Zoom. Квазилис. 15

Глава 15. Тыжволк.

Куда проще знакомиться в транспорте, в пути, где дороги и маршруты пересекаются, и люди априори готовы и предрасположены к контактам. «Верх пилотажа» пускать к себе под зонтик, как под крыло, видя в непогоде лучший и подходящий к «подкату» повод. Легче в любой сфере строить контакты, начиная от общепита и заканчивая скучными  очередями, чтобы развлечь себя общением. Сложнее всего в плане техники- в движущемся лифте -это самое то, где времени вообще до невыносимого невозможно мало, вообще пространственно тесно, где тебе просто нужно вцепиться в человека, и не отпускать уже от себя, куда бы ты сам, и он не стремился, куда бы он не шел, когда ты понимаешь, что других шансов на встречу уже нет, все решает только скорость и молниеносная реакция. Пока будешь считать ворон, твой шанс пропадет, и очки сгорают.

Это как песня на радио, где тебе надо «срочным порядком» дозвониться на радиостанцию, чтобы узнать, что было в эфире. Ты готовишься запомнить телефон, который прозвучит в последующем рекламном объявлении, запомнить какие-то слова из песни или мотивчик, чтобы хотя бы напеть диск-жокею. Целая дилемма, история, драма. Воплощение твоих грез и желаний, как «ускользающая красота»- устойчивое выражение, дилемма  и идиома.

Лисицы демонстративно покрывают свою территорию, метя из легкой добычи волков собой, без оглядки, как радиус захваченной территории, потому что весь чудовищный хаос и бардак этого мира начинается не с соблазнительниц –лисиц, а с искушенных и поддавшихся разложению волков. Весь сложившийся миропорядок дрогнет и рассыплется на лакомые для лисиц и падальщиц куски, если ты единожды сломаешься. Единожды предавши. Все кумулятивное зло этого мира не от того, что лисы пытаются замутить, и путаются со всеми, и дают всем, кому ни лень, и кому попало, а от того, что волки не знают себе полную цену, и становятся неразборчивыми- волки теряют свою честь, гордость и достоинство, когда путаются с лисицами -они разлагаются внутри. Лисицам простительно -они ведь более слабые, гибкие, уступчивые- лисам позволительно себя ронять, но никак не дозволено волкам. Уж волки- то должны знать себе цену, беречь достоинство от посягательств и хранить свой духовно-нравственный стержень, как в песне: «А закончив дело-к детям и жене, и на все уловки  нервы, слово сталь, у мужчин с Петровки строгая мораль», свой становой хребет, чтобы быть твердым, как камень, прочным, как кремень, а потом не огребать от волчицы, оправдываясь, говорить взахлеб-невпопад, пускаясь в пространные объяснения: «Ты все не так поняла, тебе почудилось, это не то, что ты думаешь» пускать сопли и слюни. Кляться-божиться. Махать шашкой со словами: «Маша, я люблю тебя!».

Волк шел по пустой земле не окрыленный, пустой и порожний, как в песне «ЧайФ»- «Возвращаясь с войны»: «Со сладким чувством победы, с горьким чувством вины». Но не выжженной дотла была дорога, а стерильно пуста до того, чтобы он мог зацепиться взглядом. Он шел с чувством дикой исчерпанности, как бывает, когда на тебе отвампирили в присутственных местах, где ты выжат, как лимон, волоча по земле свои раны, бинты и струпья. После лисицы хотелось выть на луну, распадаясь на детали ракеты и паззлы, сбрасывая лишний груз и вес- оставляя себе только сердце и те места, которые дал себе слово не мыть, к которым она успела прикоснуться.

Волк шел с оттраханными и отравленными лисицей руками, на которых «не было живого места». Если бы только его пальцы могли стонать, кончать -  эякулировать, «она бы уже от них давно понесла». Забрюхатили бы ее его руки. «С легкой руки», как к слову говорят, как  на примету.

Ее стоячий и не перебиваемый запах, который не выветривается, который не вытравить и не заглушить ничем другим, как не обнулить память, удалив из списка контактов. Ее жали до боли его руки, когда он стал трогать, и как последствие, все пропиталось ей, все покровы. Пока только руки были в ней, все внутри волка оставалось неприкосновенным, нетронутым и цельным. Будучи гнилым внутри, он бы с легкостью, и без задней мысли, пустил лисицу и туда, внутрь себя, дав ей протиснуться «мне бы хоть как–нибудь, мне бы хоть где-нибудь», также впустить ее и в свои мысли, словно дать ей читать твои дневники и проникаться твоим образом мыслей.

Надо  поставить установку, заслонку, когда дерево не может пустить корни, а стихия ветром просто сдувает дерево, когда оно падает, кроша все вокруг, не имея возможности зацепиться за грунт и почву. Так же и лисы, которые отрываются от волка к другому волку, разрушают и себя, и волков тем, что  бьют вдребезги и клочья волчьи семейства, внося в них разлад и диссонанс, и принося с собой в дом несмываемый приторный ничем не перебиваемый волчий запах, как аллергены для лиса и подрастающего лисёнка. В этом симбиозе и промискуитете лисьих инстинктов, ее щедрости и затейливой игры случающихся робких случайностей и ударных непостижимых умом закономерностей, когда случайности с треском превращаются в общее правило- волк видел не невинную, а явную игру с заигравшейся лисой -лисьей трагедией.

В этой встрече волк шагнул от Фреда и Неясыти- одна дала возможность сосредоточиться на писанине и  книге, другая дала возможность видеть мир вокруг себя иначе-ярче, четче и цветастее, а третья, лисица, дала самое главное- возможность понять личные границы, границы и рубежи допустимого и желаемого- там, где дальше тебя уже нет, и тебе стоит остановиться на твоем рубеже, на котором волки остаются волками, и как бы не разыгрался твой аппетит, и ты не растратился таких плечевых, ты должен хранить свою цельность, как ген, от чужого вмешательства и посягательства, «злаго очарования», даже если оно тебе самая тончайшая нега и ласка. От нее пропадет твоя буйна кудрява голова. Она сходит, как лавина, оползень, стихийное бедствие, неконтролируемое разрушение, после которого остается только разбирать завалы и устраивать час тишины, чтобы поднять всех выживших и подавших вой, лай и голос на поверхность. Она там, где ты, даже спящий, должен услышать, как она подает голос, как сигнал далекой звезды или разорвавшегося небесного светила, который должен дойти за несколько световых лет в твои рецепторы и стволовые клетки тебя стоячего.

Обычно идешь домой, чеканя шаг, чуть ли не в припрыжку, а здесь уже такого и в помине нет, как будто на ноги одели ядро и оранжевую робу, как американскому арестанту- узнику пенитенциарной системы, после того как стал совсем безвольно идти, не продираясь, не убыстряя, не ускоряя хода, какое-то дошёл до точки, какое-то пренебрежение, как будто потерял ключи и надо их заново искать, когда обычное уже не заводит, когда ищешь чего-то нового в пребывании- сообщения, звонка и сигнала «кто бы позвал», «кто бы заново открыл глаза», даже не открыл, а разлепил, мучительность поиска, какое -то кризисное явление, период, долгий переход, который нужно пройти и преодолеть, как мучительную и неизменную в своей временной перспективе, не ускоряемую событийную размеренность, мучительную пустоту шагов, какая-то бестелесность, какое-то просто проживание времени, как будто тебе нужно высидеть фильм до конца, отстоять свой пост при несении службы в наряде, дождавшись, когда тебя сменят, выдержать долгое совещание, какое-то невообразимое долгое, затянувшееся, в котором, с каждым очередным выступающим, его конец невольно откладывается, время отбрасывается назад, и переносится, и далеко еще до своего логического завершения, потому что никто никуда не торопится, это страшное ощущение, когда никто никуда не торопится, никому не нужно ускоряться, все хотят выговориться, потому что им всем дали волю высказаться.

Бесплодные пустые дни хищника, ставшего веганом по добровольному признанию, добровольное самоотречение хищника, как самооскопление, где со своей диетой № 5 садится на диетический стол. Обреченно пустые и непримечательные дни хищника, где обходишься каким-то подножным кормом, чтобы официально на учете считаться травоядным.
 
Волки любят волчиц, лисы лисиц, и здесь, если что пойдёт не так, все перепутается, и никогда не будет никакого порядка, снова воцарится первобытный хаос вместо орднунга. Когда ты рассчитываешь на то, что, как проводник, ты осуществишь ей теплопередачу, но ты не хранитель устоев и порядков, не то, чтобы нести безропотно дальше свой крест, или удалось родиться под счастливой звездой, просто все, что ты ощущал «от начала до конца», «от мала до велика», не просто повод проявить себя, умирать с голоду ради своих дежурных клятв и хваленых принципов. Так остро чувствуют, что теряют работу из-за совести, честности, принципов, открытости, когда не хочется юлить и лукавить, когда кажется, что сказал то, на что другие, «ни в жисть», не осмелятся, и никогда не скажут открыто, и в глаза, и за это осознано идешь на свою войну личного, а не планетарного масштаба.

Лиса  уходила, волк уходил, все шли своим чередом, каждый своей скатертью-дорогой, как потерпевшие кораблекрушение, как идет повздоривший с работодателем и оттого потерявший работу, пинающий с досады котов, снующих, как назло, под ногами, и раздраконенные консервные банки, цветочные горшки, как волк с сигаретой в зубах в «Ну, погоди!», или cошедший с рельсов поезд, как бегун, сошедший с дистанции, перешедший с бега на шаг, потерявший цель своего нахождения на трассе, где тебя обгоняют даже те, кто плелся в хвосте, такое дикое омерзительно пренеприятное чувство, где тебя обставляет каждый лох, и все уже по тебе от топтались или как актер или артист, вышедший в тираж, которого не приглашают даже на передачи с ностальгическим пиететом про забытых «героев давно минувших дней». «Твердый мягкий ТМ» подчеркнуто проявляет тупость.

Когда становишься старше, ждешь другого- как унылый тошнотный лузер в фильме «Красота по-американски». Когда искушен, уже когда пожил, мало остается вещей, готовых тебя завести по-настоящему. И новогодняя ночь уже лишена какой-то загадочности, праздничности, как у ребенка. Все становится размеренным и заурядным, просчитываемым, предсказуемым и банальным. Жизнь спойлит- в ней ничего уже не будет, что могло бы тебя удивить и очаровать. Волшебство и магия ночи уходят куда-то в неизвестность, в какие-то далекие края или остаются старательно оберегаемыми в твоих воспоминаниях сна и греха. Самая волшебная ночь это та, в которой сможешь пережить все это снова- волнение, зябкость в области лопаток и ключицы, трепет, ожидание, сладострастие, когда тебе уже разминают плечи. А потом у тебя вся воля и активность в действиях. Тебя нужно чуток завести, пол-оборота всего. Когда к нему прибудешь, все у тебя будет, от начала до конца, и все повторится –игра, флирт, непринужденность, азарт, как у новичка, и «все будет без лажи», все будет гладко, а не наперекосяк. Трудно себя убедить, что «чудес» не бывает. Животное такая тварь, вечно верит в несбыточное и малообъяснимое, и что же тогда «самая волшебная ночь», которая не оставит тебе ошибок, не доставит тебе неудобств, не оставит никаких следов, и просто выветрится из твоей жизни, где будет приказано забыть, или будешь тлеть остаток жизни, как фитиль, в ожидании «парного случая». В ожидании подходящего момента, в ожидании не предвещаемого непредсказуемого, не зависящего от чьих -то велений и желаний.

Не благодари. Как сговорившиеся каким-то своим картельным сговором, хранить это в памяти и беречь это в тайне, каким-то замотанным в обветшалое неприметное тряпье свитком, как что-то несбыточное, лилейное и кавайное, и малообъяснимое для непроходимых тупиц. Сон так и не смог одолеть, угомон оказался бессилен. «Может, мы обидели кого-то зря, календарь закроет этот лист».

Под ногами кружевами остается только оседающая вода, пузырящаяся ослепительно белоснежной пеной, когда они выходили с вокзала, укрывшись под одним зонтом, где он сменял руки, подстраиваясь, чтобы ей было поудобнее. А она бежала по лужам, как героиня прозы мариниста А. Грина «Бегущая по волнам», чуть ли не в припрыжку, чуть поспевая за ним, высоко задрав подбородок и нос, радуясь своему внезапному счастью, где он с неуклюжим зонтом были для нее чем-то наподобие трофейного знамени и переходящего вымпела передовицы и одновременно контрупором, чтобы не скатываться на колени к новому волку, припадая к нему, как добыча, соглашаясь быть его сучкой, как героиня Екатерины Гусевой в фильме «Человек, который знал все».

Ощущение было, как в конце фильма «9 рота»: «Мы победили». Такие победные реляции звучали из уст героя актера Артура Смольянинова Лютого. Сила проявляется и в самом отказе от силы. Сила проявляется в том, не как ты все обставишь, и не как ты все опишешь эзоповым языком, а сила от того, куда это тебя увлечет, и как все сложится.

Потом почапали по своим домам, каждый в свою конуру.