Бабочки

   Моя жизнь была слишком коротка. Мой мир был слишком узок, он давил на меня белыми стенами больницы, душил бесконечными проводами и трубками.
      И улыбками. Лживыми, тошными улыбками людей. Людей, которых я люто ненавидела. Беззаботные, радостные, уверенные, что изгиб губ изменит мир человека. Человека, обреченного умереть. Уверенные, что в их груди не появится гниль.
      Липкая, черная, чтобы не вылиться через край — тягуче густая, чтобы продлить мои муки. Подавитесь...
      Подавитесь моими слезами, что росой застывают на моих ресницах. Подавитесь моими волосами, русыми густыми локонами. Подавитесь.
      Подавитесь криками. Криками, пока изо рта не пойдёт красная пена.
      Я всегда была любимицей смерти. Вот она, за спиной. Уверена, потирает руки.
      Не дождешься моих стенаний.

      Пусть скачут показатели, пускай иглы протыкают вены, пускай кровь льется через край.
      Моя жизнь была слишком коротка. Мой мир был слишком узок.
      Я умерла в момент, когда решила жить. Ужасная ирония. Жизненная... Смерть всегда держала руки на моей шее, она решила душить, когда я решила взять в легкие воздуха. Побольше, посильнее затянуться и закашлять, будто от горького дыма, будто от горького поцелуя... Холодных белых губ Смерти...
      Паук наконец-то решил выпить жизнь бабочки, что застряла в ажурной паутине. Бабочки, что так отчаянно вырвалась из цепких лап.
      Впивайся, вырывай с мясом душу, только быстрее.
      Пока штиль не наступит в моих морях. В моих красных океанах. Вот они, под кожей. Бушуют пока.
      Пока кардиограмма не перестанет врать. Жестоко врать, что меня можно спасти.
      Пока все бабочки в моем животе не умрут.
      Вот они... Стены давят, сужаются до размера больничной койки.
      Рушится мир мой, рассыпается. Падает одинокая гортензия на подоконнике.

      Бабочки умерли... Не смогли пережить холода...