Фея ночи

Ей приснился бал. Сказочный. Феи были снежинками. Они порхали вокруг мрачной, разлапистой ёлки, которая нежно подрагивала от чуть звеневших, искрящихся украшений. Откуда-то сверху лилась сладкая, тоскливая мелодия, исполняемая на флейте. Феи, невесомо шурша белопенными юбками, замысловатыми танцами напоминали завьюженную новогоднюю ночь: они сходились в круг, поднимали гибкие, изящные руки, переплетаясь послушными пальцами, и зарывали в них белокурые свои головки, вспененные быстрым движением, колыхавшиеся юбки на мгновенье замирали, и тогда точно вихрь проносился по праздничному залу, и во вновь опустившейся тишине неслышно сыпались сверху настоящие снежинки. Но вот белая завеса раздвинулась, и из её гущи, вся в чёрном белолицая и темноглазая, появилась принцесса — фея Ночи. Пробежал шёпот, и вздрогнули и отозвались эхом пустые углы зала. Она была высока, строга. Гибкий стан её был перехвачен узеньким, ярким пояском, от которого шло лёгкое волнение по всему подолу при едва заметном движении её стройного тела. Валя как зачарованная смотрела на новогодний бал, на поразившую её принцессу и вдруг замерла, поражённая. В принцессе она узнала себя. И, удивлённая, проснулась.
Дом спал. Спала кошка, уютно свернувшись клубком в Валиных ногах, спала бабушка в постели напротив, удивлённо и немо вытянув подбородок длинного, доброго лица. Но за окном белел рассвет. Валя снова закрыла глаза в надежде возродить подсмотренное чудо. Но сон уже отлетел, оставляя ощущение замеревшего и пропавшего со сном счастья. Валя длинно вздохнула, вытянула из-под кошки сонные, согретые ноги, нашарила ими тапочки и, натянув байковый халат — прохладный от одиночества,— отправилась в сад.
Дом, где жила она с бабушкой, тёткой и двумя двоюродными сёстрами, был кирпичный, одноэтажный. Очень давно, когда молодыми были бабушка с дедушкой, они выстроили его в надежде на будущих внучат С тех пор к дому прибавилась застеклённая терраса. Обшитая тёсом, она стала тёплой и называлась теперь столовой. С террасы просматривался весь небольшой, но густой и старый яблоневый сад. Валя раскрыла дверь и встала на пороге, совсем позабыв, зачем шла.
Был конец октября. Деревья стояли почти голые. Мокрые, они держали на чёрных, набрякших ветках крупные капли недавнего дождя. Иногда капли срывались и пропадали в сырой, озябшей траве — зелёной и безжизненной. Выложенная битым кирпичом дорожка матово поблескивала в белёсом рассвете. Валя привычно вдохнула терпкий запах осенних деревьев и, острый и пряный, травяной земли и легко побежала по скользким камням, зябко поёживаясь.
Училась она в шестом классе. Любила свой дом, добрую, желавшую казаться строгой бабушку, грубоватую, крикливую тётку, которая работала проводником на железной дороге и надолго исчезала, увозя с собой шум, веселье и ссоры, любила маленьких сестрёнок, которыми часто бывала обманута, никогда не сердилась на них, обшивая модными нарядами их кукол. Ещё были у неё две подружки-одноклассницы, и она прилагала немало усилий, чтобы не раздосадовать их в нежелании с утра до ночи гоняться по улицам. А ещё она любила книги. Как бабушка. Когда жив был дед, бабушка прятала книги под фартук, в потайной карман, на случай внезапной дедушкиной ревизии, потому что всю жизнь — а прожили они полвека — ни развлечения, ни кухня, ни дедушкины байки не выдерживали конкуренции книг. Уходя на работу, целуя бабушку, дед заботливо убирал из-под её подушки очередной роман, чтобы вечером обнаружить его вновь, здесь же. Люто ненавидя соперников, он навсегда остался побеждённым ими. Когда дед умер, полномочия его добровольно взяла на себя тётя Зоя, бабушкина дочь. Но Валя с бабушкой обхитряли и её. Гася свет на ночь, обе притворялись спящими и, едва сдерживая дыхание, напряжённо вслушивались в охи и вздохи скрипящей кровати под тёти Зоиным уставшим телом. И когда дом погружался в сон, Валя включала ночник, перебиралась к бабушкиному тёплому боку на большую, высокую кровать и обе затихали, наслаждаясь тайнами чужих жизней. И в школе она читала все уроки напролёт. Если её спрашивали, а подружка вовремя не подтолкнула, опережая опасность, Валя сиротливо вглядывалась в пространство между доской и учителем и невпопад молчала.
Сон не выходил из головы, возвращая её к прекрасным видениям. В памяти вдруг всплыли разговоры девчонок о предстоящем новогоднем празднике. И Валя, никогда не разделявшая мир подруг, неожиданно устремилась в него, оторвавшись от привычных грёз, с единственной целью воплотить незабываемый сон в явь. Девчонки, сгорая от нетерпения, детально обсуждали варианты маскарадных костюмов, и Валя мгновенно представила себя феей Ночи. И увидела себя так ярко, словно только что вышла из сна,— в чёрном шёлковом платье с серебряными звёздами.
Дома она тщательно изучила бабушкин гардероб, ничего подходящего не обнаружив. Но мозг работал лихорадочно и только в одном направлении, и тотчас всплыло нужное: тётя Зоя привезла недавно театральное платье — как она назвала его. Валя прошла в её комнату и открыла шкаф. Вот оно! Платье, чёрное, из тончайшего шелка, висело на плечиках, слегка отстранённое от других, матово переливая прятавшийся в лёгких складках бледный свет. Валя, возбуждённая, прижалась разгорячённой щекой к нежному, скользящему шёлку, на минуту задержав в себе его немыслимый аромат, и вышла из комнаты, спокойно уложив в себя новогодние проблемы. Оставалось найти серебряные звезды. Для этого вполне подходила обёртка из-под шоколада, которой было полно у сестёр.
После уроков Валя сидела за столом на террасе, где обычно читала, и кроила маленькие шуршащие звёздочки. Отрываясь, смотрела за окно, в сад. Для снега было ещё рано. Она выходила, чтобы наверняка убедиться, что всё-таки холодает и, как ни крути, до зимы недалеко. Прислушивалась, что говорила бабушка: «Скоро снег ляжет,— говорила та, - всякую ночь заморозок». И тогда Валя вскакивала со стула и распахивала в сад дверь: деревья виделись ей накрытые снегом, вместо яблонь наряженные новогодние ёлки, феи в бальных платьях снежинок и она — в тёти Зоином чёрном платье, главная фея.
И наконец выпал снег. Она поняла это, едва проснувшись: свет в комнате стал мягче, воздух более густым и тёплым, а из оконных стёкол сильно тянуло зимой. Валя выбежала на крыльцо и зажмурилась от счастья. Скоро Новый год!
За неделю до бала, который разрешил им директор школы под ответственность классных руководителей шестых и седьмых классов, Валя тайком перенесла облюбованную жертву к себе под подушку Пришивала звёздочки ночью, когда бабушка, сморённая сном, с глухим стуком роняла недочитанную книгу. Уже был закончен подол и так ярко горел серебряными украшениями, что глазам делалось больно. Но в груди платье было велико, и Вале пришлось доработать ножницами и иглой, чтобы сидело по ней. Шить в доме умели все, и теперь платье было точно для неё купленное. Валя спешила с отделкой на груди. Но вот в эта часть закончена, ещё украсить рукава — длинные книзу расширяющиеся и можно будет идти на школьный бал с радостным ощущением своей уместности и желанием быть лучшей. О том, что Валя будет феей Ночи, не знал никто, даже бабушка. Валя чувствовала, что та может не понять её. Наконец все готово.
Валя обедала и смотрела в зимний сад. В голове её проносились обрывки тихих, печальных мелодий, какие сопровождают волшебных фей в новогоднюю ночь. Иногда она опускала глаза в тарелку, чтобы зачерпнуть никак не хотевший попадать в ложку суп. Бабушка несла из кухни в запотевшем стакане молоко и вытирала стакан белоснежным полотенцем. В доме было тихо. Сестрёнки ещё не вернулись из детского сада, а тётя Зоя отсыпалась после очередной поездки. Тишину разбивал мерный ход настенных часов в деревянной оправе. Валя, вся в мечтах о предстоящем, не сообразила сначала, откуда взялась тётя Зоя. Она сразу и не узнала её: только увидела в её руках своё новогоднее, переливающееся блестками платье. Тётя Зоя протягивала его онемевшей бабушке и кричала страшным голосом, похожим на пароходный гудок: «Посмотри, мама, что эта идиотка сделала с моим выходным платьем! Нет, ты только посмотри?!»
У бабушки из наклонённого стакана ровной струйкой выливалось молоко, и теперь все бабушкино — лицо, волосы и губы — было одного с ним цвета, а тётя Зоя, вся дрожа, все трубила как в набат, мощью голоса заглушая членораздельность звуков. И Валя с каким-то нарастающим ужасом ощущала себя все меньше и все несчастнее и как бы сжималась, превращаясь в безликое ничто, от нежелания быть отчётливо различимой все равно кем.