26. 7. 2017. Семён Киперман. Оторванный от Парвуса

 (Очерк о сыне известного германского и российского социал-демократа Парвуса-Гельфанда – советском дипломате Евгении Гнедине. Публикация   ИСРАГЕО.)
                *     *     *

…Думаю, название – каламбурное: автор имел в виду  «клочок паруса»… Вольно ему на таком трагическом материале играться словами…

Мне довелось некогда читать мемуары Евгения Александровича Гнедина: его, заведовавшего отделом печати советского наркоминдела в самые страшные 1937 - 38 годы, т. е. осуществлявшего контроль над информацией о дутых московских процессах, шедшей за рубеж и, сдедовательно, заведомо лживой, в 1939-м забрали на Лубянку, и там его пытал, то есть попросту бил смертным боем, в кабинете Л.П. Берии и в присутствии хозяина кабинета, будущий министр госбезопасности СССР  Кобулов, а также другие, менее высокочиновные палачи. Избивали резиновыми дубинками, выполняя указание Лаврентия Палыча, «чтоб следов не оставалось».

Когда в СССР стали возможны такие публикации, мне о пытках и избиениях  как методе дознания, принятом в практике следственной работы советских «правоохранительных» (?!) органов, было давно известно  от несознательной родни. Старшая папина сестра Сонечка мне, 19-летнему, в связи с арестом моих папы и мамы не дрогнула рассказать о том, как вырвали «признание» в подготовке «военного переворота» у её (и моего отца) двоюродного брата   - крупного военного  - начальника сперва Московской, потом Киевской артшкол полковника Ильи Росмана:  его  избили до полусмерти, порвали рот, и когда он валялся в крови на полу, сказали честно и откровенно: «Подпишешь протокол допроса с признанием, что готовил военный переворот, – вылечим, посадим в лагерь, порубаешь дровишек, но будешь жив: а не подпишешь – подохнешь». Он подписал – и дожил до реабилитации. Всю войну он, обучивший сотни и тысячи артиллеристов, пилил лес, - товарищ Сталин так до фронта и не допустил. После войны его освободили, и советские маршалы, знавшие его лично (Говоров, Воронов) обещали: Илюша, вот-вот тебя реабилитируют, и весь полковничий заработок за все годы получишь…»  Как не так: снова забрали, отправили в бессрочную ссылку…

В семье родителей отца воспитывался младший сын их рано умерших друзей – Моня Факторович. В гражданскую войну за храбрость в боях был награждён орденом Красного знамени. В те времена ордена не были такой сущей безделицей на уровне эмалированных значков, какими стали до войны: мальчишками мы в 30-е годы, встретив на улице человека с орденом на груди, по нескольку раз забегали перед ним, чтобы лишний раз только взглянуть на такую редкость: орден на груди героя...

  Из кавалеристов выучился на танкиста и принял участие в формировании кадров танковых частей Красной армии, долгое время заведуя этими кадрами в Генеральном штабе. Потом возглавил, в чине полковника, танковую бригаду в Харькове. В 1938-м по доносу был арестован, пытан зверски, подписал признание, но на суде заявил, что оно было добыто под пытками. Не поверили. А поверили тому, что он хотел задавить танком товарища Сталина на Красной площади во время первомайского парада. Вынесли приговор и тут же расстреляли.

У Сонечки был муж, дядя Ёня, робкий еврей-снабженец. Он в Полтаве учился в коммерческом училище вместе с братьями Росманами   и (об одном из них, Илье, рассказано выше), они при  деникинцах были в Полтаве в большевистском подполье, готовили взрыв моста, их арестовали и должны были расстрелять, писатель Короленко  хлопотал о спасении, но с ним не посчитались. Их спас робкий дружок Ёня:  не побоялся поехать через махновское Гуляй-Поле в Екатеринослас и там выкупил друзей у высокого начальства за взятку…

У этого Ени была куча братьев – я их хорошо помню: Гриша, Саша, Илюша, Боря… Этого Борю помню с 1936 года, когда он переплывал Псёл в Шишаках… До этого или после, но и его было посадили  и хорошо отлупасили. Он, правда, вздумал отбиваться – и  ударил палача ногою в пах. За это его так отмолотили… Но потом всё же выпустили.

В 1944-м  наша мама увезла больного отца из Харькова в Москеву на операцию, а меня, 13-летнего, Сонечка забрала к себе в г. Сталино (потом –стал называться Донецком). И у них же тогда жил этот Боря с женой Надей. Они наголодались  за войну и всё друг другу из своей тарелки подкладывали мясо: он – ей, она – ему обратно… И друг на друга за это кричали…  Я тогда о тех избиениях ничего не знал и очень стеснялся ходить с ними по улицам рядом: они меня дискредитировали своим местечковым акцентом и ухватками, а ещё и тем, что всё время громко говорил между собой на идише, а я стеснялся...

И вот, ещё не читая литературу о ГУЛАГе, я это милое словечко вычитал в папиной жалобе, которую он нелегально сумел переслать мне с отсидевшим «коллегой»- лагерником… А раздумывая над случившимся с родителями и не только с ними, -  сам, своим умом дошёл, помню, до причин всеобщего политического оцепенения?  Оно достигнуто ПУТЁМ  НЕБЫВАЛОГО, НЕСЛЫХАННОГО, ЖЕСТОЧАЙШЕГО ГОСУДАРСТВЕННОГО ТЕРРОРА!!!

Забывать об этом нельзя, - ни здесь, где о подобном терроре и не слыхали, ни ТАМ, где он пронизал всю жизнь.  Евгений Гнедин-Гельфанд – герой:  о он выстоял и не дрогнул,и потому у гебистов  не вышла затея с арестом и клеветой на наркома иностранных дел  М.М.Литвинова, которого люто ненавидели и сменивший его на этой1 должности  Вячеслав Михайлович Скрябин (Молотов), и И. В. Джугащвили (Сталин). И Максим Максимович, не скрывавший своей антипатии к Молотову (о  партийной кличке которого «Каменная Жопа» нам с сестрой рассказывали родители!), смог дожить до 1951 г. и скончаться в своей постели. А останься он наркоминделом – разве мог бы подписать с Риббентропом  пакт о дружбе CCCР с нацистской Германией? Да ни в жисть!..