела небольшую заметку на полях и чуть не рухнула на пол.

«Молодая женщина покончила с собой, открыв на кухне газ. Вместе с ней погиб четырёхлетний ребенок. Позже выяснилось, что женщина страдала депрессией. Несчастный случай произошёл в …-м микрорайоне». Это же где Лёлька живёт! Её адрес столько раз был зачитан на заседаниях, что врезался мне в память навсегда. Как назло, и Коля, и обе мамы уехали, и оставить детей было не с кем. Я провела как на иголках целые сутки, прежде чем смогла отправиться в тот самый микрорайон. Лифт не работал, и я заработала одышку, поднимаясь на седьмой этаж. С замиранием сердца я позвонила, и мне открыла живая Лёлька. Слава богу.

— Чего надо? — поздоровалась она.

— Пожалуйста, передайте Егорке, что Барсик жив.

— Женщина, вы в своем уме? Какой Барсик? Прекратите меня преследовать!

— Я только хотела…

— Хотела меня до могилы довести, да? — взревела Лёлька. — Но так и знай, я сына с собой заберу! Пусть он лучше умрёт, чем тебе достанется! Не видать тебе его!

Я повернулась и ушла. Она ещё долго орала, выла и рыдала на весь подъезд. Мне бы записать всё это на диктофон, и ведь была уже тогда техника, но я просто не умела записывать. Я до сих пор не умею телевизорным пультом пользоваться, что уж говорить о диктофоне. Вот такой результат моего похода. Егорка жив, Лёлька жива, газом отравилась другая дура, но мне от этого не легче.

Через месяц меня оштрафовали за преследование. Старушка из Лёлькиного подъезда дала показания: «Я свидетель, она бедную мать до нервного срыва довела, Лёлечка из-за неё жить не хочет». Пришлось взять ссуду. На Новый год я не сшила детям костюмы и забыла купить подарки — хорошо, что бабушки выручили. Двадцать третьего не поздравила Колю. Восьмого марта он что-то буркнул и предложил разъехаться в разные комнаты, мотивируя это нашим возрастом — дескать, пора.

Я не возражала. Ему сорок восемь, мне тридцать пять — самое время. Теперь я спала в мансарде на складном диванчике — вот только Егорка уже никогда не залезет на мою постель и не попросит сочинить сказку. Именно так — не любит он книжные истории, хочет, чтобы я сама сочиняла. Хотел.

А незадолго до своего дня рождения я обнаружила в газете, которую муж упорно продолжал выписывать, заголовок на первой странице: «Несчастный случай. Молодая мать с ребёнком выбросилась с седьмого этажа». С седьмого. У меня подогнулись колени, я попыталась развернуть газету, чтобы прочесть продолжение, но руки буквально онемели, и я только шуршала бумагой, сползая по стене на пол.

— Ты чего творишь? — угрюмо спросил Коля, вошедший на кухню за чаем, потом увидел заголовок, выругался, взял газету и просмотрел. — И чего ты дёргаешься? Тут русским по белому сказано: «трёхлетняя дочь».

— Дай посмотреть.

Я убедилась, что это не моего Егорку сбросили с балкона, села на диванчик и вздохнула. Не он. Но кто-то другой. Ни в чём не повинная девочка.

— Ну чего ты всё думаешь, пора забыть, — сказал Коля, насыпая заварку. — Это не твой ребёнок и не мой.

— Все вы, коты, одинаковые. А для меня он родной.

— Я не буду больше выписывать эту дрянь, — пообещал Коля и бросил газету в ведро.

Как будто Егорке от этого станет лучше. Я поняла, что отныне обречена шарахаться от газетных заметок и телевизионных новостей, и с этим ничего нельзя поделать, и вполне может статься, что однажды прочитаю в газете имя Егорки и Лёлькин адрес. Или такая газета минует наш дом, и я по-прежнему буду жить в тягостном ожидании, не зная, что всё уже кончено. Эту битву я проиграла, и мне предстояло смириться с неизвестностью. Мой Егорка остался в Лёлькиных лапах, и пока она не сиганёт из окна вместе с ним, закон и общественность будут на её стороне. Таковы реалии нашей жизни.