Я перестал верить в сказки

                О вольнодумце Уриэле Акосте (1585 –1642)
                =====================================
У  него было такое сильное, врожденное чувство стыда, что он больше всего боялся позора. Но  избежать его не мог.  Был май 1623 года. В весенних лучах солнца  нарядными  казались  кроны деревьев,  воды канала и дома с  фронтонами  в   еврейском районе  Фляенбург, живописной части  г. Амстердама. Но ни  цветущая природа, ни красота города не радовали Уриеля Акосту. Хмурый и задумчивый  шел он вдоль канала, направляясь в  синагогу «Бет-Иаков». Он догадывался:  его вызвали, чтобы осудить за  книгу  «О смертности души человеческой», вызвавшей переполох в  среде  раввинов, всегда проповедовавших, что душа человека бессмертна, следовательно,  людям  в загробном  мире обеспечена вечная жизнь: праведникам - в раю, грешникам - в аду.  Акоста, напротив,   доказывал, что душа, обитающая, по тогдашним понятиям, в крови человека, умирает вместе с  телом, и никакой загробной жизни нет.  Такой взгляд   наносил  ощутимый удар по религии,   ибо нет у нее  ничего более соблазнительного, чем  обещание  вечной жизни.  Ее отрицание, считали  богословы, чуть ли не равнозначно отрицанию самого Бога.

Допрос

Вот уже невдалеке показался купол синагоги. Там  ждут Уриэля  бородатые судьи. Он знал: пощады или снисхождения ждать от них не приходится.  Воровство, грабеж, убийство они считали гораздо меньшим грехом, чем покушение на устои  веры, а значит  и на  их личные привилегии. Так было издавна. Разве, с грустью думал Акоста,  в древней Греции почитатели языческих богов не заставили мудреца-вольнодумца Сократа отравиться?  Разве  в  ХIII  веке не была учреждена инквизиция, в лоне которой  отличались Игнатий Лойола и Томас Торквемада, замучившие пытками  и испепелившие на кострах  десятки тысяч еретиков?

Да, не очень жаловали  служители культа людей   науки и вообще вольнодумцев.  Не потому ли, думал Акоста,  Бог, чтобы  ограничить разум  людей, запретил им, как твердит  «Библия»,  познать добро и зло, тем самым  обрекая их на дремучее невежество? В первом послании коринфянам  авторы «Священного писания» вложили в уста Всевышнего угрожающие слова в адрес мудрых и  умных:   «Погублю мудрость мудрецов,  и разум разумных отвергну».

С такими невеселыми мыслями Акоста переступил порог синагоги. В обширном зале он  увидел своего злобного врага богослова Самуэля да Сильве, раввинов  Абарванеля, Куриэля, Абеникара и других  в  черных широкополых шляпах. Сначала  Акосте велели  сообщить свои автобиографические данные. Он стоял с гордо поднятой головой. Черная бородка, обрамлявшая худощавое бледное лицо его,  нос с горбинкой, высокий лоб  и проницательные  глаза – все в этом  сорокалетнем человеке выражало  одухотворенность. Он сообщил, что родился  в Португалии, городе Порто в  еврейской семье потомственного дворянина.  Предки отца, и отец тоже, вынуждены были принять  христианство (таких новоявленных католиков называли  маранами А.Л.). Семья была состоятельной, имела слуг, лошадей. Первое образование получил в католическом колледже, затем окончил Коимбрийский университет,  работал казначеем в католическом соборе г.Опорто. После смерти отца  мать, пятеро сыновей и дочь переехали в Амстердам.

- Почему решили переехать? – спросил рабби Абарванель .
- В  Португалии, как и в соседней Испании,  маранов  преследовали за  малейшую провинность,  отбирали  у них имущество,  водворяли  в тюрьму и даже казнили. Потому  и решили мы приехать в свободную, веротерпимую страну.  Здесь стали промышлять торговлей, приняли иудейство, совершили обряд обрезания.
- Расскажите о своем пребывании в Венеции и Гамбурге. Чем вы
там занимались?
- Там я  временно жил  несколько лет, изучал труды   некоторых
 философов.
- Ага, изучали… Учение - свет, не учение -  тьма, так, кажется,
болтают  всякие умники? А за что вас изгнали из еврейских общин и подвергли херему (анафеме А. Л.) в обоих  городах?
- Раввинам не понравились мои взгляды на жизнь.
- Что  это за взгляды?
- Я  перестал верить  в сказки о воскрешении  мертвых  и  их вознесении на небеса.
- И вы отреклись от этих своих греховных взглядов после херема?
- К своим убеждениям я шел долгие годы, тщательно исследовал их, сверял с  учением Эпикура,  Помпонацци. Разве от разума можно отрекаться?

Слово предоставили Семуэлю да Сильве,  ненавидевшему Акосту, как отъявленного еретика. Прокашлявшись, да Сильва выступил с длинной речью, всячески  понося Уриэля, называя вероотступником, сумасшедшим,  отравляющим  греховными мыслями умы  многих людей.

- Ваши словесные выкрутасы, - спокойно произнес Акоста, - ни о чем не говорят, нужны доказательства.
- А вот и доказательства,  -  да Сильва протянул раввину Абарванелю голубую тетрадь.
- Ваша? – спросил раввин Акосту.
- По внешнему виду судить трудно.
Тогда раби  прочитал первые строки трактата «О смертности души человеческой».
- Да, рукопись принадлежит мне. Ее украли у меня. Следовало бы вора привлечь к ответственности, вы же посадили на  скамью подсудимых меня за то, что я мыслю не так, как вы.
- Этот человек, - вспылил да Сильва,-  в своих вредных писаниях, дошел до того, что  считает обманом общеизвестную истину о том, что пророк Моисей получил Ветхий завет от Бога!
- Почему мои писания  «вредные»? В них я пытался  определить, что есть душа. И только.
- Для нас, - сказал раввин Куриэль, -  ясно, как день, что душа и тело - два разных существа. Рождаясь, человек получает от родителей смертное тело, а от бога бессмертную душу.
- Простите,  раби, - возразил Акоста,- душа и тело гармонично едины. Вне тела нет души. Она жизненный дух, разумное начало, источником  которого является кровь. Умирает человек – умирает душа. Ни в какой вымышленный  рай или ад она не улетает, обман это, противоречащий здравому рассудку.
Не успел Акоста  произнести  последнюю фразу, как послышались возмущенные  возгласы:
- Ты слепец, Уриэль! Безумство овладело тобой!
- Ты – отродье сатаны. Не долго ждать тебе  страшной  кары господней!
- Эпикуреец, безбожник!
- Изыди, мерзостное чудовище!
- Проклят  будь, вероотступник!

Акоста спокойно выслушивал злобные выкрики,  только лицо его еще больше побледнело.
- Проклятия – не аргумент, - сказал он.
- Разве  пророк Даниил не учил о бессмертии  души?- спросил Абарванель. – А наш ребе Менаше бен Израэль, всеми уважаемый в  Амстердаме за мудрость, не учит разве, что душа бессмертна?  Об этом  же  учил  Фома Аквинский и учит присутствующий здесь Самуэль да Сильве. Мало вам этих аргументов? Тогда читайте  «Библию».
- Читал. Напомню вам  из «Библии» слова пророка Екклезиаста, сказавшего: «Все, что может рука твоя делать- делай, потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни  работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости». Иначе говоря, ничего там нет, ничего. Один только прах.  К такому выводу подводят нас  разум и законы природы.
- Безумец, - злобно изрек да Сильва, - как вы не понимаете, что отнимаете у людей  надежду на вечную жизнь! И еще, к слову сказать, если бы не было   воздаяния   грешникам в загробном мире, который вы  отрицаете, то люди не боялись бы Бога  и  действовали,  как  им заблагорассудится.
- Именно на страхе  и невежестве  держатся ваши суеверия –  возразил Акоста. – Что до воздаяния на том свете за грехи, то разбойник больше страшится виселицы, которую видит перед собой,  нежели призрачного ада, которого не видит и не знает достоверно, существует ли он.
- Покайся, нечестивец! - воскликнул рабби Абарванель, -  Сейчас же отрекись от своих греховных заблуждений, проси прощение у людей и у Бога! Молись!
- Вы требуете у меня предать правду, до которой я дошел  таким трудом. Я не могу этого сделать, - с этими словами Акоста  покинул синагогу.

Анафема

Через несколько дней, а именно 15 мая 1623 года, был совершен ритуал  изгнания Уриэля из еврейской общины. Синагогу  до отказа заполнили  мужчины,  женщины, дети. Раввины зажгли черные свечи. Один из старшин вынул из папки лист бумаги и в наступившей тишине прочитал: текст херема: « Господа!  Доводим до вашего сведения, что в наш город прибыл человек по имени Уриэль Акоста, который высказывает греховные мысли против нашего святого закона, вследствие чего в Венеции и Гамбурге  он  уже был отлучен от еврейских общин и предан анафеме. В нашей синагоге раввины и старшины, которые сегодня присутствуют здесь, все сделали, чтобы направить его на путь истинный. Поняв, что он из чистого упрямства и спеси упорствует в своем пороке и в своих ложных мнениях, совет раввинов решил наложить на него херем и изгнать  из общины. Отныне никто не должен разговаривать с ним – ни мужчина, ни женщина, ни родственники;  никто не должен переступать порог его дома. Никто не должен высказывать к нему расположения и быть с ним в сношениях под страхом подвергнуться  херему и быть изгнанным из общины. А его братьям предписано отделится от него в течение восьми дней».

Отлученный… Проклятый… Теперь евреи обходили его десятой дорогой, немногочисленные приятели отреклись от него, как от  еретика, другие из боязни быть тоже отлученными. На улицах мальчишки, наученные служителями синагоги, преследовали его криками «Вероотступник! Вероотступник!», бросали в него камни, палки. Даже дома не находил покоя. Те же мальчишки орали под его окнами, стучали в дверь, пачкали стены. В этом еврейском районе Амстердама жил в то время худенький мальчик по имени Барух Спиноза, будущий великий философ. Он не участвовал в диких оргиях сверстников. Ему было тогда восемь лет, но  уже хорошо понимал: человека преследуют за правду. Кстати, пройдет некоторое время, и на  24-летнего Спинозу за  «богохульство»  тоже  наложат херем, но он, в отличие от Акосты, на позорное судилище не придет  и покинет Амстердам.  В последствии,  используя, некоторые  труды  Акосты, Декарта,  критикуя «Библию» ее же высказываниями, он  опроверг самого  Бога Саваофа, чего нельзя сказать об Акосте,  который, приближаясь к материализму, все же сохранил  веру в Бога.  Однако,  раввины не сочли это  достаточным фактором  для смягчения  вины  «опасного  вольнодумца».

Отлученный от общины,  Уриэль,  ощутил  тягость одиночества. От него, согласно  херему, отреклись даже родные братья.  Такова  была сила религиозного влияния. Изолированность Акосты  усугублялась тем, что он не знал голландского языка и не мог  ни с кем общаться за пределами общины. И только мать всячески  поддерживала и утешала  своего любимого сына, проживая с ним в одном доме.  Ее огорчало, что против Уриэля ополчились раввины, народ, родные братья. Все эти бессердечные люди, считала мать, не стоили и мизинца Уриэля. Она-то знала его лучше, чем его гонители. Он был нежным заботливым сыном,  преданным братом. У него было доброе  любящее сердце. Когда видел  несчастных людей, не мог сдержать слез сострадания. Жестокость, насилие и ложь глубоко оскорбляли его. Все это мать знала, как никто другой.
Днем  Акоста  редко выходил из дому, чтобы не подвергаться оскорблениям. Когда же наступала ночь и  город засыпал, он выходил  и долго прогуливался вдоль канала. Иногда к нему присоединялся его единственный друг доктор Ферар, который восхищался мужеством Уриэля, осмелившегося поднять голос разума против темных предрассудков. Ему  Акоста сообщил, что пишет новую работу, в которой выступит против своего врага и клеветника да Сильве и подтвердит  доказательства о смертности  души,  откуда следует вывод, что не надо уповать на загробную жизнь, а жить по достоинству на этом свете, сполна пользоваться, как учил философ- жизнелюбец Эпикур, земными  благами - свободой, мудростью, справедливостью,  дружбой, любовью.

Эту работу Уриэль  опубликовал в 1624 году,  вскоре после отлучения. Раввины негодовали,  книгу  они сожгли и добились от местных властей   водворения  опасного вольнодумца в тюрьму на восемь дней и штрафа в размере  300 гульденов, что составляло значительную часть его и без того скудных  сбережений.

Покаяние

В 1628 году умерла мать Акосты. Ушел самый дорогой и любимый человек, опора и утешительница в его горькой жизни. Стоит ли после этого жить? Уже тогда,  возникла у него мысль покончить с постылой жизнью. Возможно, так  и поступил бы, если бы неожиданно не улыбнулась ему Фортуна. В дом Уриэля стала наведываться к домработнице Дигне ее подруга  Суламифь.  Ее большие голубые глаза,  белое с нежным румянцем лицо чудесно  сочетались с темно-русыми волосами, схваченными красной лентой. Она понравилась Уриэлю. И однажды он, с трудом преодолевая смущение,  признался, что любит ее и попросил стать его женой. Ей было  около 20, он был более чем вдвое старше. Не смотря на  это, она ответила:
- Я согласна.  Я   люблю тебя, -  и протянула ему руку, он нежно пожал ее и поцеловал. То были  для него минуты давно не испытанного счастья.   Но как ему, отлученному, сочетаться с ней законным браком? Тогда пришло мучительное решение покаяться, помирится с общиной.  К  такому трудному шагу  его  позвала  любовь к   Суламифь, к тому же, он  невыносимо устал от  херема, тяготевшим над ним  долгие десять лет.

По натуре стыдливый, больше всего боявшийся позора, уже довольно пожилой  человек, он, скрепя сердце, пошел в синагогу, не зная и не подозревая о той мере издевательства и глумления, которые ожидают его. Об этом  откровенно   рассказал  он  в своем последнем произведении-исповеди   «Пример человеческой жизни»:
«Я вступил в синагогу, полную мужчин, женщин, детей. Когда наступило урочное время, я взошел на деревянный помост, устроенный посреди залы для проповедей, и отчетливо прочел составленную раввинами записку, в которой содержалось мое признание, будто я достоин тысячекратной смерти  за отпадение от веры. В искупление этого я соглашался чиниться их распоряжению с  обещанием  не впадать вновь в подобные грехи. Затем всесвятейший председатель велел мне направиться в угол синагоги, обнажиться до пояса, разуться, вытянуть руки  вдоль массивной колонны   и  связал мне руки веревкой. Затем подошел кантор и, взяв бич, нанес мне тридцать девять ударов по бокам, - согласно обычаю, ибо закон велит не преступать число сорок.  Во время бичевания пели псалом. После этого я сел на пол. Ко мне подступил проповедник, развязал  мне руки  и снял с меня анафему. И так, открывались теперь передо мною врата неба, которые прежде были заперты крепчайшими засовами. Затем я оделся, мне велели подойти к порогу синагоги, лечь на него. И вот все выходящие из синагоги стали переступать через меня. Так делали все – и мальчики, и старики (ни одна обезьяна не могла бы явить глазам человеческим более нелепых действий).Когда все кончилось, я вернулся домой».

Роковой выстрел.

Вскоре после снятия анафемы в синагогу  поступило сообщение, что Уриэль совершает страшный грех, работая в субботние дни  за письменным столом. Какое неслыханное преступление! Донос этот  сделал племянник Уриэля, сын его родной сестры. Проверка подтвердила донос, и в том же 1633  году, когда было снято отлучение, его снова предали анафеме. Даже обвенчаться не успел. С тягостным  клеймом  херема прожил он еще семь лет, преследуемый служителями культа, которые  громили его с амвона, клеветали  в прессе, унижали.  Братья  Акосты, одобряя  поступок племянничка,  как проявление его  верности  синагоге,  тоже    при случае  упрекали Уриэля в  безрассудстве и вероотступничестве.

Измученный, больной, сильно  постаревший в свои 57 лет, одинокий  и гонимый, он  в  припадке глубокой  депрессии   взял  мушкет и  выстрелил себе в сердце.
«О бесстыднейшие из смертных! – писал он  в своей исповеди. - Вы стоите за обман, заботясь о своей выгоде, вы  угнетаете  истину, попираете ногами правду и справедливость. Но верю: святая правда, в конце концов, одолеет  нечестивую  ложь».