Автопортрет

                "Автопортрет редко бывает удачен, ибо в
                выражении глаз почти всегда остается
                напряженность: гипноз зеркала, без которого не обойтись."

                /В.Набоков/


Полагаю, что безмерно уважаемый мною автор эпиграфа имел в виду прочно сидящую в каждом из нас напряжённую симпатию к самому себе. А значит и к своему преданному отражению, которое, как и тень, повсюду сопровождает нас. Бесцеремонно гипнотизирует из всех попадающихся на пути зеркал, витрин магазинов, окон домов, автомобилей, рекламных щитов... и прочих жадно копирующих наши действия, мимику и жесты поверхностей. Кто из нас способен противостоять его гипнотической силе? Кто не дрогнет перед собственным отражённым обаянием? Правильно. Никто. Поэтому и не следует доверять автопортретам и воспринимать их всерьёз. Так улыбнёмся же, господа! Последуем мудрому совету сказочного барона.

Вижу две улыбки, пойманные фотографом много лет назад и перенесённые на чёрно-белое фото. Одна из них принадлежит серой каменной лягушке, из смеющегося рта которой вылетает мощная водяная струя. Другая - трёхлетнему кудрявому малышу, восседающему на холодной и влажной лягушачьей спине. Трудно поверить, что те кудряшки мои. Ибо сейчас я абсолютно и безнадёжно лыс. Хотя ещё пять лет назад моя покрытая густой и длинной шевелюрой голова напоминала плакучую иву, которая долгое время была украшением нашего двора, пока подобно вышеупомянутому персонажу не вытащила себя из сырой земли вместе с корнями. Думаю, что она покончила с собой, поскольку просто устала грустить и плакать. А тот злой и страшный ураган лишь помог ей умереть.

Вообще-то детский автопортрет пишется гораздо легче взрослого. Однако не потому, что ребёнка часто ошибочно воспринимают как tabula rasa, а потому, что внятных свидетелей моего детства уже давно нет в живых. И никто не сможет уличить меня во лжи, слегка отретушировавшей мой полузабытый образ.

Надо сказать, что даже в те далёкие и счастливые времена улыбался я редко (портрет на фонтанной лягушке - исключение). Скептично вглядывался в объектив, прекрасно понимая, что никакая птичка из него не выпорхнет. Позировать не любил. Об этом свидетельствуют мои надутые губы и сердитый взгляд - явные признаки врождённого пессимизма, - которые лучше всяких теорий отвергают наивную веру в якобы существующую возможность написания сочинённого нами текста на любой чистой доске. Как бы не так! На самом деле он (текст) не пишется, а проявляется. Самостоятельно. Постепенно предстаёт перед нами. Как картинка на облучённом листке фотобумаги под воздействием реактива. Проницательному взгляду она доступна и на ранней стадии, когда едва начинают просматриваться обрывки контура. Стоит лишь напрячь воображение, и он, мгновенно преодолев уготованный ему пространственно-временной отрезок, оказывается перед нами во всей своей монолитной завершённости и красоте. От скуки я часто проделываю этот трюк, когда наблюдаю за играми детворы в сквере. Когда в расплывчатых, округлых, только начинающих формироваться чертах, в неуверенных перемещениях и жестах, в будто бы одинаковых голосах, в беспокойном ангелоподобном однообразии пытаюсь увидеть и услышать будущую, взрослую, далеко не ангельскую суть.

Задача не из лёгких. Решая её, важно суметь отличить явление от сущности и не смешивать второстепенное с главным. Не тратить понапрасну энергию. Не искать связь там, где её нет и быть не может. Например, там, где её страстно когда-то хотели найти родители, сравнивая мои простенькие, незамысловатые кудряшки с пушкинскими. Пустое. За всю жизнь я так и не написал ни одного стихотворения. Хотя, кто знает... Кто безошибочно способен указать, что есть причина, а что - следствие? То-то же и оно... Вполне возможно, что я не стал великим поэтом как раз благодаря метаморфозам, произошедшим с моими волосами: к четырём годам они внезапно выровнялись, а к пятидесяти так же внезапно самоликвидировались. Что, признаюсь честно, удручает меня намного сильнее, чем моя несостоявшаяся гениальность.

Нет. Всё же детский автопортрет пишется гораздо труднее взрослого. Если он, конечно, настоящий, а не лубочный.

Листаю станицы и вижу на своём повзрослевшем лице то, что не смог разглядеть ранее... То, что тогда ещё не проявилось.

Например, брови. Как я мог их увидеть на детском личике, если и сейчас они едва заметны? Откуда я мог знать, что это признак не слабого характера, а лукавства? А ведь не поверил учительнице русского языка, когда она полушутя назвала меня хитрецом. После того, как я единственный в классе не сделал ошибки в слове. Уже не помню в каком. Помню только, что написал его не слитно, а через дефис лишь потому, что оно оказалось в конце строки, и я вынужденно его перенёс.

Впрочем, после глупой шутки учительницы многие попутчики сравнивали меня с лисой. Что ж, может, они и правы, если хитростью считать полезную и редкую способность выбирать из множества вариантов тот, что обеспечивает триумфальный выход из воды совершенно сухим. Я же в отличие от простодушных любителей банальных сравнений и пошлых ярлыков именую эту способность интеллектуальным практицизмом, который до того рокового дня мнил основой своего характера.

Отбросив неуместную скромность, обращаю ваше внимание на веконосовые монгольские складки (epicanthus), аккуратно прикрывающие веки и слёзные бугорки моих маленьких проницательных глаз. Они-то и указывают на присутствие надёжного помощника и поводыря... На мой выдающийся аналитический ум. Я всегда гордился им. Боготворил его. Чувствовал себя под его надёжной защитой. До поры, до времени... До того рокового дня.

Да, он был моим Богом. Даже спорт я выбрал тот, где мог его эффектно демонстрировать на зависть окружающим. Шахматы. Помню, как ребёнком ехал с родителями на море... Как надоедливо бродил с гремящей доской по вагону, предлагая пассажирам сразиться со мной... Помню удивлённые возгласы проигравших... Сначала в поезде, а затем на пляже, где в промежутках между купаниями легко обыгрывал взрослых дядек. Не стану скрывать, мне было приятно их удивление. И причина удовольствия пряталась не столько в удовлетворённом детском тщеславии, сколько в самом процессе игры. Я полюбил эти забавные фигурки... Деревянные, пластмассовые, костяные... Не важно... Все они подчинялись мне, осуществляли задуманные мной комбинации, совершенствовали моё мастерство. Довольно быстро я добился успеха, однако развивать его почему-то не стал. Теперь-то знаю почему. Потому, что не мог достойно проигрывать. Знали бы вы, скольких усилий стоило мне традиционное рукопожатие после проигранной мною партии.

А ещё потому, что мой аналитический ум, который я долгое время считал своей сутью, ею вовсе не являлся. Я ошибся, считая его своим Богом. Не смог вовремя разобраться и, будучи посредственным художником, выделил в автопортрете не ту деталь... Второстепенную... Не разглядел за чёртовыми epicanthus нечто главное... Напряжённо и внимательно взиравшее на мир из-под нависших складок кожи.

Не пугайтесь, это нечто - всего лишь глаза, малый размер которых, по мнению специалистов, находится в обратно пропорциональной зависимости от моей большой ревности.

Увы, узнал об этом я слишком поздно. Некому было подсказать. Шекспир в своё время промолчал о глазах благородного мавра. Специалисты долго отсиживались в подполье с приставкой "лже". Психологи испуганно игнорировали связь внутреннего и внешнего. Что мне оставалось? Только самому думать... Напрягать свой выдающийся ум... К сожалению, уже post factum.

Долго пришлось напрягать. Целых пятнадцать лет.

В итоге я понял, что разум человеческий - далеко не Бог. Он ещё только пытается стать им. Борется за это с тем, что в человеке является главным. У каждого оно своё. Подчиняющее себе всё остальное.

Как моя всепроникающая, необузданная, всепоглощающая ревность. Ко всему... Смотрю на себя сквозь её порочную призму. Оптический эффект устраняет расплывчатость, и автопортрет становится более выразительным. Отчётливо вижу её следы. Даже слышу её голос:

- Наконец-то, ты обратил на меня внимание. Точнее, наконец-то, я смогла обратить на себя твоё внимание. Извини, что таким зверским способом, но по-другому не получалось. Ты никак не мог понять, что я - твоя основа, а не какой-то там уникальный ум. И что я только не делала? С самого детства взращивала твой пессимизм. Да, он мой послушный воспитанник. Не веришь? Так покажи мне хоть одного ревнивого оптимиста. Далее я проникла в твоё увлечение шахматами, чтобы болезненно напоминать о себе всякий раз, когда победа уходила к твоему сопернику. Ты бросил шахматы, но меня по-прежнему не замечал. Или делал вид, что не замечаешь. Я отваживала от тебя всех твоих девушек, которые убегали от твоей маниакальной подозрительности. Я всячески пыталась внушить тебе, что монгольские складки призваны не столько для того, чтобы указывать на твою способность к анализу, сколько для того, чтобы прятать от людей меня. В конце концов я подчинила себе твой разум, внушив ему ложную веру в существование вселенской ревности и вызвав тем самым опасения, что мир может променять тебя на более практичного, сообразительного и достойного фаворита.
Тщетно. Ты так и не полюбил меня - свою ревность. И тогда я на время перестала надоедать тебе. Затаилась. Позволила тебе жениться и какое-то время счастливо прожить в браке. Недолго. Ну а дальше... Ещё раз прошу простить меня. Зато теперь ты точно знаешь, кто твоя настоящая хозяйка.

Да, я знаю, что было дальше. Хорошо помню тот день. Годовщину нашей свадьбы...

Мы прожили ровно год. Не удивительно, что прошёл он под тяжёлым и мрачным знаком ревности. Нет, не той метафоричной вселенской ревности, к которой я относился более-менее спокойно... Как к отвлечённому образу и бездушной абстракции... А той, которая лишает покоя, сна, а со временем - и рассудка... Той, что связана с конкретным, безумно любимым человеком. Даже не знаю, чего во мне было больше: любви или ревности? Что перевешивало? Скорее всего, ревность.

Иначе не случилось бы то, что случилось.

Итак, отметить годовщину мы решили в нашем любимом ресторанчике на Подоле. Под живую джазовую музыку и лёгкое вино. И то, и другое было прекрасно. Как прекрасен был и наш союз. Мы произносили тосты в его честь и искренне верили, что он будет вечным и счастливым. Возможно, так и было бы, если бы не вмешался вездесущий бес, подсадивший в тот вечер за наш столик двух бывших однокурсников жены... Как только они по-студенчески бесцеремонно уселись рядом с нами, я почувствовал в груди знакомое шевеление... Там тяжело ворочалась моя ревность, состоявшая с тёмной силой в тесном родстве. Тогда я не знал об этом. Легкомысленно уравнивал её с некоторыми своими слабостями (курение, вспыльчивость, торопливость...), расчитывая со временем справиться с ней. Как справился когда-то с отвратительной привычкой ковыряться в носу. Кто знает, может, и победил бы я свою ревность? Да вот только однокурсник слишком настойчивый оказался. Всё танцевать мою жену приглашал. Нескромно прижимал к себе. Нашёптывал что-то на ухо. А в глазах - похоть. Мерзкий тип, одним словом. Не выдержал я, когда за столом он приобнял её за плечи, как бы по-товарищески... Помню, потемнело тогда в глазах, дыханье перехватило, в груди закололо... Схватил я вилку и со всего размаху вогнал в шею ухажёру. Умер он на месте. А я на пятнадцать лет отправился за решётку. Вместе со своей ревностью. Никуда она не делась. Добросовестно оттянула со мной весь срок.

Да, изменилась. Подустала, потускнела, привяла. Но и я стал другим. На моём портрете появилось что-то чужое. Зэковское. Глаза стали ещё меньше, провалились, наполнились тревогой. Черты лица обострились. Кожа потемнела. Долгое время мне казалось, что это жизнь поставила на мне тюремную печать, подобную той, что скрепила справку о моём освобождении.

Однако с годами она не стёрлась. И я подозреваю, что эти изменения были заложены в меня изначально. При рождении. Чтобы убедиться в этом, я часто внимательно рассматриваю фото с сидящим на фонтанной лягушке малышом. Вглядываюсь в его круглое улыбчивое личико. Но так ничего и не нахожу...