Баба Марта

                «Возлюби врага своего, как самого себя...»
                Евангелие от Матфея. Мф. 5:43-48               

Зимой  2008 года мне пришлось полежать в пульмонологическом отделении нашей ведомственной больницы в Химках. Со мной в двухместной палате оказалась молодая женщина, очень приятная и разговорчивая. Она была моложе меня – лет сорока, улыбчивая, с синими глазами и густыми светлорусыми волосами. Крепкая, но не толстая – такая, про которых говорят – сбитая, или – кровь с молоком.  Звали ее  Марина  Земнухова, она была сотрудницей этой самой больницы из отдела  статистики.
Между нами сразу возникла  взаимная симпатия,  с первого слова, а скорее всего – с первой шутки.  Как важно бывает почувствовать в незнакомом человеке  проблеск юмора – как некий радар,  маячок, сигналящий тебе: можно придвинуться ближе, опасности нет. Осторожно кидаешь пробный камушек  и ждешь ответа. И собеседник твой  делает то же самое.  И вот вы уже на одной волне – и так легко и свободно льется ваш разговор!  И приходит чувство облегчения еще и оттого, что вы сразу нашли общий язык, а вам ведь придется бок о бок  жить в этой маленькой комнатке-палате достаточно долгое время. Просто гора с плеч.
Тем для разговоров у нас было предостаточно.  Выяснилось, что у  Марины, как и у меня – двое сыновей, причем примерно с такой же разницей в возрасте. Поэтому большая часть наших разговоров была посвящена обсуждению педагогических и медицинских вопросов, касающихся наших отпрысков.  Еще оказалось, что мы обе  обожаем готовить, и  мы без конца делились советами и заветными рецептами наших фирменных блюд.  Это было еще более актуально на фоне скудного больничного меню,  хотя мы и утешали друг друга, что это лечебная диета и повод сбросить лишние килограммы.  Впрочем, от вкусной выпечки из буфета мы при этом не отказывались…
Потом нашлось еще одно совпадение в наших судьбах: Марина с упоением рассказывала про дом в деревне  Караваево  Владимирской области, который они купили с мужем и были заняты его перестройкой все последние годы. Когда я ей сказала, что мне знакомы эти края, что в этой прославленной Владимиром  Солоухиным деревне (селе, точнее) я провела незабываемый август 1981 года после второго курса института (об этом – отдельный рассказ!)– ее восторгам не было конца! Она во всех подробностях описала мне изменения, произошедшие в Караваеве с тех далеких пор…
И, конечно же, мы без конца хохотали. Рассказывали друг другу анекдоты, разные забавные истории из нашей «гражданской» жизни, а иногда просто ядовито обсуждали каких-нибудь соседей по отделению или медперсонал.  Марина мне поведала все тайны и сплетни, кипящие и зреющие  в недрах  119 больницы: кто кого, с кем и по какой причине – в общем,обычные бабские  разговоры.
Никаких заоблачных тем мы не касались: обеим было вполне  комфортно на выбранном нами  житейско-бытовом  уровне общения. И я боялась разрушить созданную нашим общением гармонию, ввернув ненароком какое-нибудь словцо из иного «дискурса»(вот-вот – таких  ляпов не должно было быть!).
Но однажды все-таки вырвалась у меня  фразочка – автоматически я произнесла одну очень любимую мною пословицу на немецком языке. Марина помолчала, а потом улыбнулась и ответила мне в унисон – но я не сразу осознала, что ответила-то она мне на чистейшем  Hochdeutsch!
А когда осознала – повисла пауза…Откуда ты знаешь немецкий? В спецшколе училась? Но такое произношение ни в какой спецшколе не получишь…Ты жила в Германии? Ты - немка? – просто шквал вопросов.
И тогда  Марина поведала мне удивительную  историю, ради которой я и решила написать этот рассказ…
Я пишу его от первого лица – так, мне кажется, будет живее и выразительнее представлена эта история…
«Я - не немка, и ни в каких спецшколах не училась. Я училась в самой обычной школе, где иностранный язык начинался с пятого класса, причем учила я английский.
 Мой папа – военнослужащий, был направлен из Подмосковного Одинцова в Калининград с  20-летней беременной женой. Им дали квартиру в старой части города, в 4-х этажном доме довоенной постройки, с высокими потолками, лепниной, гулкими лестничными маршами с витыми чугунными перилами, с немецкими надписями – в ванной, на кухне, на почтовых ящиках. На этажах было по две квартиры, внутренний двор был большой и тенистый – старые платаны с корявыми стволами образовали зеленую крышу над площадкой, где играли дети – и никакой дождь был не страшен… Вскоре родилась я, а еще через два года – моя сестра.  Маме было  22 года, никаких бабушек и дедушек у нас не было. Они были, конечно, но очень далеко от  нас: папины родители жили на Урале, в Лысьве, а мамины – под  Москвой, в  Подольске. Все они были еще достаточно молоды, работали, и приезжали не чаще раза в год, да и то ненадолго. Так что маме приходи-лось крутиться с двумя малышками, хозяйством, и без помощников. Папа приезжал поздно со службы, и по выходным часто отсутствовал. Но это было нормально, многие так жили и никто не жаловался.
И вот однажды, как рассказывала мне мама (я еще была очень маленькой и не помню), в нашей квартире раздался звонок. Это было вечером, все были дома. Папа открыл дверь и увидел немолодую, скромно, но опрятно одетую женщину. Соседи потом сказали, что она весь день просидела во дворе на лавочке. Будто бы ждала кого-то.
Она поздоровалась и назвала свое имя – Марта Федоровна. «Вы разрешите мне зайти к вам на минуту – я хочу посмотреть на дом, в котором я родилась и выросла, где жила моя семья». Говорила по-русски, но с силь-ным акцентом. Родители пригласили ее войти, и она прошла по комнатам, постояла в каждой немного, посмотрела из окон и, собираясь уйти, поблагодарила и еще раз извинилась
.«Я рада, что здесь растут дети, в доме должны быть дети – иначе все не имеет смысла…». Мама, видя, что женщина устала – видимо, приехала издалека, пригласила ее выпить с ними чаю – они как раз закончили ужин. Она согласилась.
За чаем они разговорились, и Марта рассказала, что в 1943 году умерли ее родители, муж и брат погибли на фронте, а ее маленький сын умер от пне-вмонии в дороге, когда их департи-ровали из Кенигсберга вглубь Германии. Но до Германии она так и не доехала, сошла с поезда с умирающим ребенком на территории Литвы, где и осела на долгие годы. Прибилась к общине остзейских немцев в небольшой деревне – там и жила в домике на двух хозяев,  документы восстановила – стала гражданкой СССР. Была у нее еще старшая сестра  Маргарет, замужем в Дюссельдорфе, но она не знает ничего о ее судьбе уже больше пятнадцати лет – вот и подумала, может быть и она наведывалась в родительский дом, искала знакомых.
– «Никто не приходил к нам до вас» - ответила мама. Марта не жаловалась, не винила никого в своих потерях:«…такое было время, война...». Да и могла ли она винить молодую мать, совсем еще девочку, занявшую ее ква-ртиру, а сейчас пригласившую ее за стол и поившую чаем? Она написала свой адрес на листочке бумаги – на случай, если сестра появится и захочет ее разыскать.
Не знаю, как так вышло, что мама в этот же вечер предложила Марте ос-таться. Насовсем. Решительно, не раздумывая – видимо, почувствовала к этой незнакомой женщине сострадание и симпатию. Марта растерялась снача-ла, может быть и не поняла даже, но мама сумела ее уговорить:«Вы же одна на свете; вам трудно, и мне трудно одной с детьми. Родители далеко, и Вы могли бы помочь мне…» После некоторых колебаний  Марта согласилась, только сказала, что ей надо вернуться домой, в деревню, оформить пенсию и закончить все дела. Вскоре она вернулась с двумя старенькими чемоданами и поселилась у нас. 
Наша квартира была трехкомнатной, но одна комната была закрыта шифонь-ером, и ей не пользовались. Когда приехала  Марта, папа передвинул шифоньер в прихожую и открыл дверь между нашей детской и дальней комнатой. Марта сама вымыла пол, стены и потолок, и постепенно эта 14-ти метровая комната заполнилась ме-белью, купленной на рынке и подаренной соседями, и стала жилищем Марты.
 Она была немкой в полном смысле этого слова: чистоплюйкой до мозга костей, и дисциплинированной, как солдат. Уборкой во всей квартире заведовала она, а когда мы с сестрой подросли, то стали принимать участие и помогать ей. Мама никогда не убиралась – она через пару лет уже вышла на работу, приходила уставшая, и Марта не разрешала ей и пальцем по-шевелить – подавала ей ужин и укрывала ей ножки пледом на диване. Нам она строго говорила: «Маму не беспокоить своими глупостями». Она говорила по-русски, но конструировала фразу по-немецки:«Дайте ей покой!». Впрочем, и по-немецки она много говорила. Например, маме, которая часто нервничала и переживала по пустякам, она говорила  «Keine  Sorgen,  Nina!». Фактически  Марта освободила маму от всех хлопот по дому – только в выходные они готовили вместе, да и то мама была скорее на подхвате. С папой она общалась мало – стеснялась его, наверное, но очень уважала и старалась предупредить все его желания в бытовом плане.
 Так и стала Марта Теодоровна Ульмер членом нашей семьи. И сколько вре-мени я помню себя, столько я помню и Марту. То есть, можно сказать, что она всегда была с нами. Мы ходили в детский сад, потом в школу – она провожала и встречала нас, сидела с нами ночами, когда мы болели, делала с нами уроки и мастерила костюмы к школьным карнавалам и праздникам. Она была мастерица на все руки, наша баба Марта!
 Мои родители были советскими людьми, абсолютно нерелигиозными – праздновали только Новый год. Но с приходом Марты у нас появилось много новых праздников – адвент, католическое и православное  Рождество, Пасха – тоже в двух вариантах: православная  и  Оstern. Но особенно мне запомнились рождественские приготовления - как мы вешали венок на дверь, ставили на него по свечке каждую неделю, и весь месяц до Рождества мы сами делали с Мартой елочные игрушки и готовили подарки для всей семьи. Надо отметить, что Марта никогда не навязывала нам своих религиозных убеждений: все было в форме игры, приглашения в волшебную сказку, и мои родители тоже с удовольствием включались в эту игру… Сейчас я думаю, что они, конечно,  помалкивали о том, какие культурные изменения происходили в их молодой советской семье.
Марта ходила в протестанскую церковь-кирху, никогда об этом не говорила, но мы знали, и все относились к этому с уважением. Мама предупреждала нас:«Завтра утром Марта уходит на службу, так что, сами встаньте, поза-втракайте и не опоздайте в школу!»

 Марта рассказывала нам сказки – русские, немецкие,французские, сказки  Шарля Перро и братьев Гримм. В свой рассказ она часто вставляла немецкие фразы – вкладывала в уста персонажей. Помню песенку из детства:
«Maus, Maus, komm heraus –
es  ist  kalt bei uns zu Haus…».
 Мы впитывали все, как губки – в общении, в играх. Я заговорила по-немецки уже к 4 годам – была настоящим билингвом, как теперь говорят. Моя сестра не отставала от меня, и мы часто использовали немецкий, чтобы обсудить свои секреты в присут-ствии родителей. Это им не очень нравилось. Когда в конце 4-го класса нас распределяли в группы для изучения иностранного языка, родители настояли, чтобы меня записали в английскую группу, хотя немецкая тоже была. Мама решила, что я буду бездельничать в немецкой, так как язык я знаю несомненно лучше, чем любой учитель.
Надо сказать, что и в английской группе я бездельничала - на фоне немец-кого английский показался мне очень легким, и мне хватало того, что я получала на  уроке. Дома я никогда языком не занималась. По моим стопам пошла и Оля, моя младшая сестра, но что интересно: английским дома она занималась с Мартой. Марта брала ее учебники, изучала их сама, а потом помогала Ольке с уроками.
Немецкий «вошел нам под кожу», как говорила мама – и не только немец-кий, а многие черты характера Марты передались нам, как будто по наслед-ству. Особенно мне, как старшей. С Ольги спросу было меньше – она чаще болела в детстве, была капризной и избалованной. Марта возилась с ней больше, а вот похожей на Марту больше оказалась я. И глаза у меня голубые, и волосы светлые – как у бабы  Марты, а сестра сразу была темнее и с карими глазами. Меня она называла  Марин, а сестру – Олга.
Еще я помню, как она наглаживала нам оборки на школьных фартуках, и каждый день пришивала кипельно-белые накрахмаленные манжеты к форме. Вообще, мне казалось, утюг в Мартиной комнате не выключался: в ней так и пахло свежевыглаженным бельем-папины сорочки, мамины блузки, высокие стопки постельного белья.
Вспоминаются и не очень приятные эпизоды нашей жизни. Иногда папа возвращался с работы навеселе, и  маму это, естественно, бесило – она хлопала дверью и уходила в комнату. Объявляла бойкот. Марта помогала отцу раздеться, хлопотала на кухне, создавала вокруг него атмосферу уюта – сервировала ужин, разжигала газовую колонку в ванной комнате, чтобы он принял душ, и при этом всячески пыталась сгладить напряжение ситуации.
Говорила она немного, часто молчала, как будто удалялась от нас в свои воспоминания…Не раз я просила ее рассказать о семье, но она уходила от этой темы, все время повторяя: «Что поделаешь – война, война…Nichts zu machen». Но иногда у нее прорывались воспоминания из детства и юности, и она радостно ими делилась: «Ах, какой луковый пирог делала моя мама! Просто из ничего, из воздуха!». Она сама нам часто делала очень вкусные пироги, но с пирогами ее матери не было сравнения. Я любила с ней быть на кухне, месила тесто, делала начинку, рисовала узоры из белка на пирожных. И кушать все это любила – вот поэтому такой пышкой-крепышкой и выросла. Не в маму, а - в Марту. 
Так мы и жили. Мы взрослели, Марта старела. Я закончила восьмилетку, по-том техникум управления по делопро-изводству, пошла работать. Уже выйдя замуж за Сашу, училась заочно в институте управления в Москве. Ольга тоже улетела из родительского гнезда, сейчас живет и работает в Питере.
Марта дожила до глубокой старости – почти до 94-х лет в доме моих родителей (вернее, в доме своих родителей!), помогала, опекала Нину и  Сергея, как своих детей…Она любила нас, а мы любили ее. Умерла она не так давно, мы похоронили ее на немецком кладбище в Калининграде рядом с могилой ее родственников».
.......
Вот такая история. Она потрясла меня, и я долго молчала и думала. Потом я уже задавала Марине много вопросов, выпытывала подробности – мне было очень интересно узнать об их детстве с бабушкой-немкой.
А думала я о том, какое это, должно быть, чудо – найти родную душу, и не расставаться с ней до конца жизни, несмотря на все условности и различия в языке, вере, несмотря на войны, горе и смерть – помогать и заботиться друг о друге.