Сомнения

Таня, как почти все дети, не любит спать. Особенно вечером, когда все в сборе. Уже поужинал и теперь сидит с газетой отец, мягкий от абажура свет падает на его крепкий затылок с русыми кудрявыми волосами, замерла возле догорающей печки мать, устало и безвольно положив на колени белые проворные руки, читает, забравшись с ногами на диван, брат Мишка, и Таня затихла в углу за постелью — вроде играет. Но она не играет, она слушает. Гоняет в саду по голым чёрным веткам колючий, снежный ветер, шумят и протяжно, ноюще скрипят, словно просят помощи, старые стволы яблонь, глухо и тоскливо жалуясь на одиночество, страдая от неясных, щемящих предчувствий, воет где-то за садом собака, покрывается предсонной тишиной их большой бревенчатый дом. Таня боязливо смотрит в окно и сразу отворачивается. Там чернота, темень, жутко. Она переводит взгляд на отца, краем глаза отмечает мать, памятью цепляет брата в другой комнате и успокаивается. Все молчат, слышно только, как тикают на стене часы, тяжёлые, с боем, и шелестит страницами отец. За этой тишиной Тане угадываются молчаливые монологи. Все думают друг о друге, потому что думает о всех она. Вслух говорить необязательно — своим слышнее молчание, и Таня со всеми заодно. Она уже заранее простила отцу обещание сводить её в театр, на мать дуется, что та раньше времени загнала домой, Мишке грозится перечеркать его тетрадь, с пятёрками, если он не будет ей читать. Тане нравится слушать это. Когда они по вечерам собираются вместе, ей кажется, в доме становится особенным воздух — прозрачным и тёплым. Ото всех. И потому она не любит, когда мама, последний раз хлопнув задвижкой в печке, говорит быстро и строго:
- Все. Спать, спать. Быстро,— добавляет она тут же, поторапливая. За это Таня не любит сон.
Зато она любит утро. Стоит открыть глаза, и все словно в первый раз: мамино лицо над ней, Мишкины петушиные трели в кухне, папин чужой вид в костюме и галстуке, и горький, растекающийся по дому дымок растапливаемой печи, и новый впереди день. Больше всего Таня любит зиму А сейчас как раз зима, и Танино снаряжение, высушенное, уже ждёт её на стуле, валенки стоят рядом. Мама отпускает ее надолго, поэтому здоровья у Тани полно и щеки всегда красные как яблоки. Таня поднимается, едва открыв глаза.
- Ты бы полежала ещё, куда такую рань глаза таращить. Спи. Вот их провожу, тогда тобой займусь,— говорит, входя за чем-то, мама.
И Таня послушно опускается на подушку и смотрит в окно, в предрассветный сумрак. Окно её выходит в сад, и ветви яблонь, тонкие и длинные, задевают раму, царапают стекло. Но вот в доме все стихает, и она встаёт. У неё пока нет никаких обязанностей. В детский сад она не ходит. На их улице все дети дома с бабушками или с мамами — у многих они не работают. Город, где живёт Таня, большой, с высокими красивыми домами, но улица с её домом — садами, огородами, заброшенным поодаль оврагом — напоминает деревню, и она, не умея сравнивать, довольна тем, что имеет, душа её, полюбив привычное, не разменивается на новые впечатления. После завтрака и «Угадайки» Тане разрешают выйти из дома. В предвкушении обжигающего, арбузного запаха Танины руки сноровистее справляются с одеждой. Мать сталкивает с крыльца санки, вслед за которыми выскакивает Таня.
Застыла, оглушённая январским холодом, широкая длинная улица. В середине её, наискосок от Таниного дома сияет большой овал залитого и вытертого до паркетного лоска катка. Нарядное, в просторном утреннем небе остановилось в зажмуренных лучах ярко-лимонное с розовыми холодными брызгами солнце. В его ясных бликах оживают ровные ряды разномастных деревянных домов, загороженных от чужого глаза высокими почерневшими заборами, которые ещё темнее и непригляднее в ореоле яркого дня. Улица свободна от взрослых, поэтому ещё полнее чувствуют свободу дети; и что стоят словно снеговики, намертво припечатавши тяжёлые с калошами валенки в мягкий снег, и только смотрят безмятежно-умудрённым взором, не решаясь на единственный шаг, и которые, быстро набросав уроки, лихо, поражая изумлённую, благодарную публику, демонстрируют недавно купленные коньки.
Таня вначале разбегается, раскатывает санки и быстро вскакивает в них на ходу. Так она занимает себя, пока не устаёт. Потом она переходит на лёд и долго, без устали раскатывается на валенках — мать не велит этого делать, и Таня не упускает из виду свою калитку. В воздухе колокольчиками звенят детские голоса, и Таня, погрузившись в них, с упоением набирает здоровье. Но вот она накаталась, наползалась по льду и теперь лежит на спине, на своей тёплой коричневой шубке и, словно на пляже, греется о горячие лучи солнца, мечтательно созерцая припорошенный снегом воздух. Ей так хорошо и вольно, как после долгого сна, и она, не отрываясь, вглядывается в чёрную точку, в которую превратились щемящие лучи, и старается своё маленькое, лёгкое существо притянуть к той несказанно далёкой точке, чтобы через неё получше рассмотреть мир. Сбоку на варежках и валенках подползла Инга. Она новенькая здесь. Вот дом её, напротив катка, зелёный с красной трубой. Если прикрыть от солнца глаза, а потом чуть раскрыть, то дома зелёненького совсем не будет, останется труба, улетающая за дымом. Таня зажмуривается крепче, до боли в глазах, а потом быстро раскрывает их и видит, как с дымом уносится что-то большое, чёрное, может, баба-яга на помеле, и Таня с упоением разглядывает свою находку ещё и ещё раз.
- Инга, домой,— зовёт с крыльца яркая, красивая женщина, её мама.
Инга все ещё карабкается рядом и никак не может встать. Она, наконец, встаёт и тут же падает на Таню. Таня слышит, как она недовольно бурчит.
- Неохота? — сочувствует Таня.
- Ага,— сопит та.
Они поднимаются вместе и, встав на четвереньки, доползают до кромки льда, к снегу Инга уходит, остальные провожают её сочувственным взглядом. Перестают тискать друг друга мальчишки. Стоят, смотрят. Все знают, что Инга пошла читать. У неё такая обязанность. Два раза в день по часу она читает, хотя ей, как и Тане, всего пять лет. Никто не понимает нужности этих занятий, хотя как раз за это её сильно уважают, и сама она с мамой армянкой, папой лётчиком и букварём воспринимается как инопланетянка. За ней закрылась дверь, и ребята, мгновенно забыв её заботы, возвращаются к своим. Одна Таня оставляет Ингу в своей душе, что не мешает ей разбежаться и лихо проехать по самому скользкому месту и не упасть. Потом, прямо посреди катка, она укладывается лицом к небу и думает об Инге. Ей тоже хочется уметь читать, чтобы быть умной, как Инга, и не приставать к Мишке с просьбами — почитай да почитай. Таня не знает, как это сделать, у них в доме нет букваря, такого нарядного, таинственного букваря, от которого быстро поумнеешь и вырастешь. Вообще ей все хочется иметь, что есть у Инги. Хочется чёрные, кольцами, густые, короткие волосы, чёрные с загнутыми вверх ресницами глаза, папу лётчика, которого надо бояться и к приходу которого успеть прочитать страницу букваря, маму, которая носит шёлковый с птицами халат и похожа на артисток с Мишкиных открыток. И даже жить хочется, не имея своего дома и мебели, своего угла, как говорит мама, снимать маленькую комнату у чужой тёти Маруси, ловить на себе любопытные взгляды и вообще быть свободным от всего. Но самое главное, Тане охота читать. Если бы она была Ингой. Почему Инга не любит читать?
Таня поворачивается лицом к двери, за которой скрылась Инга, и мысленно идёт за ней. Она осторожно — такая сердитая тётя Маруся — проходит в комнату Снимает шубу, шапку с тугой резинкой, валенки и заледенелые от мороза и снега штаны. Кладёт все к печке и проходит к круглому, под зелёной бархатной скатертью столу. Забирается с коленями на стул и раскрывает букварь. Мама сидит сзади на маленьком диване, на котором спит Инга. У них всегда холодно, дохнешь — и пар выходит поэтому она кутается в большой пуховый платок и, устремив своё белое, мраморное лицо с горящими глазами прямо в окно, делает вид, что слушает её.
- Ма-ма мы-лом Лу-шу мы-ла,— читает, растягивая слоги, Инга, плохо понимая, зачем ей это, останавливается, прислушиваясь к голосам за окном, и, мучительно пересилив себя, водит маленьким пальчиком по грозным строкам.
- Инга, старайся, скоро папа придёт.
Инга, упрятав подальше созревшую слезу, читает. А солнце все сияет, совсем можно ослепнуть от него, оно и не движется, словно застыло на месте и все застыло — нет Инги.
Таня чувствует незаполненное рядом пространство все острее и не выдерживает Она подходит к зелёной крашеной двери и сначала несмело стучит кулачком, потом, постояв немного, поворачивается спиной и с силой бьёт пяткой, пока дверь не открывается.
- Что тебе, Таня? Инга ещё не закончила урок.
Таня своими синими глазами молча смотрит на Ингину маму. Ей так хочется дотронуться до этой красоты и ощутить её.
- Ты попозже приходи, Танечка,— уже мягче говорит она и исчезает за дверью.
Таня бредёт назад к катку. Она стоит и смотрит на ребят, на минуту впустив в себя смех и буйное, неосознанное веселье, а потом словно выключается из всего и опять ей пусто, и она поворачивается к своему дому. Она подходит к двери и сильно стучит, вкладывая в стук все своё недовольство.
- Ты что, заболела? — у мамы испуганный и растерянный вид оторванного от дел человека.
Таня молча проходит в дом и молча раздевается. Потом зовёт маму и, вытянув тоненькую книжку из Мишкиной этажерки, протягивает ей. Мама растерянно смотрит на книгу, раздражённо вздыхает и, полистав страницы, читает наспех, без выражения: «Три девицы под окном пряли поздно вечерком...»
 - Ты помедленней,— останавливает ее Таня,— я читать научиться хочу.
Мама послушно читает по слогам, а Таня почему-то представляет Ингу над букварём, её маму, спокойно, без забот слушавшую Ингу, и думает о том, что никогда её мама вот так не сидит и не заставляет Таню учиться, все ей некогда, все она чего-то не успевает
- Ты мне буквы расскажи,— просит Таня.
Мама смотрит на часы, которые бьют час, и быстро показывает, приговаривая: опять не успела, а Таня, изо всех сил напрягаясь, прочно, на всю жизнь запоминает. Сидит она долго. Уже пообедал и снова ушёл отец, приходил из школы и убежал на улицу Мишка, натаскала воды на завтрашнюю стирку мать, отодрала ломом смёрзшийся уголь, расчистила в саду дорожки и теперь готовит им ужин. В саду от заходящего солнца сделался розовым и прозрачным снег, уселись, вздыбив перья, друг против друга на блестящих проводах чёрные вороны, а Таня все запоминала такие сладкие, почему-то томящие неясным буквы, соединённые в дивные, озвученные ею слова. Наконец она устала, стягивая с верёвки над печкой тёплые уже штаны и варежки. Таня кричит: - Мама, я — гулять.
Темнеет, от чёрных в саду деревьев тянутся длинные тени. Зыбкая, колеблемая жёлтым светом от зажжённого фонаря тень столба ещё больше подчёркивает наступающий вечер. Инга, завидев новую подружку, бросается, широко раскинув руки:
- Таня, как хорошо, что ты вышла, так скучно без тебя.
И снова они на льду, и снова быстро и внезапно раздаётся голос её мамы:
— Инга, читать.— А им показалось, что они только вышли.
Вечером, сидя возле игрушек, Таня уже думает не только о своих. Она думает об Инге. Представляет, как сидит та, с ненавистью глядя в раскрытый букварь. Тане жалко её и себя, она невольно, впервые, разглядывая папин крепкий затылок и мамины уставшие руки, начинает сомневаться в том, что и они думают о ней, чувствует себя как бы отдельно от них, не обижаясь, а принимая всю свою ненужность и назойливое вторжение в их непонятную, серьёзную, взрослую жизнь, ощущает себя одинокой и забытой, и ещё ближе и понятней становится Инга, хотя Тане так хочется быть сейчас рядом с ней и смотреть и водить пальцем по раскрашенному букварю. Таня вся запутывается в своих несвязных, непонятных желаниях и впервые в жизни просится спать.
;