С. Шевырёв. Перечень Наблюдателя. Часть 1

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

Перечень Наблюдателя
(1836 г.)


Читатели Журнала настойчиво требуют, чтобы он доносил им подробно и верно о каждой книге, которой заглавие мелькнет в объявлениях газетных. Одним это нужно просто для решения вопроса: купить книгу или нет. Они еще с невинным чистосердечием вверяют себя совести Журналиста: - иные Журналы пользуются этим правом и образуют власть, которая растворяет поры самого упругого кармана: важный результат благосклонной критики такого Журнала есть слово: покупайте! Большею частию оне и заключаются этим словом. - Читателям другого рода такой библиографический отчет нужен непременно для того, чтобы положить какое-нибудь мнение о книге, не читавши, даже не видавши ее. Они не любят читать книг: им это и скучно, им и некогда, но они смотрят на журналы как на вместилища Литературы Русской. Вышла книга: - они не хотят книги, но до тех пор не останутся спокойны, пока не прочтут об ней в Журнале мнения. Положите за них это мнение; скажете им просто: книга хороша, книга дурна: они сыты. В обществе они повторят что вы сказали - и с них довольно. Эти люди любят стоять, облокотившись на нас, и спать на чужом плече. Их эмблема плющ: они вьются около журнальной библиографии, и страницы, занятые ею, прежде всего разрезывают в журнале. - Есть еще читатели третьего разряда. Они читают книги, Любят сочинить и свое мнение, но смотрят на мнения журналов как на сплетни литературные и тешатся ими. Ничто их так не веселит, как если в журнале разбранят книгу. Это им подарок. Это люди движения, люди беспокойные, которым не сидится на месте. Они не любят, чтобы на улицах было всегда смирно, чтобы долго не случалось пожаров. Где драка, где пожар, где журнальная брань - тут и они толпою. Приступая к тому, чтобы исполнить слово, давно лежащее на совести Наблюдателя, мы не намерены угождать ни одному из трех разрядов читателей. Первому мы скажем: покупайте все книги, если можете. Литература Русская, за исключением Романа и Повести, нуждается еще в пособиях вещественных. Суждения наши не будут нисколько относиться к вашей щедрости. Критика, по иным, есть верный коммиссионер торговой спекуляции: ее содержат в журналах, как деятельного товарища коммерческих оборотов, как фактора-жида, который умеет говорить на разных языках, или как красноречивого сидельца, который особенными прибаутками сбывает товар скорее. Одною из целей этого издания было противиться действиям такой критики. - Читателям второго рода, ищущим, как бы хоть с полу поднять какое-нибудь мнение о книге, мы также не удовлетворим, потому что не допустим в суждениях своих безусловной положительности: хорошо или дурно, - потому что о многих книгах говорить не будем и, наконец, потому, что не намерены никому навязывать своих мнений. - Тем менее еще можем мы удовлетворить читателям третьего разряда: наша критика, мы смеем сказать открыто в глаза публике после годового труда, никогда не угождала их беспокойной страсти к зрелищам всякого рода.
И так наш библиографический перечень не будет целить ни на вашу щедрость, ни на мнение ваше, не будет угождать ни какой из страстей ваших. Нет, - мы желали бы, чтобы он относился прямо к вашей мысли, к вашему чувству, к вашей образованности, чтобы он был искренним и пристойным разговором с вами о тех впечатлениях, которые производят на нас явления нашей Словесности, и поверкою этих впечатлений с положительными истинами науки.
Адресуя таким образом наш перечень, мы желали бы хотя несколько оправдаться в том, почему до сих пор Наблюдатель не вглядывался так пристально во всякое произведение Литературы Русской. Мы имели в виду обращать внимание публики на такие произведения, которые чем-либо могли действовать на нравственный успех у общества, в хорошую или дурную его сторону. Значительна не книга, а ее действие. Значительно не слово, а мысль. Как часто несколько строк, напечатанных в журнале, даже одно выражение, может быть важнее целого тома по своему действию на читателей. Книга пролежит невинно в книжных лавках, без всякого влияния, а между тем ложное мнение, брошенное в нескольких строках, прививается как зараза и распространяет вредные соки в массе читателей. Как часто бывает гораздо нужнее обратить внимание на такую строку, которая толкает просвещение назад или плодит безвкусие. Литератору, который видит в Литературе сильное орудие к просвещению и желает содействовать нравственному успеху общества, необходимо ловить такие значительные слова - и не пропускать их даром. Только такими наблюдениями всех может быть создано у нас литературное мнение, которым возвысится сословие литераторов. Верные своей цели, мы будем иногда пропускать книги и наблюдать строки - и на это, признаемся, недостанет наблюдательности у самого деятельного Журналиста.
К тому же - скажем вслух и общую тайну нашей Литературы - мало, мало у нас книг, которые могли бы дать повод к занимательной беседе с читателем. Скуден материал для Русского критика! Бедность мысли и бедность классического ученья - вот о чем печально доносит нам большая часть произведений нашей Словесности. Для того, чтобы поверить истину этого замечания, стоит хотя на неделю уединиться в вашем кабинете  с связкою одних только Русских книг, вышедших в течение месяца, или без такого многотрудного подвига стоит заглянуть в подробную библиографию Библиотеки для Чтения. Как редко вынесешь отсюда что-нибудь замечательное; я уж не говорю о пище для мысли. Мысль тут умирает с голоду.
Несмотря на это, должно говорить подробно почти обо всех произведениях Литературы нашей, потому что этого требуют. Всякая книга есть для публики вопрос, на который ожидают ответа в журнале. Публика не любит оставаться в недоумении; она не любит умолчаний или недомолвок. - Дело Журнала - угождать иногда ее  слабостям.
Перед нами несколько книг: Поэма с блестящим именем на заглавии; Записки Чухина,... но place aux dames, messieurs! Вот роман, изданный, как говорят, дамою: это Князь Скопин Шуйский.
Мы особенно обрадовались этому Роману. Нельзя не пожалеть о том, что наши дамы принимают мало участия в трудах литературных. Наша словесность, к сожалению, есть общество слишком исключительно мужское, Это что-то в роде клуба. Потому, может быть, обхождение и разговор в сословии литераторов отзываются до нестерпимого трубкою и пуншем: читая иную критику, или статью, кажется, так и чувствуешь этот нечистый запах атмосферы исключительно мужского общества. Появление многих дам в сословии писателей могло бы иметь, как я думаю, полезное влияние на общежитие и нравы нашей Литературы. Но надобно признаться, что не безопасно прекрасному полу вступать у нас в общество литераторов: был пример на наших глазах, и не далее как в прошлом году. Одна дама выдала свой перевод, кажется, Жизни В. Скотта - и в своем предисловии вступилась весьма благородно за Романиста Англии, но помянула неосторожно имя Барона Брамбеуса... Что же сделал Барон? Он стал перед нею на колени, сделал признание, предложил руку и разыграл одну из тех сцен, которые можно видеть только в местах, куда приглашают гостей вывескою... После этого прошу покорно даме явиться в литературном свете с своим произведением! Чт; за литературное общество у нас, где уж появление дамы не обеспечено от неприличных шуток мужчины?
Хотя у нас нет преданий рыцарских в общежитии, но в литературе они заменяются образованностию. Как вы хотите, чтобы литература благодетельно действовала на общество, когда она сама подает ему пример неуважения к просвещению и его преданиям, неуважения к личности, кривизны и продажности мнений, дурных привычек, площадного тона, - и наконец дурного поведения, когда она сама становится похожа на невоспитанного повесу в картузе набекрень, в запачканной венгерке, с бородою, с цигаркой во рту, с неприличной развязностью в приемах.
Вот вам пример и доказательство того, что я сказал правду. Такая выходка в Журнале не важнее ли иной невинной книги? Не грех ли литератору пропустить её без внимания? Не есть ли это признак порчи нравов и вкуса в Литературе и обществе? Неужели ему не надо противодействовать?
Возвратимся к роману. Говоря о произведении дамы, трудно не обратить критику в комплименты. По крайней мере, читатели всегда бывают подозрительны в таком случае к самому холодному беспристрастию. Постараемся однако и в этом щекотливом деле соблюсти свой характер.
Признаюсь откровенно, я никогда не думал, чтобы исторический роман, требующий таких суровых приготовлений, мог привлечь перо, управляемое рукою женскою. Эти пыльные, ветхие хартии, старинный почерк, розыскания, справки, производство всякого рода следствий местных и временных, все это, казалось мне, как-то слишком мертво и сурово для быстрой деятельности женской, все это вне живого, радужного мiра женщины. Ее ли нежным пальцам отряхать эту пыль? Ее ли светлым глазам вникать в эту мертвую букву и разгадывать трудом померкшую черту минувшего времени? Ее ли ногам сходить по ступеням душных подземелий и искать вдохновения середи могил и развалин? - Я думал бы скорее, что роман светский будет областью женщины. Современное общество - это ее царство, ее жизнь; здесь утонченный взгляд ее и верное чувство могли бы уловить такие краски и оттенки на картине общества, которые всегда останутся недоступны для насильственных приемов писателя - мужчины. У женщин есть этот особенный орган светского осязания, перед которым тупы чувства мужские. Таким романом, я думаю, женщина могла бы иметь благотворное влияние и на наше общество. Она бы идеализировала нашу жизнь и тем бы указала, может быть, на средства к ее улучшению. У нас литературные произведения не всегда должны быть верным списком действительности: я желал бы в них побольше идеального, для того чтобы тем подвигать нашу действительность, указывая на то, чем мы должны и можем быть. Таким образом Словесность у нас могла бы сильно действовать на нравственный успех общества - и перу женщины, всегда наклонной более к мiру идеальному, чем существенному, здесь открылось бы прекрасное поле. Возьмите одно воспитание: оживите картину лучшего воспитания по вашим собственным мыслям! Напишите роман - и я уверен, что ваш роман перейдет в жизнь: он будет путеводителем и предчувствием будущего. Да, в Литературе нашей необходимо выражение таких сильных предчувствий, такого пророчества дум, благомыслящих взглядов вперед, картин идеального быта, который могли бы мы создать из материалов нашей же действительности: такие произведения всего более могли бы содействовать тому нравственному успеху общества, который есть главная задача всякой Словесности.
И женщина, это существо, созданное из воображения и чувства, исполненное предвещаний, издревле говорившее устами Пифии и Кассандры, могла бы увлечь нас в свой лучший мiр, и идеальным свежим романом поднять нашу тяжелую существенность.
Так я думал, переносясь сам в мiр идеальный. Однако и примеры меня убеждали в том же мнении. Я не помнил ни одного замечательного исторического романа, который вышел бы из-под пера женщины. Не включаю в число исторических романов Матильды, где чувство и воображение господствуют над Историею. У меня же была еще в свежей памяти эта чудная Елена Мисс Эджеворт, это создание нежное, идеал Бри-танской женщины. Я помню, как, читая этот роман, я, казалось, жил в лучшем обществе, где и мысли и чувства мои становились благороднее, где узнавал я силу каждого слова в общежитии и научался его взвешивать. Прочитав Елену, я как-то почувствовал себя лучшим; во мне прибыло какой-то нравственной силы для того, чтобы действовать в обществе. Вот следствие светского романа, написанного пером гениальной женщины. Таким романом воспитывается общество, - и Литература сильно подвигает его нравственный успех.
Теория меня обманула. У нас первый замечательный Роман, вышедший из рук женщины, есть роман исторический. С необыкновенным любопытством я взялся за него. И с первых страниц, с особенным удовольствием, заметил я эту красоту изложения, эту облагороженную естественность языка в сценах разговорных простого народа. Здесь я отгадывал почерк женщины и тонкое чувство вкуса, которое умело дать и языку простолюдинов красоту благородства, возможную везде и необходимую в искусстве. Это удовольствие, которое для меня было ново, постоянно поддерживалось в чтении всего Романа. В этом отношении, Скопин-Шуйский есть шаг вперед в нашей национальной литературе. Влияние женщины тотчас оказалось в благородных  формах языка, в приемах утонченной образованности. Тут предчувствие мое сбылось.
В содержании, Автор с большою точностию держался событий исторических в их последовательности. Здесь все лучшие минуты жизни Скопина-Шуйского схвачены до самой его смерти. Все это обставлено множеством современных эпизодов, из которых не все прилажены к целому, и потому любопытство не поддержано в развитии действия.
Эта верность Истории есть одно из важных достоинств в романе историческом. Но нельзя не заметить, что этот роман, представляя в подробности внешние исторические события, разгадывая их как они были в самой жизни, и разгадывая искусно, слишком мало раскрывает перед нами внутреннюю жизнь эпохи и Русского народа в начале XVII века. Роман не есть еще История, отгаданная в подробностях: он более чем История: он есть жизнь. Он показывает нам эту жизнь внутреннюю, которая исчезает в Истории за внешностию событий. Впрочем я не думаю, чтобы материалы Истории XVII века были у нас довольно обильны для того, чтоб совершенно разгадать и олицетворить жизнь народа того времени. Юрий Милославский представляет только быт крестьян, а этот быт списан с настоящего.
Важная задача во всяком первом романе Автора есть экономия происшествий и распорядительность с действующими лицами. Читая роман, мы не любим перебегать от одного знакомства к другому, мы не любим часто менять лица, не любим, чтобы роман похож был на гостинницу, где беспрестанно встречаем новых приезжих. Лица в романе я представляю себе как приятную семью, как Английский замок, где, если раз хорошо ознакомишься, так неприятно расстаться. Посмотрите, как В. Скотт представляет в этом случае поучительное постоянство характера, как он верен своим лицам, и, ознакомив нас однажды с ними до малейшей подробности их внешнего и внутреннего быта, он не меняет их на новые и учит вас своему постоянству. К тому же, ведь так трудно в романе познакомить с действующими лицами; так много для этого надобно подробностей, так много надобно рассказывать, и как раз сделает это знакомство, как-то лень менять его на другое. - В романе, который мы разбираем, нет постоянной привязанности к действующим лицам, и беспрестанно кланяешься новым знакомым. Мы немного утомились от этих рекомендаций - и нам стало тесно от множества лиц.
Несмотря на все эти недостатки, о которых мы говорим искренно, есть многие частные описания, поглотившие все наше участие. Село Спасское есть эпизод прекрасный. Сцена голода написана сильно. Встреча Ксении Борисовны Годуновой с Александрою, женою Скопина, очень значительна. Похищение образа в селе представлено живо: картина верная, имеющая значение национальное, и как она тут кстати перед смертию Скопина. Весь четвертый том – прекрасен, а четвертый том в романах есть всегда камень преткновения или соблазна для Романиста: в этих четвертых томах большею частию видна или усталость или торопливость. Здесь, напротив, мы нашли новые, свежие силы. Картина самой кончины Скопина, заключающая роман, написана кистью, которая обещает нам многое. Все народные сцены оживлены, но оне слишком часты. Словом, этот роман есть приятнейшее явление в новом годе нашей Литературы.
Взглянем на Поэму с блестящим именем издателя. Мы не стали бы говорить о Вастоле, произведении самом невинном, если б она не подала повода к разным толкам в наших журналах. Страннее всего то, что были рассуждения о том, Пушкина ли это сочинение или нет. Взглянувши на 2-ю страницу и прочитавши эти два стиха:
Была схожа с своим отцом,
Что в сходстве сем нелестно...

двумя подчеркнутыми словами можно было, кажется, решить все прения... Уж не говорю, что заглянув далее и подметив слова и рифмы в таком роде как: Салерну, Царевну, нони, двойни, колбасов, присутство, вобрази, тише, Псише, окроме, удовольство, хочем, двух аршинов, или такой Сумароковский стих:
Но мыслишь ты совсем с Перфонтием не сходно…

нечего было, кажется, трудиться и задавать себе вопрос. Одно слово может быть в этом случае верною приметой, решающей недоумение и читателя и покупателя. Библиотека для Чтения разыграла при этом замечательную ролю. Сначала она завлекательно объявила, что Пушкин воскрес в этой Поэме (как будто кто-нибудь сомневался в жизни его таланта!); потом двусмысленным языком своим, с которого она льет и мед и яд на одно и то же произведение, на одного и того же автора, этим языком, который с одной стороны пилит, с другой стороны гладит в одно  и то же время, она злоумышленно объявила, что это точно стихи Пушкина, и посредством новой риторической фигуры, двусмыслия, стала укорять Пушкина в том, что он издал такое произведение… В этом же самом номере Библиотека превознесла похвалами Записки Чухина, роман ниже всякой посредственности, издание Г. Смирдина, издателя Библиотеки…
Вот что делается у нас в литературном мiре! Вот поступки наших Журналов! И все это совершается в глазах публики, открыто, печатно! Такие явления не гораздо ли важнее книг? Не на них ли должны пристальнее останавливаться взоры литературного наблюдателя? Такой ли Словесности действовать на нравственный успех общества?
Издать дурную Поэму - в воле всякого, кто имеет лишние деньги. От чего же отнимать это право и у Пушкина? Читатель, понимающий толк в Поэмах, развернув книгу, тотчас угадает, что Поэма не Пушкина и не купит ее. Тот же, который не отгадает, пусть купит: невежеству только и наказания, что остаться в накладе. И так издать дурную Поэму еще не беда. Но укорять в этом поступке и в тоже время превозносить роман, потому что он есть издание издателя Журнала, это более чем противоречие...
Г. Т-м-ф-ъ в Петербурге издал песни... вторым пополненным изданием... О чем певец поет, это трудно рассказать... Здесь мы находим размер Ильи Муромца, белые стихи четырехстопные, размеры детских песенок... Все это напоминает нам невинное время стихов... Вторая часть этих песен тем замечательна, что под всякою из них означен город, в котором она была пропета... Из этого мы видим, что автор путешествовал по Германии и Италии... Только мы никак не понимаем, почему все эти песни пропеты в Гамбурге, Франкфурте, Венеции, Ферраре, Флоренции, Риме, Неаполе и проч.?.. Мы готовы думать, что эти песни принадлежат не тому же Автору, которого имя встречали мы под некоторыми приятными статьями в прозе…
Остановимся лучше на этой маленькой книжке, которая привлекает невольно наше внимание именем Сильвио Пеллико. Это перевод его сочинения: Dei doveri degli uomini (O должностях человека). Каково бы ни было исполнение труда, нельзя не поблагодарить Г. Хрусталева за такой прекрасный выбор. Эта книжка необходимо должна была выйти в Русском переводе. Сильвио Пеллико есть одно из тех немногих лиц, на которых век должен смотреть с почтением и доверенностию. Тем более удивились мы, прочитавши в одном журнале, который не щадит и нравственных репутаций: «Сильвио Пеллико, известный Италиянский карбонаро». Такое имя страшнее звучит в наших ушах, чем имя Bravo и Brigante. И таким именем характеризован Сильвио Пеллико, который пятнадцатилетними страданиями искупил все свои мнения и, кажется, стер с себя этот эпитет, которым хотят чернить его. Из этих страданий, из этой жизни мученика он вынес нам две книги, которыми посеял много семян чистой нравственности на заглохшей и черствой ниве человеческого сердца. Кто читал его Prigioni, и кто способен еще сочувствовать, тот верно душевными слезами смочил эти семена и благодарит Пеллико. Если бы книга Обязанностей не вышла вслед за книгою жизни, - она показалась бы нам общими местами, сухим, произвольно-догматическим уроком, который бы мы прослушали без внимания. Тот может только говорить о правилах жизни, кто вынес их из страданий, кто сохранил в мучениях душу свою. Из уст такого человека правило жизни не есть общее место, но гремящее слово, глагол призванного, потому что оно согрето верою жизни, чувством испытанным. Эта книга есть лучший поступок современной эпохи: перед нею нельзя не склониться с почтением.
Прочтите ее с тою же верою, с какою она писана, и вы вступите из темного мiра сомнений, расстройства, раздора головы с сердцем в светлый мiр порядка и согласия. Задача жизни и счастия вам покажется проста. Вы как-то соберете себя, рассеянного по мелочам страстей, привычек и прихотей; вы приведете себя к одному знаменателю человека в обществе, и в вашей душе вы ощутите два чувства, которые, к сожалению, очень редки в эту эпоху: чувство довольства и чувство надежды. Как мало книг современных, возбуждающих эти два ощущения! Как мало аккордов полных, настроивающих душу к согласию! Диссонанс - вот звук эпохи.
Излагая эти общие истины, на которых весьма просто утверждено счастие нашей жизни, Пеллико делает иногда такие резкие заметы, которые глубоко впиваются в сердце нашего века. К тому же выражение его всегда так грациозно: здесь виден в нем Италиянец. Всякая истина получает форму художественную. Это добродетель под лицом Грации. Такова она в сердце Италиянца - и этим выразился в Пеллико характер его нации.
Приведем несколько примеров.
«Первая из наших обязанностей есть любовь к истине и вера в нее.
Истина есть Бог. Любить Бога и любить истину одно и то же».
«Во времена разврата люди наиболее лгут. Тогда никто не доверяет друг другу, ни даже отец сыну; тогда неумеренно умножаются свидетельства, клятвы и вероломства».
*
«Если бы человек и природа были творением ненавистным и низким, тогда к чему терять время в размышлениях бесполезных? Надобно убить себя: разум не может дать иного совета».
*
«Кто имеет всегда перед мыслию высокий образец Бого-Человека, с каким уважением он будет глядеть на человечество! Любовь всегда соразмерна уважению. Чтобы много любить человечество, надобно много уважать его.
Кто же носит в уме своем образец человека низкий и неблагородный; кто смотрит на род человеческий, как на стадо хитрых и глупых зверей, сотворенных не для иной цели как питаться, плодиться, двигаться и топтать пыль ногами; кто не видит ничего великого в просвещении, в науках, искусствах, в стремлении к справедливости, в бесконечном желании прекрасного, благого и божественного, - тот будет ли искренно уважать своего ближнего, любить его, побуждать к добродетели, жертвовать ему собою?».
*
«Друг мой, пускай часто посещает душу твою эта мысль печальная, но обильная чувством сострадания и терпения: «Эти седовласые родители, которые ныне передо мною: кто знает, может быть, скоро они уснут во гробе?» - О! пока тебе суждено их видеть, почитай их и давай им отраду в немощах старости, которых столько!
Их лета и без того наклоняют душу к печали; не действуй же за одно с их летами, не печаль их еще более. Обходись с ними так, чтобы взглянуть на тебя было для них живительным веселием. Вызовешь ли ты улыбку на их престарелых устах, возбудишь ли удовольствие в их сердце: это будет для них целительным наслаждением и обратится тебе на пользу. Благословения отца и матери признательному сыну всегда освящаются Богом».
*
«Короткость домашнего обхождения да не помешает тебе быть всегда любезным с братьями.
Но будь еще нежнее с сестрами. Их полу уделена могучая прелесть, и оне обыкновенно во благо употребляют это небесное право: ими светлеет дом, оне изгоняют всякое дурное расположение духа, ими смягчаются наказующие слова отца и матери. Уважай в них нежность женских добродетелей; пользуйся влиянием, которым оне укрощают твой характер. Но так как природа сотворила их слабее и чувствительнее тебя, будь внимателен к утешению их, когда оне печальны; не огорчай их сам и обнаруживай им постоянную любовь и уважение.
Привыкшие обходиться с братьями и сестрами грубо и неизящно, вносят эту привычку и в общество. Союз семейства да будет весь прекрасен, весь исполнен любви и свят, - и когда человек покинет такой дом, он и во всех отношениях общественных обнаружит то же стремление к уважению, к чувствам благородным, к вере в добродетель: все это есть плод постоянного упражнения себя в чувствах благородных».
*
«Дружба была освящена всеми философами; ее освятила и наша религия.
Мы встречаем прекрасные примеры дружбы в Священном Писании: «И душа Ионафана с душою Давидовою спряжеся, и возлюби его Ионафан от души своея». - Но чт; важнее, дружба была освящена Самим Искупителем. Он на лоне Своем поддерживал главу спящего Иоанна, и со креста, прежде чем испустил дух, произнес эти божественные слова, где слились вместе любовь сыновняя и дружба: «Жено, се сын твой! - Се мати твоя».
*
«Благородное стремление человечества защитило женщину. Христианство ее возвысило, запретив многоженство и бесчестную любовь, и представив после Богочеловека, первым созданием человеческим, выше Святых и Ангелов, женщину!
Новое общество покорилось этому чувству уважения. Во времена варварские, рыцарство украсилось изящным служением любви, и мы Христиане образованные, мы чада рыцарства, только того считаем благовоспитанным, кто уважает пол, которого удел - кротость, семейные добродетели и прелесть».
«Люди темные и славные, писатели живые и мертвые, самое бесстыдство некоторых женщин, сделавшихся недостойными их скромного пола, - все это будет соблазнять тебя, и ты услышишь часто этот голос демона грубой черни: «Презирай женщину!».
«Отринь позорное искушение, или ты сам, сын жены, будешь презрен. Удались от тех, которые в женщине не уважают даже своей матери. Попирай книги, которые, унижая ее, проповедуют порчу нравов. Благородно уважай достоинство женщины и старайся снискать себе право на то, чтобы охранять, ту, которая дала тебе жизнь, охранять сестер своих и некогда служить опорою той, которая приобретет  священное имя матери детей твоих».
*
Кто презирает или без нужды огорчит ребенка, тот если не развратен, то развратится. Кто не уважает невинности младенца, не смотрит за тем, чтоб не научился он злу, чтоб другие тому его не научили; кто не старается, чтобы он воспламенялся одною любовию к добродетели, тот может быть причиною, что из этого младенца вырастет чудовище. Но к чему бессильными словами заменять те страшные и святые слова, которые сказаны Божественным другом детей, Искупителем: «Иже аще приимет сие отроча во имя мое, мене приемлет». «И иже аще соблазнит единаго от малых сих верующих в мя, добрее есть ему паче, аще облежит камень жерновный о выи его, и звержен будет в море».
В выписках наших мы следовали оригиналу, а не Русскому переводу, который мог бы быть слогом лучше. Желательно, чтоб эта книга чаще читалась в наших семействах: много добрых семян она посеет.
Мы потому остановились на ней, что могли ею занять мысли и чувства читателей. Редко удается это с оригинальными Русскими книгами!
Как, например, после книги Карбонаро Сильвио Пеллико говорить о Записках Титулярного Советника Чухина? Согласитесь, что этот переход весьма труден, даже невозможен; но в Библиографии, как в книжной лавке и как в Божьем мiре, бывают встречи странные и  книг и предметов разнохарактерных. Противоположность тем ярче!
Мы всегда ценим мнение самого Автора о его сочинении, если он сам, в порыве чистосердечия, невольно нам его высказывает. Бывают у Писателей такие минуты сердечного упоения, когда правда «капает с пера» на самого же автора… Мы выражаемся удачным словом Г. Булгарина. Вот чт; он сам говорит о своем романе: «Кое-где мысль, кое-где чувство, тут правда, тут догадка, ну, словом, сущая чуха!.. Стой! Вот как находят правду! – Думаешь, думаешь, а правда не ложится под перо, а там, глядь, и капнет с пера! Книга моя есть чуха, и я, подобно баронам средних веков, принял название по имению, по моей книге, и назвался Чухин».
Для того, чтобы лучше себе объяснить слово чуха, заглянем в Академический словарь, Т. 6, стран. 835. Тут читаем: «Чуха, х;. Чушь, ши. с. ж. В просторечии значит: вздор, нелепицу, враки. Говорить чуху, чушь. Написал такую чуху, что...».
Вот что мы читаем в Академическом словаре. Прибавим к этому свою догадку, что слово чуха должно быть сокращением слова: чепуха, и что, вероятно, от слова чуха, происходят слова: Чухна и Чухонцы...
Далее, через несколько страниц мы читаем: «В книге моей вы найдете мысли мои о воспитании, о любви к отечеству, о служении ему и проч. Если в этих мыслях есть хотя одно слово, которое не излилось из чистой, прямой любви к отечеству, к порядку и благоустройству отечества, то да превратится это слово в яд, для меня одного…». Согласитесь однако, что это явное противоречие. Мы не понимаем, как можно писать книгу с такою благородною целию, и называть ее даже в шутку чухою и самому назваться Чухиным. Тут что-нибудь да не так, а то как будто выходит, что Автор писал чуху из любви к отечеству!
Впрочем, противоречия в этом сочинении нередки. На 16 странице предисловия Автор говорит большие комплименты женщинам: «Женщины нежнее, сострадательнее, великодушнее мужчин...» и так далее в том же роде. Четырьмя страницами выше мы вот что читаем. Автор объясняет, почему литературный ум не может ужиться в обществе. «А дамы? - О дамах я ничего не смею говорить. Place aux dames! - Ведь умных любят только умные люди, следовательно литературному уму и тесно и душно в светских обществах». Каков комплимент и светскому обществу и, в особенности, дамам, которые составляют лучшую часть его! После этого верьте Автору, когда он превозносит женщин... Мы не знаем, когда из-под его пера капает правда, но здесь видим что-то в роде чернильного пятна или неучтивости.
Автор дал еще этим запискам второе заглавие: Простая История обыкновенной жизни! Хотя все лица этого романа отличаются обыкновенностью привилегированных романических лиц, несмотря на то, самую жизнь Чухина никак нельзя назвать обыкновенною. Она так исполнена несбыточных приключений, что скорее похожа на волшебную поэму или на известный роман: Не любо не слушай, а лгать не мешай. Откуда взяты все эти события? где все это бывает? в каком мiре, в каком царстве, в каком городе? Ни в мiре, ни в царстве, ни в городе, а просто в голове писателя, который, сидя в своем кабинете, вертит белый свет по-своему и ставит его вверх ногами.
Записки Чухина принадлежат к роду тех романов, которые уже можно сочинять теперь по известному литературному рецепту. Вот он:
Возьмите пошлого злодея, поужаснее, в рыжем парике, с косыми глазами, чтоб он чаще хмурил брови и проч.
Возьмите какую-нибудь Княгиню, без примет необыкновенных, но с чувствительным сердцем…
Выберите для нее горничную такую, каких нет у нас в мiре, но которые являются в известных романах, отворяют замки темниц и дворцов, вдруг как будто из-под земли выскакивают на перекрестках и заменили благодетельных фей, о которых вы, помните, читали в Magasin des enfans.
Необходимо нужен таинственный доктор, благородной наружности и с необыкновенным гением.
Прибавьте еще несколько лиц: какого-нибудь Графа или Татарского Князя, несколько резонёров, благоразумную Софью, квартального надзирателя, и других полицейских чиновников... Они годятся на послуги.
Но важнее, необходимее всего, чтобы дать что называется букет вашему роману, таинственное лицо... Это лицо должно непременно убить кого-нибудь... Но смотрите, берегитесь проговориться об его имени или открыть его тайну... Держите его под маской, под черным покрывалом, до нельзя, если можно, до последней страницы.
После всего этого, когда будут готовы и злодей, и горничная, и таинственный убийца, на первой улице, или так где-нибудь, поймайте героя... Он должен быть препустой человек и служить просто живою ниткою, на которую вы взденете все эти лица… Постарайтесь о том, чтоб у героя не было никакого характера, потому что тогда все обойдется лучше, т.е. нитка будет ровнее, без узлов.
После, на все это путайте происшествия... Смерть, процесс, подозрение в делании фальшивых ассигнаций, тюрьма, болезнь, развод, женитьба... Тут все годится… Все у места... Героя посылайте куда угодно... Чем более будете его рассылать, тем лучше... Пусть он и похворает немножко, и посидит в тюрьме, и потерпит напраслину... Он на то и герой: что щадить его?
Под конец, за все проторы и убытки, можете женить его - и он будет чрезвычайно доволен.
NB. Все эти лица, так как оне никогда не существовали, не будут существовать, и не существуют нигде, кроме вашего Романа, могут говорить все одним языком, тем же, каким вы сами рассказываете, даже тем, которым вы пишете письма к своему управителю.
Записки Чухина выполняют совершенно все условия этого общего рецепта заказных романов.
Злодей высокий, бледный, худощавый - Никита Агафонович Туманин, Секретарь. Чтобы сделать его характер поутонченнее, он представлен набожным.
Дама с чувствительным сердцем - Княгиня Ольга Александровна Ольгердова.
Горничная, в роде феи, Дуняша; она же и Авдотья Кондратьевна.
Доктор с необыкновенным гением и благородной наружности: г. Виталис. Имя его по-Русски означает, говоря языком просторечия, живущ. Он изобрел эликсир долговечной жизни. По случаю этого доктора, мы заметили, что г. Булгарин, бывший известным гонителем Немецкой Философии, начал заниматься Океном. Устами этого Доктора Г. Булгарин развил Окенову  теорию эфира, и на этих страницах мы заметили особенное одушевление, которое  показывает, что г. Булгарин с любовию занимается Немецкою Философиею. Мы приписываем это влиянию его Дерптской мызы.
Лица на посылках: пошлый Князь Олгердов; господа Световидов и Проскутов, люди добропорядочного поведения, во фраках без особенных примет; начальник Тайный Советник Стамбулов, очень хороший человек, и добрый и прелюбезный; Сатаненко, секретарь его, предурной человек, - но представьте себе: может ли добрый человек называться Сатаненко? - Есть наконец и благоразумная Софья Михайловна.
Таинственный убийца очень хорош. Его имя - Чернобылев. Сколько страшных предчувствий возбуждает такое имя! И тайна выдержана с необыкновенным терпением! Сначала г. Чернобылев является человеком благодетельным, под именем Иванова… Он содержит бедного героя… Потом за него сажают героя в тюрьму и подозревают – в чем, как бы вы думали? – в делании фальшивых ассигнаций. Таинственный убийца скрывается в доме Княгини. Князь узнает это, сердится на Княгиню… ревнует… Дело доходит до разводной… Вмешивается суд и полиция… Открывается, что этот таинственный человек есть отец Княгини и убийца жены своей. Как убил он жену свою, это чрезвычайно занимательно. Вот обстоятельства, слово в слово, как передает их Автор устами невинного убийцы: «Жена моя была как бешеная! Она не только бранила меня самым грубым образом (это очень замечательно!), но порывалась даже бить». Дело шло о докторе, которому жена почему-то слишком покровительствовала. Чернобылев погрозил ему, что велит связанного отвезти в город. «Жена моя, узнав о происшедшем, - продолжает г. Чернобылев, - вбежала как бешеная в мою комнату, обременила меня ругательствами и, схватя щипцы от камина, бросилась на меня, замахнувшись. По чувству самосохранения, не успев схватить ее за руку, я оттолкнул ее от себя. Она упала на пол, ударилась виском об угол мраморного стола – и дух вон!».
Это лаконическое: и дух вон! не правда ли напоминает лаконизмы Корнеля? - Из этого происшествия мы можем заключить, что г. Чернобылев был необыкновенно тяжел на руку. Как он метко оттолкнул жену свою!
Живая нитка или герой всего этого есть Титулярный Советник Чухин. Судя по приметам, мы догадываемся, что он происходит по прямой линии, вероятно, с женской стороны, от Выжигина, но не от Ивана, а должно быть от Петра. Кровь все та же, и родовые приметы все тут.
Все эти лица: злодей, Княгиня, горничная, Доктор, Софья, Световидов, убийца, сам Чухин и след. Автор говорят все одним и тем же языком, и даже убийца, рассказывая перед своею смертью об убийстве, больной и слабый на смертном одре, говорит тем же самым языком, каким написаны все романы и статьи Г. Булгарина. Замечательно это постоянство, эта неизменяемость в его слоге.
Мы думаем, что Записки Чухина понравятся особенно тому классу читателей, который по невинности своей охотно живет еще в этом мiре небывалых приключений и верит романисту на слово, - верит, что господа точно так и живут и говорят, как в книгах напечатано. Любимый роман этого класса до сих пор еще: не любо не слушай, а лгать не мешай. Но за то подобными книгами ни Словесность наша, ни образование конечно не сделают ни одного шагу из передней.
Автор спрашивает себя на XIII странице своего предисловия: «Зачем написал я книгу?» - и отвечает: «Право не знаю!». - Не лучше ли знает это Г. Смирдин, который ее издал?
До новых книг, читатель!

С. Шевырев.

(Московский Наблюдатель. 1836. Март. Кн. 1. С. 77 – 105).