Художники I

Над бездной

Я давно собирался посетить очередную выставку моей любимой художницы Нины Цаплиной (имя, фамилия и персонаж вымышлены) в Галерее N, но все было как-то недосуг, и явился только тогда, когда  до ее закрытия оставалось всего несколько дней. В просторном фойе на своем обычном месте, у окна, за компьютером сидела смотрительница, молодая интересная брюнетка. Тут же я заметил, что в середине зала за отдельным столиком, уткнувшись в ноутбук, сидит женщина, выглядевшая так, как будто ее только что выписали из больницы после тяжелой болезни, а в таком случае возраст женщины определить нелегко – он может оказаться от 25 до 50 лет. Перед ней стояла двухлитровая пластиковая бутылка с водой и стакан.
- Я хочу осмотреть выставку Нины Цаплиной – для порядка заявил я.
- Проходите в зал налево – сказала смотрительница, обменявшись мимолетным взглядом с изнуренной болезнью женщиной.
Войдя в зал, я сначала подумал, что ошибся выставкой – так был велик контраст между ожидаемым и увиденным. Нина Цаплина давно известна своими большими – в целую стену,- белыми полотнами, на которых тонкими черными линиями с легкостью и грацией нанесен прозрачный, летучий и лаконичный рисунок, обнаруживающий некие глубинные смыслы. На своей предыдущей выставке она от фигуратива перешла к абстракции, но пучки линий, сложившись в сложные геометрические фигуры, как и прежде, лучились внутренней энергией.
Совсем не то я увидел сейчас. Да, как и раньше, это был сильный рисунок, выдающий руку большого мастера, но вместо больших полотен на стенах расположились матрицы, составленные из маленьких картин одинакового размера; крупная художественная форма оказалась разбита на мелкие куски, и каждый такой кусок замкнулся в отдельный рисунок – монстр, ужасный в своей примитивной фигуративности. Нет, это не были слабые работы – представленные здесь инсталляции из картин производили сильнейшее впечатление, но оно было кошмарным, гнетущим. Висевший поблизости транспарант гласил, что я не ошибся залом – это был последний проект Нины Цаплиной. Потрясенный, даже раздавленный, я покинул выставку и вышел в фойе. Место за столиком с ноутбуком и большой бутылкой воды теперь пустовало. Чтобы выйти из оцепенения, я поспешил обсудить свои впечатления со смотрительницей.
- Выставка сильная, но она очень уж депрессивна. Ее настроение хорошо передает следующее стихотворение Федора Сологуба.
Я его по памяти прочитал.
«В поле не видно ни зги
Слышится крик:
Помоги!
Что я могу?
Сам я и беден и мал,
Сам я смертельно устал,
Как помогу?

Слышится крик в тишине:
Друг мой, приблизься ко мне,
Легче вдвоем!
Если не сможем идти,
Вместе умрем на пути,
Вместе умрем!»

- Замечательное стихотворение, спасибо, что Вы мне его прочли – с чувством сказала девушка – раньше оно мне было неизвестно.
- Это были стихи Цветаевой? – спросила вернувшаяся к своему столику болезненного вида женщина.
- Нет, это Федор Сологуб, он был значительно старше Цветаевой. Я считаю, что это стихотворение хорошо передает настроение нового проекта Нины Цаплиной: он весьма депрессивен.
- Да, это и не удивительно. Нины Цаплиной уже нет.
- Как нет? – ошарашено воскликнул я.
- Ее убили три дня назад, сегодня похоронили.
- Как это произошло, если об этом позволено спросить? – пробормотал я, а сам подумал, что теперь понятно состояние бедной женщины, только что вернувшейся с похорон – видимо, родственницы или подруги художницы.
- Ее убили на дуэли – отрешенно, как в бреду, сказала женщина, - у нее был такой вид, что она вот-вот разрыдается, впадет в истерику, или упадет в обморок.
- Сначала Дмитревский, потом Исаева, теперь вот она, – как беспамятстве, бормотала женщина какие-то неизвестные мне имена.
- Какие у нее могли быть враги? Она ведь ни в чем сомнительном не замечена, всю свою жизнь посвятив искусству, - удивился я. - Я был на вернисаже одной из ее выставок лет пять тому назад; она произвела впечатление  ранимого, но в основе своей сильного и очень талантливого человека. Теперь, после смерти, она стала классиком – зачем-то высокопарно добавил я.
- Не принимайте это близко к сердцу – сказала женщина, и было видно, что она готова разреветься. – Подождите минуту, я вам подарю картину Нины – вдруг скороговоркой сказала она.
- Ради Бога, не надо – запротестовал я – я не могу принять такой ценный подарок – картину выдающейся художницы!
- Вы можете подождать всего одну минуту? – с неожиданной агрессией огрызнулась женщина, и скрылась в глубине галереи.
Я хотел уйти, но что-то меня остановило. Очень скоро женщина вернулась с маленькой картиной – такой же, из каких составлены инсталляции на стенах, и вручила ее мне. Горячо женщину поблагодарив, и ей поклонившись, я поспешил удалиться. По дороге домой меня не покидало ощущение, что что-то здесь не ладно.
Придя домой, я залез в Интернет, обнаружив на имя «Нина Цаплина» три десятка сайтов. На одном из них были выложены ее фотографии, и тут я увидел, что женщина, подарившая мне картину – это Нина Цаплина, которую я не узнал, - так она была изнурена тяжелой болезнью, или тяжелой жизнью, или тем и другим одновременно. И я сам себе сказал: «Дурак, как ты мог поверить в смерть художницы? Ведь в этом случае на ее выставке висел бы некролог, а его там не было! Не узнав Нину Цаплину, ты лишний раз дал ей понять, как сильно она изменилось. К тем ударам, которые на нее обрушила жизнь, ты добавил свой скромный тумак!» У меня был мимолетный порыв как-то свою оплошность загладить. Но потом мне подумалось: «Ну, хорошо, допустим, я бы догадался, что это – она. Если бы я ей об этом сказал, разве это было бы лучше? Нет, нужно было сделать вид, что я ей поверил. Так она, наверное, и подумала про меня, и все прошло, как должно было быть: окинув мысленным взором последний проект Нины Цаплиной, и проникшись его настроением, я осознал, в какую бездну смотрит она своим немигающим взором, - эта бездна уже заворожила ее, и я ей тут – не помощник; я - посторонний.
                Май 2017 г.


Представитель публики

Когда я явился на выставку Кобрина (фамилия и персонаж вымышлены), экспозиционные залы были ожидаемо безлюдны: у нашего народа абстракционисты не пользуются популярностью. В центральном помещении, направо и налево от которого простирались анфилады залов, увешанных яркими, контрастными полотнами мастера, - которые еще с периферии моего поля зрения, разрывая сознание, достигали подсознания, - с большого монитора непрерывно о чем-то живо вещал сам художник. Поэтому, когда, свернув в левую анфиладу, я встретил небрежно одетого мужчину примерно моего возраста (здорово за семьдесят), с сильно заостренным книзу лицом, беседующего с импозантной дамой искусствоведческого вида, то сразу в нем признал Василия Кобрина. Заметив мое появление еще издалека, в амбразуре двери, Кобрин вперил в меня сверляще-испытующий  взгляд темно-бархатистых глаз, по-видимому, пытаясь меня идентифицировать. Я к такому вниманию уже давно привык: говорят, что издали я смахиваю на телеведущего Николая Дроздова. При моем приближении догадавшись, что я - не Дроздов, художник, потеряв ко мне интерес, продолжил делать то, чем занимался до этого – он давал интервью интересной даме средних лет – крупной блондинке с большими глазами навыкате, - в позе одной из нимф, изящно изогнув вытянутую вперед руку, она держала на ладони миниатюрное звукозаписывающее устройство.
Выставка представила захватывающее впечатление; каждое полотно открывало окно в одно из альтернативных пространств; одни из них были однородны, отличаясь друг от друга цветом и консистенцией; в других  друг с другом пересекались несколько плоскостей; в третьих – экспонировались деформированные плоскости, например, скрученные в жгуты или сложенные в гармошку; часть из них прямыми линиями были разбиты на равные части, и одна из частей наклонялась, грозя отпасть, а одно из обрамленных пространств скукожилось, превратившись в красную тряпочку, повисшую на опустевшей картинной раме. Несколько раз я обошел как правую, так и левую анфилады, фиксируя выставку в своей памяти, и в памяти фотокамеры, то и дело проносясь мимо пары: автор - интервьюер.
Наконец, наступил момент, когда мои впечатления, кристаллизовавшись, выпали в словесный осадок, который мне не терпелось вылить на автора. Я вошел в зал, где он давал интервью, и, не решаясь его прервать, скромно потупившись, встал в сторонке. Чтобы сделать очевидным свое желание именно поговорить, а не слушать интервью, я выбрал позицию вне зоны слышимости. На мое появление Кобрин реагировал время от времени обращенным на меня пристальным взглядом, смысл которого прочесть я не успевал, - так быстро он отворачивался, - и продолжал говорить в протянутый к нему микрофон. Наконец, у меня, как казалось, появилась возможность к нему обратиться – художник и дама двинулись по направлению к первому залу; я напрягся, и подался вперед, придвинувшись к Кобрину почти вплотную, но он продолжал говорить на ходу, причем темп его речи при моем приближении весьма участился, - и я его прервать не посмел.
Прислушавшись к речи Кобрина, я понял, что он рассказывает о первых годах своего творчества, и, следовательно, его интервью близится к концу. Успокоившись, я стал ждать, встав поблизости от художника и дамы – искусствоведа, время от времени бросавшей на меня одобрительные взоры, по-видимому, так она меня благодарила за то, что я не мешаю ее работе.
- Присядьте, пожалуйста – предложила мне стул смотрительница зала, заметившая, что я жду окончания интервью уж минут сорок, но я энергично замотал головой: художник уже явно иссякал, и мне надо было быть готовым, чтобы тут же встрянуть. Я уже приблизился к нему почти вплотную, когда он…вдруг сорвался с места, и прошел в дверной проем правой анфилады, продолжая говорить в микрофон на ходу. Я последовал за ними, прислушиваясь к речи Кобрина; теперь он рассказывал какую-то фигню про Ленина и Луначарского; он явно иссяк, и продолжал говорить только для того, чтобы продемонстрировать свое нежелание разговаривать со мной. Несколько раз, в демонстративной задумчивости пройдясь  туда и обратно через соединяющий залы проем, я решительно направился в гардероб, про себя говоря: «Не хочешь меня слушать, так и не надо! Если бы я хотел тебя обругать, нужно было бы настаивать. Я же собирался поделиться  своим сильным впечатлением. Оно бы попало в запись интервьюера, как анонимное мнение представителя публики, а теперь я это опубликую, как авторский текст». Вот он:
 «После прочтения книги Кембриджского профессора Стивена Хокинга, создавшего космогоническую теорию с использованием понятия одиннадцатимерного пространства, я пытался такое пространство вообразить, и это мне до сих пор не удавалось. Дело сдвинулось с мертвой точки после того, как я попал под впечатление от данной выставки. Ваши эксперименты с пространством: его разрывами, складками, наложением внахлест, - нет, не сделали понятным многомерное пространство, -это в принципе невозможно, - но позволили почувствовать в нашем, трехмерном, какую-то ранее неведомую глубину. Вот почему посетитель Вашей выставки чувствует расширение возможностей своего восприятия, которое, кажется, простирается за пределы непосредственно видимого, открывая какой-то новый простор; в этих залах даже дышится легче!»
В многословных панегириках кураторов выставки, профессиональных искусствоведов, которыми исписаны стены выставочных залов, даже и намека нет на то, что заметил мой не замыленный взор.
По пути домой я, кажется, понял, почему меня так разглядывал Кобрин. Дело здесь не в Дроздове, а в том, что на тусовках в ГЦСИ я не раз выступал, как «Представитель публики». Возможно, что Кобрин присутствовал на одной из них, и меня запомнил. Поэтому своим отношением ко мне он давал понять, как относится к мнению публики. Эх, Кобрин, Кобрин! Нехорошо проявлять к зрителю такое высокомерие, тем более, что, как сказал Оскар Уайльд, произведение искусства выражает зрителя, а не художника.
Май 2017