Мама любила петь

Она пела всегда. Готовила ли обед, стирала или мела пол, но особенно пелось ей возле печки. Пелось не тогда, когда выходила в холодный двор за ледяными дровами и когда отковыривала ломом смёрзшийся уголь, отчего на лбу у неё обозначались две глубокие морщины, с которыми она и входила в дом, непременно крича на Таню за что-то. А в тот момент, когда печка разгоралась и было видно, что тяга хорошая, и Таня слушала, как гудит вся печь, будто разгоняется перед дальней дорогой; вот тогда мать наклонялась над противнем, куда ссыпала золу, и перебирала в нем угольки, и пела.
Пела она всякие песни, но особенно любила «Тучи над городом встали». Таня не особо вслушивалась в слова, просто она успокаивалась от маминого хорошего настроения. Кроме них, в доме в эти минуты никого не было. Таня особенно любила это послеобеденное время. Любила и свою комнату окнами в сад. Солнце уже перекатывалось с соседней крыши и неярко светило манящим, но неживым и ничего не обещающим кругом. На чистом, скользком снегу лежали, словно нарисованные, чёрные, корявые тени яблонь. Было тихо. Лишь изредка нарушалось это гавканьем, очевидно спросонья, старой собаки да лёгким шуршанием на чердаке — верно, охотилась за добычей кошка. Мать своими песнями не нарушала мерную, тёплую тишину, лишь подчёркивала её, вбирая в сильные звуки голоса.
Таня стояла перед окном и смотрела в сад. Она и сама не знала, о чем думалось тогда. Обо всем сразу. О нем, том самом, ради которого так радостно было бежать в школу и не лень вставать по холодным недосланным утрам, которого сегодня — оттого и тоска весь день — не было в школе, а она ждала каждую перемену, вдруг войдёт, ждала даже тогда, когда было ясно, что уж все, не придёт сегодня; думалось о новогоднем утреннике через неделю, на котором ей придётся выступать: не решили окончательно с тренером — с лентой или без предмета, о контрольной по математике, которой она немного боялась; о сегодняшней тренировке — она передёрнула плечами, ощущая потребность двигаться. Мало ли о чем думалось ей в это время перед зимним окном. Просто стоило вот так постоять, и все вокруг окрашивалось в такой же оранжевый, как круг от солнца, цвет. Все устанавливалось в ней, как бы одобряя дальнейшие— плохие и хорошие — перемены. И как аккомпанемент этому настроению входили в неё песни матери.
Последнее время они, правда, раздражали. Ну, что она, словно из того века, старье заводит Сейчас другое поют. Да какой с неё спрос, с матери? Знает печку да стирку, а с Тани спрашивает только отметки. «Ну, как училась?» — не успеет та на порог. Только пятёрки подавай, если нет, специально делает злое лицо — воспитывает. Недавно Таня тройку умудрилась схватить по ботанике. Ни за что. За разговоры. И от обиды и злости на себя чуть не разревелась в классе, еле сдержалась. А пуще всего испугалась матери. Узнает — на тренировку не пустит. И так всякий раз с боем уходит Хочет, чтоб Таня, как она, при доме была: мыла, убирала и уроки учила. И так и вышло. Впереди бежал Генка — сосед, и когда Таня вошла в дом, было ясно, что мать все знает.
Может, с тех пор Таню и раздражают ее песни, и она теперь нарочно, уронив что-нибудь, заставляет мать вздрагивать или бесцеремонно кричит, прервав её: «Тапки мои опять убрала?» Но такое случается редко. Таня боится матери. Для неё это совсем другая жизнь, почти чужая: заботами, нехватками, отсутствием свободного времени. И потому, когда поёт мать, Тане не верится, что это именно она — так непохожа на обыденную.
На тренировку бегали с Людой. Та жила рядом, а училась в другой школе, где у Тани тоже были знакомые, и длинная дорога уходила на обсуждение новостей двух школ да подруг из секции. Иногда за разговором — это случалось всякий раз возле красочной афиши о новом фильме — тренировку меняли на кино, заранее страшась следующей: на этот счёт было строго. Тренер могла и не пустить, а если разрешала остаться, то, лови её взгляд не лови, делала вид, что не видит Но что-то подталкивало к таким вот выходкам. И главное, кино было не всласть.
А тренировки были чудо! Таня ещё сбрасывала с себя многочисленную зимнюю одежду, топталась озябшими ногами на холодном, крашеном полу, натягивала настывший в сумке купальник, тапки, закалывала косы, чтобы не прыгали по спине, а в зале уже звучали мощные аккорды старенького пианино. Пианистка тоже готовилась, ей играть четыре часа, сколько длится тренировка. Таня вбегала в зал, а там! — кто разминается, кто обруч крутит, кто мяч на пальце вращает, кто скакалкой свистит Потом все вытягиваются в длинную стройную линию, чуть ли не во весь зал, и тренировка начиналась. Звучал Дворжак.
- Красиво стоим, красиво! — стараясь перекричать пианино, вторила ему Светлана Семёновна.
И Таня до боли напрягала прямую спину и, сцепив губы, старалась унять дрожь в вытянутой вперёд сильной и больной теперь, словно чужой ноге. А музыка лилась, хотелось встать с ней вровень — так высока и чиста была.
- Таня, не халтурь! — опять на весь зал взывала тренер, и было приятно, хоть и ругала, но ведь смотрела, значит, что-то интересно ей у меня, думала Таня. И вот волны, когда сгибаешься, округляя спину, словно обнимая себя осторожно и с любовью, и выносишь вверх и выше, и выше, и сильный, плавный прогиб в спине, и, словно аккорд, точно найденное положение головы.
- Хорошо,— слышит она, и кажется, дышать стало легче.
Все они одна команда, и Тане хочется, чтобы «хорошо» было у каждой. Они — «художницы». Так зовут их ребята из других секций — боксёры, гимнасты, баскетболисты, которые иногда приходят раньше, чтобы посмотреть на них, и тогда хочется делать ещё лучше. После станка Таня подходит к пианистке и изучает названия пьес и менуэтов, и ещё долго, пока не зайдёт домой, звучит в ней музыка.
В школе на маленьком клочке — кто-то отдирал — висело объявление. Таня подошла: в воскресенье для всех желающих кружок бальных танцев.
Желающих танцевать оказалось много среди пятиклашек. Расставили по парам. Мальчиков, как всегда, не хватало. Но Тане нашёлся. Немолодая, незнакомая женщина в чёрных с массивными каблуками туфлях показала первые движения танца со смешным названием падекатр. Все засмеялись, но ногами зашаркали старательно. Таня справилась легко. Когда были разучены первые движения, вышла Женя Гарнилина из седьмого «А» с аккордеоном на груди и чуть поднятым правым плечом, как у всех баянистов. Тане она очень нравилась, эта Женя. Стройная, с такими большими, яркими глазами, хотелось подойти поближе и погладить её длинные косы с голубыми лентами, заглянуть в глаза или просто постоять рядом. Таня не знала, что она умеет играть. Женя встала в сторонке, склонила голову к плечу и, быстро пробежав по клавишам тонкими пальчиками, заиграла. Тане даже танцевать расхотелось, хотелось смотреть на Женю и слушать её аккордеон, белый, с чёрными переливчатыми клавишами. Разучивали вальс. Таня умела, и учительница, заметив, вывела её в середину зала и заставила танцевать. И Таня, замерев от счастья, широко кружилась под Женину музыку.
Предновогодняя неделя тоже была сплошным праздником. Тут уж не до уроков. Наряжали огромную ёлку в спортзале, украшали класс, репетировали последний раз под музыку.
И наконец, утренник настал. Таня волновалась с самого утра. Натёрла зубной пастой тапочки, десять раз примерила новый купальник — ярко-синий, под него специально купила и теперь прикрепляла к палочке ленту, такую же вплела в косу. Страшно было одной на высокой, залитой светом сцене — кругом народ.
Наконец, все позади. Она уже сидела в зале и почти не помнила, как выступила. Успокаивалась оттого, что кто-то трогал за плечо, или тряс руку или оглядывался, чтобы сказать «молодец». И она поняла, что теперь можно успокоиться. И стала смотреть на сцену Там шёл спектакль школьного драмкружка. Таня многих узнавала. Вон Наташка Диденко из седьмого. Ничего не боится, так бойко говорит, как будто подружкам на улице рассказывает Ой! Ой! Ну совсем как артистка, полезла через стул, штаны розовые мелькают Таня незаметно оглянулась, нет, никто не смеялся, все слушали. И она вздохнула облегчённо. И тут Таня снова ахнула — приятно стало, на сцену вышла Женя Гарнилина. Теперь без аккордеона, у неё была своя роль. Она, конечно, была лучше всех. И Таня так радовалась за неё, что невпопад захлопала, но все поддержали, наверно, тоже от радости, и артистам пришлось слегка прерваться, но потом они заиграли ещё бойчее, и голоса звенели радостно даже там, где слова были печальные. И вдруг вынесли гитару и подали Жене. И она взяла так, словно это был ее аккордеон, удобно села, чуть отставив ногу, тронула струны, примеряясь, и запела... Запела она «Тучи над городом встали». Таня слушала, подобравшись. Она не знала, как отнестись к этому. То, что пела мама, было немного другое, та пела о прошлом, а Женя о будущем, хотя слова были одни и те же. Да, собственно, и в слова-то Таня вслушивалась впервые, раньше она как будто знала их, но, не вникая, просто повторяла по привычке. Но ведь песня была та же! «...Кто ты, тебя я не знаю, но наша любовь впереди»,— пела Женя, голос был звонкий и тоненький, гитара играла негромко, но все это вместе: сцена, Женя со своей красотой, гитара и песня — все это был праздник. И хотя по спектаклю Жене больше петь было не положено, зрители, угрожающе топая, требовали ещё. И тогда в зале погасили свет, а Женя пела все мамины песни — и «Ах, путь-дорожка» и «Тачанку», а потом сказала, свесив ненужные для игры руки: «Я больше не знаю»,— и тогда её отпустили.
В этот вечер маме было не до песен. Убегало тесто, и она, расстроенная, собирала его назад в большую, обливную кастрюлю. Таня вертелась рядом, ей почему-то хотелось помогать маме. Но та ругалась и сердито взглядывала на Таню, и Таня — удивительно! — не обижалась. И ей даже показалось, что мама — это почти она, только с другими заботами.