Галатея

  Друг Помпоний (1)! Зная твою искреннюю привязанность ко всему, что у вас называется ёмким словом «жизнь» – я, твой брат не по крови, буду избегать в этом письме подробностей, привычных людям военным. Вот уже две недели, как наша центурия (2) стоит у стен осаждённого города, жители которого давно едят кошек и крыс. Мы расположились посреди равнины огромным привалом – солнце, садясь за окоём горизонта, золотит лезвия наших копий, и играет кровью на наших знамёнах. Долго ли это продлится – не знает никто. Мы ждём приказа, солдаты всегда ждут приказов – без них не сможет длиться война. А пока, сидя на мягкой траве, мы провожаем взглядами закатное солнце – и я, пользуясь тишиной, пишу тебе, друг, это письмо. Возможно, оно будет последним – война такое занятие, в котором любое слово может оказаться последним. Но, знаешь ли ты, Помпоний – мне недавно стало понятно, что на небе тоже идёт война. Взглянув днём в зенит, я увидел золотые триремы (3) облаков, отплывающие в сторону солнца, и понял, что мои товарищи, сражённые вражескими мечами, падая замертво на поле боя – не умирают, а всего лишь отправляются солдатами на ту, небесную войну. Когда же они одержат победу – жизнь на земле, и на небе, станет совсем другой. Вот так всё просто – нет никакой политики, никаких государственных интересов, да и государств тоже. Просто война, ведущаяся там, наверху, нашими павшими братьями – отражается в нашем мире, как закатное солнце отражается в луже. Но мы победим – и небесные силы, разорвав пелену облаков, выйдут на свой последний парад. А пока же, чтобы было понятней, пользуясь случаем и тишиной, я хочу рассказать тебе историю, услышанную вчера от одного из моих боевых товарищей, понтийского эллина. Нет, он не раб – в войске не бывает рабов, потому что никто никогда не доверил бы рабу оружие. На войне все солдаты свободны, даже повинуясь приказам – и несравнимо более свободны, чем в мной когда-то оставленной вашей мирной жизни. Но этот парадокс я объясню позже, а пока – слушай…

  Давным-давно, в те времена, когда амазонки охотились в греческих лесах на козлобородых сатиров, жил на острове Кипр скульптор Пигмалион. Он ваял скульптуры из камня и слоновой кости, разрезая скарпелем (4) камень до крови. Пигмалион творил из камня новое человечество – не от гордыни, не от желания стать равным богам, но от болезненной невозможности молча выносить несовершенство мира. Жизнь стучала в его жилище новостями и бедами – он же всё резал камень резцом, стараясь успеть, и кровь из каменных ран сочилась по глади гранита.

  Пигмалион жил один в полумраке своей обители. Он не звал никого к себе снаружи, из несовершенного мира, и никого не ждал в гости. Лишь созданные им статуи стояли вдоль стен, как застывшие свидетели людских бедствий, пришедшие рассказать об этих бедствиях собственному создателю. «Но как же музы?», – спросишь ты, Помпоний, – «Неужели музы не залетали в жилище скульптора?». Многие женщины, одержимые тщеславием быть рядом с гением, мечтали проникнуть в его обитель и жизнь – но тому, кто создаёт великое, не имеющее подобия и оригинала, любая муза мешает не меньше, чем надоедливая муха под потолком. Друг Помпоний, открою тебе тайну – не бывает у настоящих творцов никаких муз. Любой союз – это заговор равных, удел плебса и рабов, тщетно мечтающих о вековой славе. Но не может быть никакой музы, и никаких союзов у того, кому нет равных, кто идёт впереди, спрашивая дорогу только у олимпийских богов. Муза у настоящего создателя одна – трагедия, а если и случается залететь в его жизнь другим, то они не помогают творению, а лишь терзают, как гарпии, и жалят, как комары, а в конце убивают автора. Посмотри на великих поэтов прошлого и будущего – и сам убедишься в этом. Получив в наследие целую вселенную – неразумно, пренебрегая дарами богов, бесславно тянуться к сердцу несовершенного человека.

  Пигмалион ваял, и, пытаясь постичь замысел небожителей, сознавая тщету и бедность собственных замыслов – совершал всё новые надрезы по каменной плоти. Из скульптур, подобно соку оливковых деревьев, сочилась наружу кровь. Пигмалион пил крепкое вино, чтобы вынести кошмар собственного творчества – вместе с ним за столом сидели каменные изваяния, с тёмного потолка, словно бы наблюдая за подопытным человеком, свешивались олимпийские боги на тонкой паутине. Ходя из угла в угол мастерской часами в слезах и раздумьях – он сам проживал за каждое из своих созданий то, что вы называете ёмким словом «жизнь», чтобы безупречно изобразить её в изваянии. Творя центурионов, он видел в темноте мастерской, как солнце играет кровью на мечах и знамёнах. Создавая жителей осаждённого города, мыслями он ел кошек и крыс. Тебе ли объяснять, друг Помпоний, как происходит творчество? Гениальность – вечное одиночество, у Пигмалиона не было даже друзей, потому что не может вести праздные разговоры и бесполезные застольные споры тот, кому всё настолько предельно ясно, что осталось только выточить это в камне.

  И ты понимаешь, друг Помпоний, что про таких людей ползут, как змеи по земле, неизбежные слухи. Не потому, что плебс, теряя надежду узнать правду о жизни небожителя, начинает придумывать – простолюдинам не нужна правда, они презирают правду, и боятся её, как огня. Правда режет их плоть, как скарпель творца – но бесполезно, они противны совершенству. Про Пигмалиона говорили, что он, сидя в темноте нелюдимой обители, оживляет собственные статуи. Было это не то, чтобы совсем выдумкой – просто оживлять статуи ему совершенно не требовалось. Изваяния и так были живыми с рождения – Пигмалион резал скульптуры скарпелем, придавая им совершенство, и на землю капала настоящая кровь. Терзаясь болью своих созданий больше, чем собственной, он, подобно врачу, лечил раны гипсом и извёсткой – но совершенство недостижимо без боли.

  Галатея сама оказалась рядом с ним – Пигмалион почувствовал её присутствие спиной, как холод слоновой кости в отдалении, ваяя очередную скульптуру того, кого не хватало в создаваемом им из праха идеальном человечестве. «Как больно ты режешь», – светил укор из её каменных глаз сквозь метели гранитной пыли, кружащиеся в воздухе мастерской. Пигмалион подошёл, и, мысленно казня себя за жестокость, положил её на кровать, и укрыл одеялом. Любовь к творению поднималась в сердце творца волнами жалости – он укрывал её, стараясь не упустить тепло, согревающее скульптуру, и так и уснул на коленях возле кровати. Пигмалион сажал её за стол напротив себя, когда утром пил крепкое вино, и Галатея пила вино, стекающее струйкой по каменному телу, вместе с ним. Она стояла в отдалении мастерской, с одобрением наблюдая, как скульптор режет скарпелем новое творение, превращая в совершенство холодный гранит. Пигмалион же, провожая её ко сну, укрывал статую одеялом, и засыпал рядом с ней на коленях.

  Пигмалион проснулся посреди ночи. Каменный туман осел из воздуха, покрыв мир мастерской, как вулкан ровным слоем пепла покрывает обречённый город. Галатея спала, еле заметно вздымая гранитную грудь под теплом одеяла. Передвигая затекшие ноги, скульптор медленно побрёл вглубь своей обители. Изваяния спали, прислонившись от усталости к стенам. Спали статуи центурионов, неслышно похрапывая, и опустив мечи, спали статуи героев и олимпийских богов.

  «Боги! Боги!», – взмолился он, – «Вы сделали меня подобным себе, изрезав и изваяв резцами бед и страданий, как я режу скарпелем свои скульптуры. Проведя меня мыслями выше облаков, и ниже царства Аида, показав мне устройство мира подлунного и подземного, вы подарили мне одиночество – бесценный дар свободы от людей с их несовершенством, от лживых обвинений человеческих судей, от вкрадчивой лести плебса. Но случилось непоправимое – самое совершенное моё творение, Галатея, стала для меня роднее родных, и ближе ближних. Волей непредсказуемой судьбы срослись воедино моя смертная плоть с живой каменной плотью, могущество творца с хрупкостью творения – как человек, явленный вашим творением, уже не может жить, не страдая, без участия олимпийских богов. За пределами моей обители раскинулся во всю широту несовершенный мир, созданный людьми, а не вами – с неправедными человеческими законами, с жестокими хозяевами и подлыми рабами, с завистливыми и корыстными друзьями, с неверными мужьями и глупыми жёнами. Мне не нужна жена, помощница, подруга, или служанка – то, в чём единственно заключается для плебса смысл, цель, и отдушина, то, для чего не обязательно быть живым и совершенным, как Галатея, творением. Боги, прошу и заклинаю – сделайте моё изваяние равным мне. Плебеи, обезумев от своих настырных планов, лезут друг другу на головы, подчиняют обманом или силой, ищут своё, и расставляют капканы – они не нуждаются в совершенстве. Но известно всем великим, что подлинная истина достижима только с равной. Невозможно взмыть выше облаков с той, которая не умеет летать, невозможно пройти по царству Аида с той, которая мечтает жить среди людей, и боится спускаться под землю. Вдохните в моё изваяние то же, что когда-то вдохнули в меня, о Боги!», – и, упав на пол возле ложа, на котором спала Галатея, скульптор заснул, будто умер, сном без сновидений.

  Утро проникло в мастерскую, подняв в воздух бураны каменной пыли, оживив лица спящих скульптур, заиграв кровью на мечах и знамёнах. Пигмалион проснулся и встал, опершись о пустую кровать. Он прошёл в столовую, где по утрам пил с Галатеей крепкое вино – рассчитывая встретить её там, уже не каменной рабыней, а подобием олимпийских богов, сознательно выбравшую путь – творить вместе с ним совершенное бытие посреди ада людского безумия. На столе, аккуратно выведенная на листе пергамента, лежала записка, – «Пигмалион! Прости меня. Проводя дни и ночи с тобой в мастерской, в тепле и уюте, я всё больше думала о людях –бедных, убогих, никчёмных, находящихся за стенами жилища. Ты больно режешь инструментом свои творения, а они, не имея скульптора, погибают в невзгодах от собственного несовершенства. Я ухожу к людям, чтобы резать, исправлять, и спасать – резцом, делами, или словом».

  Её принесли через год в гранитном мешке, с лицом, застывшим в предсмертном кошмаре. Молчаливые солдаты бросили её у дверей, и ушли. Пигмалион плакал, проводя ладонью по мертвенно потускневшей слоновой кости. Подняв мёртвое изваяние на согнутых руках, он внес каменное тело в мастерскую, и положил перед статуями олимпийских богов. «Боги!», – взмолился он, – «Простите меня! Я виноват перед Галатеей и вами. Днями и ночами ваяя в своей мастерской, я окружил её благородными героями, справедливыми небожителями, и мудрыми философами. Не желая сопричастности моего творения несовершенному миру, я не создал для неё ни одного жестокого патриция, подлого и лживого раба, завистливой и коварной подруги, пустых и глупых компаний, как Кронос, пожирающих время – того, с чем столкнулась она, выйдя из мастерской в несовершенный мир. Боги, во всём виноват только я – прошу, верните жизнь ей, невиновной», – и гладил холодную каменную плоть ладонью, чувствуя невероятное чудо – как в мёртвом камне медленно начинает биться живое сердце.

  Друг Помпоний! Проходя по улицам захваченных городов, под прицелом пронзительных солнечных лучей в мозаике древесной тени, я видел многих таких же, как и вы, мирных жителей. Поколениями и столетиями они строили тщеславные планы, поклонялись фальшивым богам, льстящим их похоти, лгали на пророков, учили и учились мерзости – но высадилась с глади небес, никогда дотоле не предвещавшей бед, наша армия на золотых триремах, и встала у стен города неумолимой осадой. В безумии того, что вы называете мирной жизнью, портящие и обращающие в мерзость своей плебейской мудростью всё лучшее, что попадает вам в руки – неужели думаете, что вас минуют война и возмездие? Город, не переживший осаду – будто бы ещё не вырос, и не родился, и встаёт над правыми и неправыми солнце военных костров. Друг Помпоний, помнишь ли, как ты рассказывал мне о воззрениях новых философов, о том, что олимпийские боги не принимают участие в нашей судьбе, не наказывают и не милуют, и не ведут нас, как по нити Ариадны, по мраку собственной жизни? На войне я понял, что не бывает людей неверующих – просто те, кто называет себя не признающим олимпийских богов, истово веруют в будущее торжество химер собственной лжи и планов, которым не суждено сбыться, в собственную правоту, непогрешимость, бессилие быть в правде, и, наконец – в собственную безнаказанность. Друг Помпоний, любая вера достойна уважения – но не такая. Проходя по улицам захваченных городов, я был свидетелем многого – но никогда не видел, чтобы эта ложная вера кого-нибудь спасла, или оживила кого-нибудь из мёртвого камня.

  Галатея, возвращённая к жизни богами, бродила по комнатам в полумраке обители, как медленный призрак. Пока скульптор спал, она выметала веником дочиста мусор из мастерской, и мыла инструменты от крови изваяний, натирая их до блеска. Утром, ни свет ни заря, когда лучи, проникая в жилище, только начинали пробуждать скульптуры от сна, она выменивала продукты у проходящих мимо торговцев, и готовила на очаге в большом глиняном чане – дым от огня возносился в утреннем тумане в чистое рассветное небо. Пигмалион просыпался, и находил на столе в гостиной еду в посуде, и кубок с вином. Галатея же, омыв творцу ноги, как любящая жена или рабыня, усталая, отходила ко сну неподвижным изваянием.

  Вечером она приводила домой толпы восторженных людей. Лица проходили через мастерскую сплошным хороводом – гости пили с Пигмалионом вино, восхищённо-лживыми голосами воспевая творцу осанну, стараясь перекричать друг друга. Они вели застольные беседы на любые темы – шутя, ничего из знаемого не воспринимая всерьёз, и поэтому ни в чём толком не разбираясь, находя удовольствие в самом процессе бесед. Они тоже ваяли, создавали, творили – но ни в каком из своих проявлений не стремились к совершенству, не признавая в нём нужды и необходимости. Знаешь ли ты, друг Помпоний, что, осваивая всю жизнь навыки и приёмы, можно научиться создавать красивые поделки, которым будут рукоплескать толпы плебса – но подлинный шедевр не под силу человеку, он создаётся только с благословения олимпийских богов, и по их замыслу. Настоящие творцы, выступая лишь инструментом нечеловеческих, высших сил, зачастую невольным – понимают это, и чувствуют на себе – и потому чужды гордыне. Но олимпийские боги благоволят только к людям особым – прежде чем получить дар, нужно научиться воспринимать собственную трагедию как режущий до крови и совершенства праведный инструмент небожителей, а вечную и неизбывную трагедию бытия понимать как свою собственную. Нужно отказаться от лжи во всем – от мелких проявлений быта, до вопросов мира и философии, отказаться от самолюбования, гордыни, и любви к лести плебса. Поэтому никогда и не может человек подлый и лживый создать настоящий шедевр, желая самостоятельно дотянуться до того, что людям неподвластно – как свинья по природе, ей присущей, не может посмотреть в небо. Люди же, приходившие к Пигмалиону в гости, были обычными – скульптор, перепив однажды вина, рассказал им, как изваяния под его резцом истекают кровью. Гости по-дружески подняли его на смех, сказав, что так не бывает, что они, ваяя сами, такого не видели – и удалились, похлопав по плечу. Наутро Пигмалион обнаружил пропажу скарпеля – наверное, кто-то из гостей решил, что секрет его творчества, на самом деле тщательно скрываемый скульптором от друзей, заключается именно в этом инструменте.

  Дни текли чередом, подобно каравану вьючных животных под тяжёлой поклажей – медленно и одинаково. Галатея убирала мастерскую, подобно рабыне, приносила продукты и готовила из них, как служанка, веселила гостей заправской хозяйкой гостеприимного дома, и, будучи женой скульптору, уходила с ним спать на покрытое деревянное ложе. Восхищаясь работой мужа, и подбадривая Пигмалиона – она льстила по поводу и невпопад, не различая сути и декораций, главного и второстепенного, так, что скульптору с ужасом начало казаться – изваяй он последнего подлеца вместо благородного героя, или лживого раба вместо мудрого философа – она будет довольна и этим, не заметив различий. Его идеальное создание, бывшее некогда совершенным – вернулось из мира другим, не равным создателю, будто бы злые духи подземелий вынули из души творения нечто самое важное, вложенное от рождения олимпийскими богами.

  Галатея, заметив перемену, сама начала разговор со своим создателем.

  – Пигмалион, – сказала она, – Отгородившись от жестокого мира, ты мучился в мастерской, бессильный что-либо исправить. Но добрые люди научили меня, как нужно жить. По их науке я избавила тебя от одиночества, создала тебе быт, уют, и семью. Я стала для тебя всем – женой, другом, служанкой, хозяйкой, поддержкой. Если нужно стать кем-то ещё, чтобы ты не грустил – просто скажи об этом, – попросило нежно изваяние.

  – Ты не стала мне равной, – будто бы оправдываясь, ответил скульптор.

  – Нет равенства, – ответила скульптура, – Добрые люди объяснили мне, что жизнь – постоянное состязание, где каждый тянет одеяло в свою сторону. Нам просто нужно притереться друг к другу, как части сложного изваяния входят в сцепления и связки – ведь я могу нуждаться в одном, а ты – в другом. Притереться же – просто вопрос времени, вот залог счастливой жизни, так научили меня добрые люди.

  – Но ведь нуждаясь в разном, мы будем стоять на месте, чтобы не уйти в разные стороны, и не достигнем совершенства, – предположил скульптор.

  – Нет совершенства, – ответила Галатея, – Добрые люди сказали мне, что жизнь – это поиск. Каждый ищет, совершает попытки, ошибается, и снова ищет – такова человеческая судьба. Кто ищет – находит, кто неудачлив – нет.

  – Но куда же мы идём, если не к совершенству?, – спросил скульптор.

  – К счастью, которое краткий миг, – ответило изваяние, – К будущему, которое мы хотим видеть лучше прошлого. К уважению. К тихому спокойствию. К славе. К счастливой старости в окружении лихих друзей и весёлых подруг, напоминающей молодость. Ко всему тому, чего ищем. И после, – подытожила она, опустив голову, – к смерти, которая тоже награда.

  Пигмалион задумался, не желая поднимать глаз на своё творение.

  – Ты всё время говоришь «Добрые люди», – наконец произнёс он, – Кто они?

  – Я вышла в жестокий мир слабой и беззащитной, – объяснила Галатея, – Но добрые люди, которым я бесконечно благодарна, научили меня, как нужно жить. И я стала другой – лучшей, знающей, ищущей, и нашедшей. Многих из них ты мог видеть среди наших гостей.

  – А, тогда понятно, – задумчиво ответил скульптор, – Это те, которые мой скарпель украли, – и со словом «Тьфу!» отправился спать в одиночестве.

  Наутро он обнаружил на столе записку. «Любимый Пигмалион! Я делаю, и буду делать для тебя всё ради нашего счастья, но ты хочешь того, чего я не понимаю – равенства, совершенства. Мне нужно посоветоваться с добрыми людьми – не скучай, я скоро буду».

  Дни потянулись бесконечными караванами. Пигмалион ваял с ожесточением, разрезая камень до крови новым скарпелем – и, повинуясь его мастерству, меняли свой ход орбиты планет, и выпадали на землю вулканические осадки. Постигая совершенство, скульптор научился у олимпийских богов ваять близкое и далёкое, будущее и прошлое. Но чем ближе творец к небожителям, тем дальше он от людей – как не имеющее подобия испытывает потребность в равном, так же мешают гению несовершенные люди. Пигмалион перестал открывать дверь гостям – и вскоре о нём забыли.

  Прошло много дней и ночей, и посреди вулканического бурана, предвещающего скорый конец света, кто-то положил ему под дверь мешок – постучался, и убежал. Каменные остатки и осколки, бывшие когда-то совершенным творением, гремели внутри белым крошевом. Пигмалион складывал лицо, будто мозаику – вроде бы и её лицо, а вроде бы и нет. Добрые люди не доложили каких-то мельчайших деталей, и создатель не мог понять, каких – так, что лицо, оставшись тем, которое он создавал, стало неузнаваемым на улице из тысяч подобных лиц, будто бы плебс, штампующий одинаковые бюсты, которые стоят в домах простолюдинов на столах и буфетах, исправил созданное олимпийскими богами по своим меркам и лекалам. Но ничего другого в мешке не было – печальному скульптору пришлось довольствоваться тем, что есть. Пигмалион собрал лицо, тело и принялся за сердце, складывая его из мельчайших и точных элементов. Долго он искал в глубинах мешка важнейшую деталь, в которую олимпийские боги вложили врождённую честности, и любовь к правде – но находил вместо неё только похожую по виду, но другую. Присмотревшись, скульптор понял, что это ложь – она подходила на место честности, но всё-таки была ложью – той самой, которой по поводу и без повода, ни к селу и ни к городу, лгут рабы и плебеи. Кляня всё на свете, Пигмалион вставил деталь на место той, что была там от рождения. Он искал в мешке элемент врождённого благородства, созданного когда-то олимпийскими богами с особенным усердием, не имеющий подобия в мире – но не нашёл, а вместо него нашёл подлость и хитрость, тоже подходящие на требуемое место в сердце скульптуры. Пигмалион, собирая осколки воедино, видел, что бывшее самым важным, и составлявшее совершенный замысел небожителей – всё куда-то потерялось, а вместо него в мешок было положено совсем другое, добрые люди всё перепутали. И когда по холодным каменным венам медленно побежал пульс, Пигмалион зашёл внутрь своей обители, и закрыл дверь, как закрывают от пробоины шлюзы судна, как закрывают глаза и сердце от того, чего не хотят видеть. Лишь краем взгляда в проём окна скульптор наблюдал за тем, как та, что была когда-то совершенным божественным созданием, уходила в мир к добрым людям.


  Друг Помпоний! Когда-то давно я ушёл на войну, а ты остался в мире – и с тех пор наши жизни были совершенно разными. Поэтому, возможно, ты не поймёшь ничего из написанного в моём письме – и поэтому, возможно, моё письмо будет последним. Не нужно рассказывать мне о своей жизни – я видел всё, что ты можешь мне рассказать, не раз на улицах захваченных городов. В ваших жизнях не больше смысла, чем в жизни животных, ваши кухонные авторитеты – глупы, ваши нарочно выбранные боги – фальшивы, ваши мудрецы не могут разобраться даже в собственных жизнях. Вы идёте друг за другом, спрашивая путь у другого, будто бы забыв, что когда слепые ведут слепых, все упадут в яму – каждый из нас идёт, спрашивая дорогу только у олимпийских богов. Вы наблюдаете друг за другом – мы наблюдаем молнии и салюты. Вы читаете философов прошлого, каждый раз нового, ещё большего осла, чем предыдущий, и хвастаетесь этим – мы пишем свою философию, которая создаёт будущее. Вы спорите о том, дозволительно ли заниматься искусством и политикой – мы меняем и тем, и другим судьбы государств и народов. Друг Помпоний, если бы когда-то давно я остался в городе, или ты бы ушёл на войну вместе со мной – нам, как и раньше, было бы, о чём говорить. Но разные дороги жизни, как кони, привязанные к рукам пленного, и устремившиеся в разные стороны – рвут любые связи и равенства. Недавно, посмотрев в зенит, я увидел стаи золотых трирем, уплывающих вдаль по небесной тверди – и понял, что даже сражённый вражеским мечом, не умру, а отправлюсь вместе с ними на ту, небесную войну. Вы говорите, – «Лишь бы не было войны». Но если на войне не умирают – значит, война не забрала никого, но лучших забирает мир, как я и рассказал в своей истории. Поэтому война идёт, даже если вы этого не видите – чтобы спасти от мира хотя бы немногих оставшихся. И я буду искренне рад, встретив тебя когда-нибудь равным на этой последней войне.

Примечания
1) Помпоний - Др.Римское имя, довольно распространённое
2) центурия - боевая единица в Др.Риме, как полк
3) трирема - военное судно
4) скарпель - инструмент скульптора, типа резца