Ушибленный

Мои роды проходили тяжело. Хотя плод был ориентирован правильно – головой вперед – последняя была так велика, что никак не пролезала наружу. Пришлось сделать надрез, и только после этого мама благополучно разрешилась мной.
Родители сначала дивились на своего головастика сына, потом смирились, в тайне надеясь, что с большой головой я вырасту особенно умным. Все шло хорошо, пока я не начал вставать на ножки. Как-то днем, когда мать занималась домашними делами, оставив меня одного в кроватке, уверенная в том, что я не смогу ее покинуть из-за сетки, натянутой между ложем и перилами, ее встревожил неожиданный громкий и звонкий звук, за которым последовал рев ее дитяти. Подбежав, она увидела, что я валяюсь на полу, и кричу от боли, а на голове у меня от удара о дубовый паркет надувается здоровенная шишка. Тогда мама сообразила, что, цепляясь за сетку, ребенок встал на ножки, и оперся на перила. Он хотел податься всем телом вперед, но перила ему мешали, и ребенок через них перегнулся, высунув наружу свою тяжелую голову. Естественно, что она перевесила, и он спикировал на пол.
Казалось бы, последовавшая за падением боль должна была меня отучить от высовывания из кровати, - на это и рассчитывали мои родители, но, как бы не так! – то и дело раздавалось звонкое «Бум!», а моя голова украшалась все новыми синяками. И тогда родители запаниковали: вдруг эти удары причинят, или уже причинили необратимые изменения  в мозгу их отпрыска? Мой отец схватил пилу и в сердцах отхватил у кроватки ножки; высота падения сразу стала меньше на полметра, резко сократив энергию столкновения головы с паркетом (там ведь квадратичная зависимость). Звук удара сразу стал  глуше: принятые меры были адекватны угрозе, но, как показало дальнейшее, они запоздали.
Отклонения от нормального поведения у меня были замечены с раннего детства. Главными из них были необщительность  и агрессивное упрямство (социофобия). «Ты упрямый, как осел» - часто говаривал отец. Детское общество  меня не интересовало. Со сверстниками меня знакомила мама, но заставить меня поддерживать знакомство было невозможно: мне с ними было скучно. В коллективные игры – в «салочки» там, или в «прятки» я тоже не играл. Чем же я занимался? Целыми днями я предавался мечтаниям, воображая себя сильным и умелым – это были первые, зачаточные симптомы мании величия. Кроме того, у меня обнаружилась склонность к мономаниям: все началось с неутолимой страсти рассматривать картинки в книгах, журналах, и прочей печатной продукции. В этом деле я был всеяден: когда были просмотрены все иллюстрированные книги, а также все имевшиеся в доме журналы, в том числе, - «Америка», “Popular Science”, годовые комплекты дореволюционных «Мира искусства» и «Живописной России», я переходил на специальную литературу, - например, я с увлеченьем листал толстенную книгу «Американское строительство», (до сих пор помню, как выглядит гидроэлектростанция Боулдердам), или разглядывал бесчисленные и однообразные черно-белые фотографии горных ландшафтов в томе «Геология Казахстана». Когда все картинки, до одной, оказывались просмотрены, я за них принимался сначала, и так бесчисленное множество раз.
Так протекало мое детство, когда я мог беспрепятственно предаваться своим фобиям и маниям, но этому райскому существованию наступил конец, когда я пошел в школу. Функционировавшая по типу исправительного учреждения, советская школа наказывала учеников за проявления психических отклонений, загоняя их вовнутрь. Я тщательно скрывал свою социофобию, копируя поведение своих одноклассников, - даже выучился ругаться матом, но все равно оставался среди них изгоем; - я не участвовал ни в каких коллективных забавах, не играл ни в футбол, ни в волейбол, ни в расшибалочку, ни даже в шахматы, так как я не знал, что такое азарт; по этой же причине я никогда в жизни не был спортивным болельщиком. Кроме того, моя вызванная ушибами головы социофобия, нашла для себя новые, пугающие выходы. Одним из них явилась агрессивная лень, стремление увильнуть от обычных человеческих дел, инертность, нежелание принимать участие ни в чем, выходящем за рамки учебных обязанностей, кроме удовлетворения очередной мономании, которой в школьные годы стало обильное и беспорядочное чтение. Например, к десяти годам лет я (тайком) прочитал собрание сочинений Анатоля Франса.
В эти же годы проявилась еще одна настораживающая черта: неспособность испытывать жалость и сострадание, черствость, и даже немотивированная жестокость. Первым ее объектом стало единственное домашнее животное – кошка, над которой я постоянно проводил эксперименты: то обстригал ей усы, чтобы проверить их значение для ориентирования в темноте, то исследовал, как на нее действует состояние невесомости, - изо всех сил подкидывал ее вверх, наблюдая за ее поведением в состоянии свободного падения. Потом моя активность переключилась на майских жуков, которые в то время ужасно расплодились в местности, где находилась наша дача, нанося ущерб лесам и садам. Из кирпичей и глины я построил эшафот, на который отловленные мною жуки влезали, повинуясь естественному инстинкту: подняться на верхнюю точку, чтобы с нее взлететь. Но как только они всходили на вершину, я приводил в действие самодельную гильотину, отрубавший им голову, и их трупы сваливались в специально отрытую яму. Казни вредителей леса проводились с широким размахом, пока о них не прослышали наши соседи,  не возмутились по этому поводу, и не потребовали их прекратить, хотя я заботился лишь об общей пользе.
С моим переходом от отрочества к юности моя социофобия стала проявляться в виде борьбы двух комплексов: комплекса неполноценности и комплекса превосходства. Последний одержал временную победу в последних классах средней школы, в результате чего я смог поступить на престижный Физфак МГУ, но там оказалось, что у меня весьма посредственные математические способности, не позволяющие удовлетворить вызванную ушибами головы манию величия. В результате я ударился в другую противоположность - мною полностью овладел комплекс неполноценности. Нельзя сказать, что я с ним не боролся. То и дело я принимался за какие-нибудь побочные занятия – рисовал, изучал иностранные языки, писал модернистские стихи (например, поэму Phyloxera), и прочее, но и в них добивался лишь посредственных результатов, которых для удовлетворения мании величия было мало. Одно время я даже занялся парусным спортом, но был неуспешен из-за отсутствия азарта.
По той же причине я не имел успеха у женщин: женщины любят охотников («на ловца и зверь бежит»), я же не только никогда не охотился, но даже рыбу не ловил. (Правда, есть женщины, которые предпочитают проявлять инициативу сами, но я от них защищался при помощи своего агрессивного упрямства, ставшего легендарным). При таких моих свойствах кажется чудом, что я вообще побывал женатым, произведя на свет небольшое потомство.
За время моей юности в силу ее кратковременности я не смог побороть в себе комплекс неполноценности. Из этой неудачи я сделал единственно правильный вывод – если я смогу с ним вообще справиться, то лишь культивируя еще более тяжкий недуг - комплекс превосходства.
На каких путях это можно осуществить, мне подсказали «коллеги» по отрасли, которую я выбрал после окончания учебы. В ходе ожесточенной конкурентной борьбы, желая меня вышвырнуть с магистрального пути, ведущего к славе, и материальному преуспеянию, они меня третировали, как изгоя: «У него сомнительное классовое происхождение!» «У него порочные взгляды и наклонности!» «У него нутро гнилое!» «Он вообще ненормальный!» То есть, меня всячески маргинализировали.
И тогда я решил, что это большое преимущество – быть не таким, как все, и стал пестовать свою неординарность, поступая вразрез с общепринятыми обычаями, высказывая непривычные взгляды и демонстрируя нетрадиционный вкус. В результате я принял политическое мировоззрение, которого придерживается меньше одного процента населения; я посещаю почти исключительно выставки современного искусства, на которых часами пребываю в полном одиночестве, я хожу только на те фильмы, где в зрительном зале, включая меня, не больше трех зрителей, слушаю (в записи) произведения авангарда классической музыки (Штокхаузена, Ксенакиса, Лахенмана, и других), о которых в России знают, может быть, сотня любителей;  читаю только книги тех авторов, у которых очень мало читателей, и всем этим ужасно горжусь: вот какой я редкий! Это ли не проявления комплекса превосходства, в которые, наконец, успешно претворилась моя социофобия?
Кроме того, моя склонность к мономаниям тоже никуда не делась, но в зрелом возрасте только усиливалась.
От беспорядочного пожирания книг я перешел к их собиранию, в результате чего многие тысячи томов (я даже приблизительно не знаю, сколько) заполнили почти все мое жизненное пространство от пола до потолка в четыре ряда, так, что, если мне понадобится какая-нибудь книга из последнего ряда, то проще купить новую, чем эту достать. (Но я все равно радуюсь такому обилию книг. По крайней мере, оно делает невозможным пугающий меня кошмар квартирного ремонта).
Потом моя книжная мономания постепенно сменилась мономанией поездок в заграничные путешествия, которая превратилась в настоящее безумие, и которой, тем не менее, не видно конца.
Наконец, самым страшным, самым разрушительным видом мономании была моя производственная деятельность, которая чаще всего была направлена на почти недостижимые цели, которые я стремился достичь, с фанатизмом используя свое агрессивное упрямство, не считаясь ни с временем, ни с собственными силами, ни со здравым смыслом. (Зачатки садизма, проявившегося по отношению к майским жукам, и пресеченные в детстве соседями по даче, в зрелом возрасте перешли в полноценный мазохизм). Результаты моих трудов редко достигали желаемого, но я рьяно следовал своей мономании все пятьдесят лет трудовой жизни. По крайней мере, в этом я находил оправдание, что постоянно манкировал выполнением самых обычных человеческих дел, которых боялся, как черт ладана, так как догадывался, что к ним неспособен.
Эта мономания кончилась плохо: поскольку я достал начальство своим комплексом превосходства, перешедшим  во вполне развитую манию величия, меня уволили на пенсию на том основании, что мол, я … ненормальный! Глупейший аргумент! Я был ненормальный с тех самых пор, как в детстве много раз ударился головой об пол. И ничего: прожил с этим всю жизнь, и принес пользы больше, чем многие «нормальные», а пострадал от этого только я сам!
Ладно, Бог им судья!
Но интуиция мне подсказывает, что острое нежелание заниматься обычными человеческими делами скоро толкнет меня в объятья очередной мономании, которая будет более свирепой, чем все предыдущие!

Дорогие читатели! Теперь, когда на моем примере вы знаете, к каким катастрофическим последствиям могут привести травмы головы, полученные в раннем детском возрасте, заклинаю вас: следите за своими малолетними детьми, не допускайте, чтобы они ударялись головою об пол!

                Май 2017 г.