Curriculum vitalie

В полночь выхожу один из дома,
Мерзло по земле шаги стучат,
Звездами осыпан черный сад
И на крышах - белая солома:
Трауры полночные лежат.

Старик Винченце кряхтя сел на кровати, нащупал ногами тапочки и накинул старый халат. Сборы заняли совсем ничего: охотничьи ботинки, куртка и сумка лежали в небольшом закутке кладовой, как он и оставил все после прошлой охоты. Ружье и патронташ брать не стал, а вот крепкую трость, помогавшую в гористых лугах, примерил в руке и сунул под мышку.

Бенволио, старый, плешивый сеттер, знавший окрестности вдоль и поперек, приподнял голову и подумал, что сегодня они опять идут на охоту. Поднялся и, наскоро перехватив мяса из миски, выбежал вслед за хозяином из дома.

Стояла глухая майская ночь. Горный воздух холоден, на травах легкий иней. Темнота возле дома усиливалась высокой луной, освещавшей виноградники и луга, начинавшиеся сразу от порога Винченце. Темнота не беспокоила старика, он мог с завязанными глазами пройти здесь вдоль и поперек. С шести лет бродил по окрестностям.

Бенволио засеменил в сторону березовой рощи, откуда обычно начинался охотничий путь двух стариков. Хозяин тихо свистнул и свернул в другую сторону, к недалекой речушке и небольшой ванне, вымытой потоком в горе.

Не охота потащила старика в ночь. А какое-то новое, хоть и ожидаемое ощущение, намекающее, а иногда пронзительно требующее возвращения памяти. Но у Винченце была прекрасная память, и он понимал, что пора отдавать долги. Долги, которые трудно измерить деньгами или гектарами виноградников. Эти долги и словами-то описать невозможно…

Вообще старик предполагал, что чувство это придет несколько позже, года на два, на три. Все надеялся на отсрочку. Но сколько бы ни было свободного времени: год или десять – все равно это неожиданно и немного неприятно.

В кустах возле речушки Бенволио погнал уток. Но те лишь презрительно загоготали: стариков никто не боится. Пес разочарованно сел и посмотрел на хозяина. Где-то тут – Винченце помнил! – росли редкие полевые горечавки. Вообще этих цветов всегда и везде навалом, но только тут они были яркого алого цвета, наверное, из-за каких-то речных примесей.

Их очень любила Лаура…

***
Винченце работал преподавателем русской литературы колледжа в Падуе уже десятилетия тому назад. Предки Лауры были из Российской Империи, потому она пришла к нему и попросилась на курс. Из всей небольшой группы русистов, где были преимущественно юноши, девушка выделялась необыкновенной красотой северной Италии. К ней примешались немецкая и русская кровь, смягчавшие поистине италийский темперамент. Это сочетание помогало ей считывать сложные для анализа образы героев. Глубина «Обрыва» Гончарова далась только ей, как ни бился Винченце над остальными студентами. Вообще по его наблюдениям не всякий иностранец мог воспринимать русскую культуру. Он и сам, когда партизаны учили его читать по-русски, с долей отвращения вникал во все эти нагромождения слов и абзацев бунинской «Деревни». Но потом вдруг открыл «Дубровского»…

Жила она с подругами в небольшой съемной квартире возле университета и по вечерам бывала в кофейне, что была приютом прогрессивной молодежи, как тогда она сама себя называла. Не за горами были студенческие бунты 68-го, и новые мысли витали в головах молодых людей. Впрочем, Винченце, которому было уже к сорока, с удовольствием посещал это место на углу Савонаролы. Кофе здесь был один из лучших, а атмосфера самая неформальная.

Лаура подошла уже под вечер, когда все столики, даже уличные, были заняты.

– Можно к вам? – спросила она у Винченце, сидевшего в одиночестве. Он повел рукой, приглашая присесть.

За разговорами выяснилось, что их семьи жили на соседних улицах. Конечно, Винченце знал их фамилию, но никогда не встречал Лауру: она все детство провела у бабушки под Флоренцией. При этом Лаура помнила, как осенью родители привозили ей варенье из терна, и как она ждала этого дня.

Девушка играла в студенческом театре, играла сильно, глубоко. Еще читала русские стихи – с ужасным акцентом и не всегда правильными интонациями, но жила как и играла – как последний раз.

В одну из поездок к матери Винченце привез Лауре этого варенья, которое оставалось еще в запасах его подвала. Вечерами они пили с ним кофе, разговаривая обо всем подряд. Лаура словно и не ощущала разницы в возрасте. Впрочем, с Винченце никто не ощущал…

Летом Лаура заехала домой. Винченце показал ей знаменитые заросли терна, показал виноградники матери. Возле небольшого затона они присели, Винченце открыл привезенное Лаурой «Кьянти», достал ветчину, сыр.

Жара стояла невероятная. Речка, хоть и обдавала свежестью, но не облегчала страдания путешественников. Они свесили ноги в воду. Винченце рассказывал о партизанском детстве, она – о смутных воспоминаниях до отъезда во Флоренцию.
Небольшой затон на реке, казался спасением от палящего солнца. Винченце нырнул, его обдало прохладным дыханием раннего июля.

– Присоединяйся, – махнул он рукой.

Потом они сидели на траве, и блестящее нагое тело девушки с полной грудью отливало на солнце.

Оставшийся месяц лета они провели дома, а к осени вернулись в Падую. Венченце получил грант на исследование жизни русских литераторов девятнадцатого века в северной Италии. За два года они исколесили всю страну севернее Рима, отметились в библиотеках Вероны, Флоренции, Милана, Венеции. В результате появилась книга «Русские писатели в Италии», освещавшая жизнь Тургенева и Достоевского.

Лауру пригласили в СССР, Винченце из-за связей с партизанами почему-то не позвали. Девушка уехала ранней весной: из слабого плюса в лютый минус. Какие бы страсти и ужасы не рассказывали о той стороне, она не боялась. Боялась только расплакаться при прощании.

Последние дни провели в Падуе, почти ничего не делая, выходя погулять до кофейни. На вокзале она посмотрела в глаза Винченце и все поняла.

– Прощай, – произнес он.

Судорожно обняла, закусила губу и убежала в вагон, где дала волю чувствам.
Винценце вернулся в Падую, довел курс, уволился и уехал домой. Через несколько лет он узнал, что в Германии она разбилась на машине и ее внучка теперь живет в доме на соседней улице…

***

Охотничья сумка наполнилась алыми цветами. Старик покряхтел и пошел дальше. Перебрался через наваленные природой валуны, и побрел вдоль реки. Бенволио периодически лаял на всплески рыбешки, а луна через прибрежную листву рисовала причудливые сюжеты, которые обыгрывались Тургеневым не то как кружева, не то как ажур. Винченце уже забыл, возраст разрешал.

Ниже по течению есть запруда. Когда-то там была мельница, в войну в ней скрывались партизаны, сейчас это лишь красивые каменные развалины. Деревянную плотину еще в 70-е заменили на каменную, но возле нее так и росли ирисы.
С шести или даже пяти лет Винченце стаптывал башмаки, бродя по округе. Друзей его возраста не было, зато он легко сходился со стариками, любившими рассказать историю-другую. Бродя с ними, Винченце выучил и выслушал все местные легенды.

***

Еще в самом начале войны он приметил изодранных солдат, укрывшихся на мельнице. А спустя пару месяцев понял, что там отсиживались партизаны, в том числе из местных, не желавших поставить под удар родной город. Некоторое время он крутился возле, пока не поймали и не признали в нем знакомого парнишку. Так он стал водить партизан по секретным тропам мимо постов, патрулей и лояльных новой власти полицаев. Вскоре стали поручать связь в центром, находившемся в Падуе. И даже выдали трофейный пистолет, кратко пояснив, как им пользоваться и как избавиться в случае облавы. Несколько десятков километров он проходил за день, до Вероны добирался и вовсе в несколько часов.

В отряде были две санитарки – русские первой волны эмиграции – Наталья и Ольга. Стрелять не умели, и, когда они попросились в отряд, их назначили санитарками. Они никогда не жаловались и оказались выносливее многих. Винченце легко сошелся с ними. Они обучили его русскому, читали наизусть стихи и даже некоторую прозу.

Ярким летом 41-го, когда перспективы были еще слишком туманны, Винченце, как всегда окольными путями, подходил к мельнице и услышал звонкий смех, который был удивительно естественен в этой природе и алогичен бушевавшей вокруг войне. В запруде плескались санитарки. Их тела переливались на солнце, а сами они напоминали жриц аполлона, которых, впрочем, Винченце никогда не видел.

Он спрятался в прилегающих зарослях и тайком рассматривал женщин. Одной было уже за тридцать, она была полной, но с правильными формами. Другая – намного моложе, наверное, лет двадцати с небольшим – была худой с широким задом.

На берегу показались фашисты. Их было двое, они не знали, что перед ними партизанки, и надеялись на легкое развлечение. Велосипеды прислонили к иве, сами, размяв засидевшиеся тела, крикнули женщинам, чтобы вылезали из воды. Однако те не спешили и вступили в кокетливые переговоры.

Винченце потом мало задумывался, что толкнуло его. Но он тихо, не вылезая из укрытия, подобрался к фашистам как можно ближе. Они говорили на немецком, женщины отвечали на смеси немецкого с итальянским. Судя по всему, старшая выторговывала неприкосновенность для младшей. Совершенно не задумываясь, он достал пистолет и выстрелил. Лишь когда обойма опустела и оружие щелкало впустую, он остановился.
Один фашист был мертв, второй – при смерти. Он еще пытался закрыть раны руками, но сил не хватало. Женщины выскочили из воды и быстро оделись, Винченце видел только их рыхлые бедра.

На выстрелы прибежали партизаны. Трупы унесли в горы. Мельницу оставили на пару месяцев, но фрицев никто не искал, и сопротивление вновь вернулось на базу.

***

Возле мельницы росло великое множество цветов, за дальностью выпаса сюда редко забредал скот. Да и для путешественников тут не было ничего интересного.
На полуразрушенном здании висела табличка, гласившая: «здесь располагалась партизанская ячейка, чей вклад в освобождение страны будут оценивать историки, а мы, скромные жители провинции, просто отдаем дань памяти тем героям, что не побоялись и сопротивлялись». Табличка – единственное, что поправлялось раз в год местной полицией.

Старику было приятно оказаться в числе этих героев. Теперь-то он понимал, что те два немецких солдата – подвиг мальчишки – изменили его навсегда. Эти двое – из бесчисленной когорты проходимцев и бездельников, которые хотят легко занять его земли, его виноградники и его женщин. А тогда, когда Наталья и Ольга обнимали его и прижимали к своим мокрым, вьющимся волосам, а партизаны хлопали по плечу, он все думал – «лишь бы они не подумали, что я подсматривал».

От мельницы поднялся по пригорку к развалу – выходу гранита и мрамора на поверхность. Разработок тут никогда и не было, лишь местные жители периодически таскали отсюда камни для фундамента или погреба. Здесь в щели камней поселились дикие пионы. Говорят, сам Гарибальди выкинул их. Это, конечно, легенда. Скорее всего, добрая хозяйка выбросила старые корни. Они нашли землю, которая пришлась им по вкусу. Бледно-розовые пионы росли здесь чуть ли не с 50-х годов. Винченце не было в городе, и он точно не знал, как они появились.

***

После университета Падуи, где были удивлены уходом, Винченце вернулся домой к почти семидесятилетней матери. Виноградники отца интересовали его постольку поскольку, ими с горем пополам занималась сильно сдавшая мать, поэтому он устроился школьным учителем преподавать итальянский язык.

В городе он был давно известен как ветеран войны (мальчишка – безрезультатно поправлял он), как охотник и путешественник, больше всего на свете любивший с сеттером Пантино шататься по горам в поисках зайца или фазана. Ученики уважали его за партизанское прошлое, слушали его истории (в том числе и сильно сжатую историю про убийство немцев). Итальянский язык и риторика давались детям с известным трудом, да и Винченце не считал себя педагогом от природы. Его успокаивала мысль, что рассказами он сумел заложить в ком-то правильное понимание добра и зла.

В августе, через два-три года после возвращения, он бродил по окрестностям и вышел к развалу. Пантино умчался в луга безуспешно гонять вальдшнепов. Камни были прохладными, Винченце прилег на траву возле одного, прикрыл глаза.

Где-то рядом громко плакали навзрыд. Винченце уже задремал на солнце, но заставил себя подняться и пойти на звуки. На камнях, над дикими пеонами сидела мать одного из его учеников. Раньше всегда высокая, с волосами до поясницы, стройная, с сильным, смелым взглядом – теперь тут рыдала сморщенная, старая женщина, опустив голову на колени и обхватив затылок длинными пальцами.

Он подошел ближе и опустился перед ней на землю.

– Виктория, что с вами? – отнял руки от ее длинного правильного лица с крупными чертами.

Из долгого трехчасового разговора выяснилось, что месяц назад от нее ушел муж. Сыну он говорила, что отец в командировке. Но сама не знала, что делать. Тот небольшой участок земли, что она сдавала виноградной компании еле-еле кормил их с сыном. А накануне пришло письмо от мужа, который прислал какие-то деньги, извинялся, но писал, что вернуться не может – там ему лучше. И только отошедшая женщина вдруг разом ощутила ужас, который накрывал ее весь долгий месяц. Ей было жалко себя, сына, даже мужа.

Уже в сумерки Винченце проводил ее домой. Вскоре она пришла в школу: крепкая, подтянутая, помолодевшая на добрый десяток лет. Благодарила и просила забыть тот разговор.

А еще через пару месяцев, в последние теплые октябрьские дни, Винченце снова увидел ее. Она вновь рыдала на камнях возле пионов. Муж в этот раз прислал денег. Денег было так мало, что они выглядели насмешкой. Сдавленные комки банкнот валялись вокруг. Виктория была подавлена, почти в истерике. Винченце налил ей вина из фляги, она не задумываясь выпила и протянула руку для повторения. Через полчаса она раскраснелась от выпитого.

А еще через полчаса, застегивая пуговицы рубашки, повернулась к Винченце, сказала тихо и твердо:

– Не говори никому, – и добавила, – спасибо.

Через три или четыре дня вошла через черный ход, едва он вернулся из школы. Все прошло быстро, но ей, наверное, так и хотелось.

Связь их, практически лишенная чувств, продолжалась два года. Каждый месяц после получения письма Виктория отдавалась Винченце и, умиротворенная, уходила. Это была ее страшная месть мужу, который был в объятиях другой.

Через два года она зашла к Винченце совсем иной: наряженной в красивое платье до колен, спокойной и уверенной. Все было иначе: ярко, страстно, громко.

Потом лежали в постели, пили вино с инжиром. Виктория – здоровая, налитая жизнью – даже не пыталась прикрыться.

– Спасибо, Винч, ты все правильно делал. Как мне и надо было. Теперь я поправилась. Спасибо за все, – она соскользнула с постели, натянула платье и легкой походкой выскочила во двор.

На следующий день она с сыном уехала из города. У него остались только пионы на камнях. Винченце был ее странной терапией, лекарством, не более того. Через двадцать лет Виктория умерла от заражения крови на пути к Брюгге, где ничего не происходит.

***

После войны прошло лет десять, когда Винченце узнал, что русская партизанка умирает в своем доме в Тревизо. Тогда молодой студент, учившийся русской литературе, отпросился на занятиях на неделю и на последние деньги поехал в Тревизо.

Ольга выглядела внешне здоровой, но умирала от пневмонии. Долгое время она полагала, что ее болезнь – рецидивы ранения, полученного в 42-м. А когда врачи поставили диагноз, было уже поздно. Наталья не отходила от друга, меняла белье, помогала одеваться, есть, умываться.

Винченце потратил два дня, чтобы найти дом умирающей, и служанка впустила после его слов о партизанах. Ольга лежала на глубокой «русской» перине, на высоком кресле-качалке Наталья читала эпизод «Войны и мира», где Наташа Ростова взялась опекать раненных и обнаружила Болконского при смерти.

– Здравствуй, Винни! –  с видимым усилием улыбнулась Ольга.

– Здравствуйте, Ольга и Наташа, – смущенно ответил он, теребя полупустую сумку с вещами.

Весь день они пили кофе и вино и вспоминали. И то, как отец Винченце укрывал их в подвале, когда на мельницу грянула облава. И как осенью заготавливали дрова, а потом их не хватило и пришлось разобрать сарай винодела-фашиста. А он решил, что это дело рук Винченце и, едва увидев его на улице, принялся палить из мелкашки. И свезенные в подвал мельницы немецкие трофеи, отсыревшие в три дня и оказавшиеся непригодными для войны.

– Тяжело начинать войну неопытными повстанцами, – усмехнулась Ольга.

– Да и к концу войны не поумнели, – добавила Наталья, – все так же верили в военную романтику и мечтали поймать и судить Муссолини.

– А вот Винченце, один из немногих, кого война превратила в воина.

Молодой человек покраснел. Воспоминание об убийстве немцев не мучило, но и героем он себя не чувствовал.

– А знаете, я ведь тогда подглядывал за вами, – вдруг сказал он.

– Знаем, – Наташа засмеялась, – мы заметили тебя, едва ты подошел к берегу. А с появлением немцев тянули время, чтобы ты убежал и вызвал наших. В итоге мы потеряли тебя из виду, надеялись, что тебе удалось тихо уйти. Но ты решил по-другому.

Допивали чай со сладостями, вспоминали павших и выживших. Расходились глубоко за полночь. Винченце постелили на втором этаже, в комнате матери Ольги, умершей еще до войны и перед смертью люто проклинавшей советскую власть.

В улицы доносился свист птиц и запах вишни, прохладный ветер сквозь открытые окна шевелил занавески. Возможно, дом смерти место печальное, но еще более – умиротворенное. Ольга и Наталья родились в разное время. Одна не видела революции, другая застала ее совсем девчонкой. В Италии у них никого не было, и бывшие князья и графы вынуждены были искать работу. Проданные драгоценности помогли купить родителям Натальи этот дом, но содержать его приходилось в поте лица. После войны, когда на братьев и отца пришли похоронки, а саму Наталью признали ветераном, военная пенсия помогала жить. Но раны детской нищеты и реальные рваные раны войны не давали разгуляться и все время напоминали о себе.

Наталья зашла в комнату Винченце, подошла к кровати, скинула халат и легла рядом с ним. Ей было за сорок, потрясения состарили ее несколько раньше. Грудь висела, бедра были мягкие и рыхлые. И только губы и глаза указывали на жизнь, бьющую ключом, – на жизнь той тридцатилетней санитарки. В эту минуту Винченце показалось, что она помолодела лет на десять и стала такой же как в то купание у мельницы – молодой, здоровой, сильной и желанной.

– Когда-нибудь кто-нибудь сделает такое же для тебя, – сказала она.
Винченце прожил у них три дня и уехал обратно в Падую. Через неделю скончалась Ольга, а Наталья, уладив все дела, приняла смертельную дозу снотворного. Дом они отписали Винченце, «умеющему утешать в страданиях», но с условием отдать его, если вдруг объявится кто-то из их родственников.

***

Винченце давно понял, что жалеть о поступках в жизни – сокращать время для будущих. А он уже не в том возрасте, чтобы такое себе позволять. Он не жалел ни о немцах, ни о гибели Виктории, ни об отъезде Лауры. Сорванные пионы легли в сумку в компанию к горечавке и ирисам.

От развала можно было пойти по раскатанной дороге и прямо добраться до дома, либо повернуть на одну из луговых тропинок. На востоке горел занимающийся рассвет, луна давно потеряла свои права и неясным пятном торчала на небе. Луга тянулись вплоть до Греццаны, что в нескольких километрах отсюда. Винченце пошел по этому пути. Вокруг цвели лютики, колокольчики, клевер. Бенволио погнал лису, кравшуюся к фермам, но не догнал.

***

В двадцать пять, через год после смерти отца, Винченце встретил ее. И здесь не было никакой предыстории. Она шла по Вероне, как плыла. Мужчины оборачивались ей вслед, женщины завистливо ворчали, отвешивая подзатыльники благоверным. Один Винченце, пьющий кофе на веранде летнего кафе и читающий «Мастера и Маргариту» на русском, не удостоил ее никаким взглядом.

– Можно? – спросила она, подсаживаясь за его столик.

Винченце удивленно посмотрел по сторонам: свободных столиков было больше занятых – и поднял глаза на девушку.

– Лида, – протянула она руку.

– Винченце, – ответствовал он, протягивая свою в ответ.

Несколько коротких фраз, переполненных скрытыми намеками и страстью, и через час она зашла в ванну в его съемной квартире, но он зашел следом и снова овладел ей. У Винченце были женщины, студентки, соседки. Но Лида не могла быть среди них. Молодой человек сразу понял, что это та самая единственная женщина, ради которой не только немцев убить – войну объявить можно.

Страсть между ними не поддавалась классификации по Стендалю. Искра, пробежавшая при знакомстве, никуда не делась и через полгода. Она переселилась к нему на третий день и то только потому, что день ушел на изготовление ключа и сборы.
Через полгода оформили отношения. Еще через год родилась маленькая София, а через полтора – Николо. Дни летели как мгновения, утро – страсть, на работу, обед с женой, бегом с работы домой, там малыши, их надо уложить спать. И снова страсть.

Полевые цветы, особенно ярко белые шарики ландышей, которые росли в лугах в огромных количествах, доводили ее до неописуемого восторга. Она раздевалась по пояс, срывала цветок и искала чашечку, наиболее точно отражающую форму ее груди. Они бродили по лугам, пили молодое «Вальполичелло» и ели сыр с ветчиной – больше ничего и не надо было – и без вина были пьяны. Кроватью служило легкое покрывало.

А потом он уехал домой на неделю, заболела мать. А когда вернулся – квартира пустая. На столе письмо: «Милый, ты моя невообразимая страсть, ты лучшее, что было и будет в моей жизни. Но я ухожу. Я не могу это объяснить. Наверное, я сумасшедшая, но я должна это сделать. Помнишь, ты рассказывал мне рассказ «Чистый понедельник» одного из русских писателей? Наверное, я что-то вроде той женщины. Я люблю тебя, я буду любить тебя всегда. Не пытайся найти меня, считай, что я умерла. Не ищи детей, я ничего не скрою от них, они сами приедут к тебе, если захотят. Прощай, Винченце. Ты мое единственное счастье в мире».

Неделю он метался по Италии, ухватил ее след на границе с Францией, но в Тулузе потерял ее окончательно. Дорогу домой он пил. Пил он и месяц после этого. В бессознательном состоянии его нашли в лугах, где он рвал для жены ландыши.

***

Винченце вытер скулу. Не то ветер, не то слезы. Это была невозможная, страстная женщина, наверное, единственная такая же дикая и сильная, как сам Винченце. Восемь лет с ней – как вся жизнь от рождения до смерти.

Всегда ему доставались лучшие женщины – Лаура, Наталья, Виктория, да и другие… – страстные, порывистые, умные, красивые. Но Лида – вершина.

Прошли уже тысячи лет, миллионы бутылок вина – но к своим восьмидесяти с небольшим Винченце так и не понял, почему они оказывались рядом. Почему эти великолепные создания, способные взглядом уничтожать и воскрешать мужчин, были с ним…

***

Когда умерла мать, пришлось поневоле заняться наследством. Оказалось, отец владел немалыми землями, большая часть которых приходилось на виноградники. Он старательно приращивал участки, скупая по округе землю.

Мать же деловой хватки не имела, старалась лишь поддержать земли в порядке, но совершила ошибку. Она решила продавать винодельням готовый урожай. Так было выгоднее, чем сдавать в аренду саму землю. Но сил и средств на обслуживание лоз было не так много, и доходы терялись в гуще наемных работников, грузовиков и кредитов.

Поначалу Винченце взял кредит и восстановил один из больших наделов за городом. И отдал его в аренду на полвека вперед, на вырученные деньги принялся за второй виноградник. И так дошел до дальнего угодья на склоне холма, находившегося в десяти километрах от дома. На это ушло почти два года.

Винченце перезаключил договоры на аренду самой земли, обязав винокурни обслуживать и собирать урожай самостоятельно. Впрочем, никто не знал эти земли лучше хозяина, и винодельня его же и наняла смотрителем виноградников.
Когда земля стала давать первый урожай, Винченце понял, что имел в виду его отец, говоря про страсть к земле. Под надзором виноградники оправили, удобрили, пересадили лозы, завезли дорогие сорта. И первую весну он увидел, как взрастает лоза, как рыхлая земля принимает влагу, а налитая гроздь ягод ложится в ладонь. И вспомнил, как впервые забирал жену из роддома.

Земля остается навсегда.

Если раньше он следил за политикой, пытался угадать ее движение, то теперь его не волновало ни вступление в Евросоюз, ни в зону евро. Интересовало лишь: останется ли земля его и какой за это надо заплатить налог.

Дальний надел отрабатывался дольше всего. Стояла уже сырая осень, и надо было быстрее заканчивать. В лугах бегали крупные зайцы, и сеттер Лукиан нетерпеливо мялся возле хозяина. Винченце стоял на самой верхушке холма, посматривая на суету рабочих, но сердце его уже было в лесах.

– Хозяин, там можно взять левее, – прораб указал на конец угодья, где рабочие готовились устанавливать ограду, – и охватить еще и те умирающие лозы.

– А они мои?

– Нет, это семьи Морино, но они все умерли или уехали. Родственников не осталось. Жаль лозу, такая земля пропадает.

– Это не моя земля. Работайте по плану, – ответил Винченце и через некоторое время добавил, – мне чужой не надо.

***

В конце восьмидесятых, когда рухнул железный занавес, и в Советском Союзе началось что-то неописуемое, в их город приехала семья эмигрантов. Отца давно не было – хваленый русский алкоголизм, мать лет сорока да двое детей-подростков. Она устроилась поваром в местной гостинице и пришла к нему. Винченце все так же жил в отцовском доме, существенно подновленном, уютно стоявшем на отшибе города.

Она постучалась, когда Винченце пришел с охоты. Глаза женщины выдавали ее судьбу.
Они выглядели лет на десять старше ее возраста.

– Послушайте, мы не знакомы, – начала она с порога.

– Заходите, – прервал ее Винченце.

На столе стояло молодое вино, сыр, пармская ветчина, овощи и зелень. Было время обеда, и Винченце хотел нарезать какой-никакой салат – сегодня он не пошел в любимое кафе возле ратуши.

– Я Елена, – глоток вина придал румянца бледному лицу женщины, – давайте я помогу.

Она быстро нарезала овощи, и через пять минут у них была прекрасная закуска.

– Вы же не салат пришли мне приготовить, – улыбнулся Винченце, подливая ей немного прохладного «Соаве».

Елена подняла на него глаза.

– В городе говорят, что вы интересуетесь русской литературой.

– Да.

– Я подумала, может быть, у вас найдется работа для двух подростков из Союза.
Винченце посмотрел на женщину. Было ясно, что ей пришлось переступить через собственную гордость, чтобы придти к нему.

– Пусть приходят, подумаю.
Дети – парень тринадцати лет и девчонка пятнадцати – явились на следующий день точно ко времени. Таких запуганных лиц Винченце не видел со времен фашистской оккупации.

Он нашел им какую-то работу на виноградниках и в его саду. Деньги передавал матери и немного давал им на руки. В школе они учились неплохо (несмотря на все свои дела, Винченце продолжал вести там дополнительные занятия по искусству): плохо давался только итальянский – но они были нелюдимы ввиду крайней бедности и внутренней гордости. Лишь с Винченце чувствовали себя как дома, много времени проводили в его библиотеке, смотрели у него итальянские фильмы по новинке – видеомагнитофону, слушали музыку.

Как-то летом Алена возилась в саду под присмотром вездесущего сеттера Лукиана. Винченце только вернулся с виноградников, где руководил удобрением лоз. Девушка красила корни тернов, и ветки настырного дерева разорвали ей сарафан. Не думая, что ее кто-то видит, девушка сняла одежду, чтобы посмотреть размер ущерба. Винченце увидел ее потрепанный лифчик и застиранные трусы и, не подавая виду, что заметил ее, прошел в дом.

– Сегодня мы пойдем в магазин, – сказал он Алене, когда пришел ее день рождения.

– В какой?

– Еще не придумал, – честно ответил Винченце.

Они прошли полгорода, пока Винченце не нашел магазин женской одежды. Он обвел рукой прилавки.

– Выбирай и примеряй.

– Но…

– Не возражай, это подарок. Жду тебя в кафе напротив.

Винченце не видел, как плакала Алена перед зеркалом. Он выпил кофе с рюмкой «Бонавентуры», заказал вторую чашку эспрессо и любовался вращающимся флюгером на ратуше, шпиль которой был виден почти отовсюду.

На другой день пришла Елена.

– Что вы творите? – спросила она, – совратить девочку вздумали?!

– Я слишком стар для таких вещей, – ответил Винченце, и женщина тут же поняла, что это именно так.

– Зачем же тогда?

– Мне было приятно. Я люблю женщин и… красоту.

Елена налила себе бокал «Бардолино» и вышла на веранду.

– Вы всегда пьете вино?

– Вино – это наша вода. Посмотрите на эту бутылку на свет: она вся переливается сотнями оттенков красного. Когда в двенадцать лет я помогал партизанам – пил дешевую граппу. Мы наливали бутылки венецианского стекла и надеялись, что это сделает ее лучше. Потом студентами мы пили молодое красное или только разлитое белое. Иногда вермуты, но они слишком сладкие для тех, кто привык к сухому. С возрастом ко мне стало приходить понимание хорошего вина. Я не профессионал, как, скажем, в Неграре есть один старик – по цвету определяет дату и место сбора. Я просто пью хорошее и разное вино. В основном, конечно, местного производства.

– Ты любишь это? – смущенно спросила она.

– Что именно?

Елена показала на земли вокруг.

– А разве можно иначе?

Она помолчала, потом тяжело начала.

– Там все было иначе. Давно еще, до этой чертовой перестройки, я могла подойти к любому и попросить пятак на метро. Мне могли отказать, если денег не было физически. Там жили удивительные люди, у которых не было ничего, но была огромная страна. А потом случилось то, что случилось. Горбачев затеял борьбу с пьянством. Муж мой – он ведь не алкоголик, он просто любил выпить – на рыбалке там, на даче. Стали продавать спиртное из-под полы. Муж просто отравился. А потом началась гонка за наваром, вся система вдруг просела под натиском новых идей Горбачева. Жить стало невозможно, люди озлобились, стали жадными, что-то зверское в глазах появилось. Я ведь переводчик по первому образованию, потом уже в повары переквалифицировалась. Все меня отговаривали ехать к вам. Говорили тут хищный капитализм, зло в чистом виде. А в этом городке – душа расцветает. Москва – это ведь нечто огромное, невообразимое. А тут тихо, город за час пройти можно. И Алена с Петей при деле, вы за ними присматриваете.

Елена уже давно плакала. Винченце понял, к чему она вела.

– Не благодарите, – перевал он ее. – Я все понимаю. У нас тут у всех свои маленькие трагедии есть. Боль – это такая же жизнь, как радость. Я запил, когда от меня ушла жена. Пил водку, кстати.

Винченце знал, что он давно уже не красавец. Но Октавия была права, старился он очень медленно. Лежа рядом, Елена, наверное, и не предполагала, что ему за шестьдесят. Сама она с рыхлыми боками, дряблой широкой задницей и большой отвислой грудью напоминала Винченце только вскрытую плугом пашню.

После того дня Елена словно помолодела. Нет, тело было все то же, но глаза… Глаза вдруг стали смеяться, заблестели, как после бокала сухого. Она приходила к нему в свой выходной в середине дня и готовила обед. Утром наскоро делала завтрак и убегала домой.

А через два года она умерла от инфаркта. Никто и не предполагал, что у нее был порок сердца. Врачи говорили, удивительно, как она смогла прожить так долго. Винченце знал – страсть к жизни и к детям.

Через неделю после похорон в дом вошла Алена. Он дал им месяц отпуска, придти в себя.

– Я уезжаю учиться в Венецию, – сказала она. – Мама перед смертью выбила мне грант на обучение. Петя поедет со мной.

– Это очень хорошо.

– Я знаю, как много вы сделали для нее, продлив жизнь, помогая нам и ей. И я хотела бы отблагодарить вас. Год назад в магазине я плакала от счастья. Я хочу показать, на что вы потратили тогда свои деньги.

Алена разделась и налила себе вина.

– Я хочу, чтобы вы знали, что своего сына я назову Винченце.

– Спасибо, – Винченце предложил ей только что приготовленных гренок и сыра.

Она подошла, села напротив.

– Я не знаю всего, я вообще мало что понимаю, – заговорила она смущенно.

– Ты не обязана что-либо говорить. И что-то объяснять. Просто всегда делай то, что считаешь нужным и правильным.

Алена кивнула. Некоторое время они молча наслаждались терпким, фруктовым вкусом «Вальполичелло».

– До свидания, – произнесла она, поцеловала его в губы, оделась и вышла.

– Прощай, – отозвался Винченце, помолчал и, когда девушка скрылась за поворотом, добавил: – За все свои годы я так и не понял, как усмирить этот ураган.

Через неделю разбирая бумаги, оставшиеся после матери, Винченце наткнулся на странные счета: в Париж уходило до половины ежемесячного дохода. И продолжало уходить по завещанию матери. Найти получателей не составило труда: он воспользовался правом наследника отправителя, а для дополнительной информации поднял старые партизанские связи, некоторые из которых дослужились до портфелей.
Деньги переводились на имя Ольги Штольц. Женщина умерла около пятнадцати лет назад, и право получать переводы осталось за ее детьми. Двадцатидвухлетней Софи и двадцатилетнего Николо.

Винченце выпил пару рюмок граппы, восхитился изобретательности Лиды, позвонил в аэропорт и начал собираться на встречу с детьми.

***

Винченце нарвал большую охапку колокольчиком. Потом тростью спугнул с камня змею, которая с шипением и гордостью в движениях удалилась на камень неподалеку, постелил на камень куртку и сел отдохнуть. Те дни были самыми ужасными. После возвращения из больницы он два года занимался только наукой, пока не встретил Лауру, отдаленно напоминавшую ему жену.

Наверное, правильно: не стоит понять женщин – она явление природы. Принимай ее такой, как видишь. Отец как-то сказал, что в мире есть только две страсти – женщина и земля. И только одна из них вечна. Винченце никогда толком не понимал, почему эта страстная и неуправляемая стихия так тянется к нему. Но недостатка в женщинах он никогда не испытывал, и каждую любил как единственную.

***

Едва закончилась война, в городок стали подселять эмигрантов, «раскаявшихся» нацистов, партизан, беженцев. Рынок в базарные дни пестрел европейцами всех мастей. Мать торговала замечательным вареньем из терна, которое варили всей семьей и даже обращались к помощи соседей.

Осенью, когда женщины надевали нижние юбки и переходили на плотный длинный рукав, созревал терн. Собрать его не поранившись было невозможно. Острыми и цепкими ветками он раздирал всю одежду, только если это не плащ-палатка. Но после войны, падений в реки, попаданий в оползни – мало что могло испугать паренька.
На чердачном окне дома напротив, куда заселилась семья из восточной Польши, при его появлении всегда начинала дрожать занавеска. Винченце еще не видел соседей и даже не думал обращать внимание на такую мелочь. Терн драл кожу до крови, некогда было отвлекаться, и парень быстро стряхивал налитые ягоды на землю, где их подбирали мать с отцом и тетя, жившая неподалеку.

На следующий день еще до рассвета начиналось священнодействие: отец растапливал печь и уходил. Мать в одиночестве замешивала приправы и ставила огромный чан в печь. Только после этого всем разрешалось зайти и приниматься за работу: терн надо было очистить от косточек, которые мать варила отдельно для придания особого аромата и запаха. Десять-пятнадцать ведер терна, да пара корыт подпорченного… Одного чана хватало на два-три ведра, приходилось несколько раз его мыть и снова топить печь.

Сваренное варенье выставлялось в погреб, где два месяца выстаивалось в холоде и только после этого шло на продажу. Слава о варенье была огромна, многие приезжали из соседних городов и записывались заранее. А уж на рынке было совершенно не протолкнуться у столика матери. Домой оставалось несколько банок, открывавшиеся раз в пару месяцев. Но и заработок был неплох.

***

На рынке и встретил Аню (все ее называли на французский манер – Аннет). Впервые он видел девушку-славянку (медсестры-партизанки не в счет) и сразу подумал: «так вот за кого мы воевали». И тут же ответил себе, что воевали не зря. Аннет была невысокой, русой в веснушках и рано повзрослевшей – война. Ей было чуть больше двадцати. Она купила одну банку, и видно было, что на вторую просто не хватает денег. Еще несколько раз он видел ее мельком, когда охотился: она вдали собирала какие-то ягоды или грибы.

В ноябре рано утром он возвращался с охоты, верный сеттер Турио метался по всему полю. На окраине городке увидел Аннет, она шла собирать последнюю рябину, по которой уже прошелся первый ночной морозец. С другой стороны городка ей навстречу шла группа парней лет двадцати. Винченце несколько раз встречал их – грубияны и бездельники с Сицилии, их семьи бежали, как только первые союзники показались на острове. Винченце пошел следом в отдалении.

Аннет они догнали уже у рябиновых деревьев. Она начала собирать грозди красных, чуть сморщенных ягод в корзинку. Высокий, в клетчатой рубахе выхватил ее и, дразня, поднял над головой.

– Кто у нас тут? – задиристо спросил он.

– Это из-за нее мы уехали, – вторил ему другой.

– И теперь тут страдаем…

– Ребята, так ведь я тоже была вынуждена уехать, – попыталась нащупать общий язык Аннет.

– А по мне фрицы правильно вас захватили, – начал первый, – только не сжигать вас надо, а пользовать.

Винченце понял, что этих не заболтать и что они не отступятся, и стал медленно спускаться с холма. Корзинку Аннет уже опрокинули, она испуганно крутила головой в надежде на помощь.

– Можешь не кричать, тут далеко от города, – жадно произнес старший. Винченце вспомнил алчные глаза тех фрицев на берегу, война закончилась, а ублюдки – нет.
Аннет заметила парня и кинулась к нему.

– Они… хотят… – всхлипнула она, уткнувшись в его куртку.

– Знаю, – ответил Винченце таким голосом, что Аннет стало страшно.

– Ты кто такой? – удивился старший.

– Я Винченце, – произнес Винченце, – вы бы шли дальше.

Старший опешил, но воодушевился компанией и ответил:

– Шел бы ты сам, мальчик, куда шел. По добру, так сказать…

– Не могу же я ее оставить. Теперь не могу.

– Сломать тебе что-нибудь?

Винченце отступил на два шага назад, скинул ружье в чехле.

– Не думаю, что следует доводить до этого, – спокойно произнес он.

– Да ты кто такой вообще? – старшего выводил из себя спокойный голос Винченце.
Винченце достал трофейный пистолет, который, несмотря на охотничье ружье, носил с собой на охоту.

– В двенадцать я убил двух фрицев, которые вдруг решили, что лучше других на планете. А ты убивал когда-нибудь? За свою землю? – Винченце обвел рукой окрестности.

Старший кивнул со словами «я тебя понял, Винченце», и через минуту компания растворилась в городе.

– Спасибо, – девушка говорила с жутким акцентом.

– Ничего страшного, Аня, – по-русски ответил Винченце, – больше они не появятся.

– Какая прелесть! – воскликнула девушка, – ты говоришь по-русски. Откуда?

– Русские научили.

Винченце помог собрать ягоды и проводил до дому.

Зима в тот год наступила неожиданным ураганным ветром и снегопадом. Рвало не готовые к буре крыши, заносило окна снегом. На следующий день после бури Аннет постучалась в дом Винченце.

– У нас сорвало крышу, не знаю к кому обратиться. Отец уехал на заработки, здесь только мама, сестра и я.

– Что-нибудь придумаем.

Винченце хотел починить сам, но оказалось, что нужно намного больше рук, и он пошел вглубь города. Сицилийцы сидели на приступке одного из домов.

– Что пришел?

– Дурацкий поступок искупать будете?

– Как?

– Крышу починить надо.

– Тебе?

– Ей.

Беженцы переглянулись и через полчаса собрались возле дома Аннет с инструментами. Потом пили во дворе обжигающий чай с тем самым вареньем из терна. Рассказывали военные истории. Уже через неделю строительная бригада молодых сицилийцев разъезжала по округе и строила, чинила, ремонтировала.

А в тот вечер, когда они ушли, злые от усталости и одновременно довольные, Аннет посмотрела на Винченце. Ночь они провели у нее на чердаке, она стала его первой женщиной. И была ей два года, пока ее семья не засобиралась обратно в Польшу. К советам, но на родную землю. Больше он о ней ничего не слыхал.

***

Париж встретил проливным дождем и каштанами. Утром уже светило яркое сентябрьское солнце, обещая еще недельку жарких дней. Винченце знал адрес и как добраться, но не знал, что сказать, как посмотреть. И решил отправиться на Монмартр в глупой надежде увидеть какого-нибудь большого писателя.

Увидел, впрочем, там множество музыкантов, болтающихся студентов, начинающих поэтов, художников – в общем, всю кучу бездельников, каким сам был уже века тому назад. Все они были по большей части бездарны, их стихи шаблонны, картины подражали великим мастерам: в основном уже популярным и легендарным Дали и Пикассо. Кто-то прямо тут писал собор в стиле Мане. Музыканты импровизировали на ходу, выдавая пассаж за пассажем, некоторые из них были даже любопытны.
Винченце обратил внимание на какой-то извращенный портрет Тургенева с бутылкой вина. Выражение лица было не то инфернальное, не то титаническое.

– Кто это? – спросил он художницу на неровном французском.

– Не знаю, видела в одной книжке – очень сильное лицо, думающее и страстное.

– Это Тургенев – русский писатель. Его очень ваш Флобер любил. Только это неправильная картина.

– Почему?

– У него вряд ли мог быть такой взгляд, скорее уж усталый или мудрый, но тут еще что-то демоническое. А он не этой части. Кроме того…

– Что «кроме того?» – спросила девушка, видя, как Винченце замялся.

– На столе перед ним вино. Судя по бутылке – Северная Италия, где-то между Вероной и Венецией, даже чуть севернее. Но насколько я знаю, Тургенев не бывал там, к тому же такое вино стало выпускаться только в 47-м году.

– Откуда вы знаете?

– Это вино с моих виноградников, – улыбнулся Винченце.

– Так вы винодел! – обрадовалась девушка, – подскажите…

– Землевладелец, – поправил Винченце, – вино делают другие, я лишь обеспечиваю урожай.

Позади девушки он заметил множество картин с видами виноградников.

– Это Франция? – спросил он, указывая на них.

– Да, в основном Бордо и Шампань.

– Красиво… – Винченце замолк.

– Но у вас лучше, – закончила за него девушка. – Всегда мечтала побывать в Тоскане.

– Я люблю «Кьянти», но оно нынче слишком популярно и его стали производить… без души, что ли. Лучше посмотреть на Верону, «Бардолино», «Вальполичелло», «Соаве» – вот где прекрасные вина и виноградники. Да и граппа тоже прекрасна. А если хочется окунуться в историю – то та же Верона, Венеция, Падуя. Или прекрасные тихие местечки Неграр, Греццана, на чудесном потоке стоит Треньяго…

– Вы очень любите эти места?

– Там у меня все, там моя земля, мой виноград.

– А как вам здесь?

– У Толстого есть героиня – Соня, кажется. Так вот называют ее там пустоцветом. Я смотрю на все это и вижу пустоцветы. Вы, конечно, напишите картины, книги, стихи. Но все это будет не то и не о том. Вы создаете красоту – это так. Но исконная сила созидания – заметь не творчества – она там, в полях. Культура, если ты помнишь, – это возделывание земли…

Солнце разбудило их, ворвавшись в щель между шторами. Октавия вскочила с постели, живо подбежала к занавескам и резким движением раскрыла их совсем. Как была – молодая, обнаженная – дернула ручку кофеварки. Та зашкворчала, и вскоре кофе полился в две подставленные чашки.

– Все-таки французы ни черта не понимают в кофе, – произнес Винченце, когда она передала ему чашку.

– А вы в современном искусстве, – парировала Октавия, устроившись по-турецки на кровати.

– У нас много старых мастеров, – откликнулся Винченце.

– Да, именно поэтому ты занимается русской литературой.
Девушка звонко засмеялась, увидев его улыбающееся лицо. Давно Винченце не встречал таких женщин – без вопросов, без сожалений. У Октавии были длинные пальцы, пахнущие краской, рыжие волосы и лицо и плечи полностью усыпанные веснушками.

– Почему тебя зовут Октавия?

– Я восьмой ребенок в семье. Родителям надоело придумывать имена, – она посмотрела на него оценивающе и задумчиво произнесла, – Мне надо написать тебя, когда тебе будет за пятьдесят. На фоне твоих виноградников…

– Милая, ты не догадалась еще, что мне и так уже почти пятьдесят.

– Как?! Я была уверена – чуть больше тридцати.

– Вот что делают с людьми постоянная охота, женщины и вино, – улыбнулся Винченце.

– И много у тебя было женщин?

– Не важно, сколько их было…

– Ты их любил?

– Всех и каждую.

– И меня любишь?

– Да, – и, видя ее скептический взгляд, добавил, – Я уже не в том возрасте, чтобы врать кому-то и даже себе.

– А зачем ты приехал в Париж?

– Где-то тут мои дети. Но я не знаю, что сказать им.

Ольга Штольц раньше жила в небольшом доме на окраине Версаля. После ее смерти он перешел к их дочери Софии, которой, по расчетам Винченце, было около двадцати трех. Жил ли тут Николо, он не знал. Дом был старым, видимо, фамильным, но все вокруг сверкало чистотой и свежестью.

На стук открыла молодая девушка с карандашом за ухом. Октавия, стоявшая перед ней, быстро заговорила:

– Здравствуйте, вы меня не знаете, да и я вас почти не знаю. Но есть человек, который, очевидно, знает о вас гораздо больше. Да и вы о нем.

Она сделал шаг в сторону, открывая взгляду Винченце, который стоял поодаль. Они договорились с Октавией, что та просто разузнает все про семью Софии, но художница решила все иначе.

София посмотрела на отца. Помолчала, словно напрягая память, и кинулась к нему.

– Ты нашел нас!

Винченце впервые в жизни не мог ничего произнести. София все целиком была его дочерью: он узнал походку своей матери, порывистость отца.

«Единственный мой!

Я не сбежала от тебя, я спасала тебя. Ты так устроен, что не способен долго переживать из-за моего ухода.

За месяц до побега я узнала, что у меня тяжелейшая форма рака. Я могла гробить твою жизнь годами. Ты не создан для этого. Твоя жизнь – страсть, охота, порыв. Не тебе ухаживать за тяжелобольной. Твоя мать, как никто, понимала меня, она помогла мне уехать. В Париже у меня были родственники, которые взяли на себя заботу о
детях.

Я знаю, у тебя было и будет еще много женщин после меня. Так и должно быть. Я хочу, чтобы ты любил. Я же до последних дней думала о тебе, потому что никогда и ни с кем я не была так счастлива, как в те восемь лет, что мы были вместе.

Я люблю тебя!

Твоя Лида.

PS: прощения не прошу, потому что уверена, что так и только так было для тебя правильно.

PSS: дочь точная твоя копия. Самостоятельная, страстная. В нее невозможно не влюбиться».

Винценце положил письмо на стол, его взяла Октавия.

– Она ведь права, – сказала чуть позже.

– Да, – ответил он скорее на свои мысли, – она права.

София оказалась ландшафтным дизайнером. Для нее виноградники – источник красоты, форма совершенства. Винченце позвал ее в гости. Она обещала приехать через полтора года, весной, но приехала через пять лет. Николо пошел в мать: городской, спокойный студент. Земли отца не заинтересовали его совершенно, но он с удовольствием послушал истории из партизанского прошлого.

– А ты кто? – спросил он у Октавии.

– Я художница, мы познакомились с вашим отцом вчера.

Дети засмеялись.

– Мама говорила, что перед Винче, как она тебя называла, – пояснила София, – устоять невозможно.

Винченце прожил в Париже в студии Октавии целый год. Исходил его вдоль и поперек. Город был насыщен историей, и Винченце ловил себя на мысли, что вот здесь, у монастыря Де Шо могли устраивать дуэль мушкетеры. А там в двух-трех кварталах Флобер встречался с Мопассаном. Здесь жил и творил великий Пикассо. А тут Наполеон с триумфом проезжал после итальянской компании.

Борис Зайцев уже умер, как умерли другие великие – Шмелев и Бунин. Октавия помогла разыскать Ирину Одоевцеву, воспоминания которой Винченце зачитал до дыр. Ей было уже восемьдесят, но память – гениальная память – не оставляла ее.

Она с видимым удовольствием выслушала восторги Винченце, пригласила на чай и легко рассказывала о своих многочисленных русских знакомых. Где-то тут скитался Солженицын, но Одоевцева почему-то не хотела говорить о нем. Разговаривали на русском, и Винченце приходилось переводить Октавии, иногда старушка сама переходила на французский язык.

Когда Винченце через год засобирался домой и они пришли к Одоевцевой в последний раз, он принес свое лучшее вино.

– Почему большая часть эмигрантских произведений слабее тех, что написаны в России? – спросила Октавия.

Когда-то Винченце мучился этим вопросом, но давно уже знал ответ, и слова Октавии звучали неуместно. Но Одоевцева не заметила неловкости и ответила:

– Вам, Винченце, хорошо. Вам вообще не надо писать. Вы – мечта всех наших писателей. Бунин годами мечтал о возвращении на родную землю. Толстой сбежал от этой тоски в СССР, нашел ли он там себя – не знаю. Даже европеец Мережковский тосковал, хоть и не высказывал. Вы там, где должны быть. На вашей земле.

Она помолчала, гостям показалось, что по щекам ее катились слезы. Было ощущение, что она произносила слова скорее для себя.

– Хуже писать стали, потому что земля-то не та, пересадили нас всех на другой грунт. Чужой, пусть и добротный, но чужой. Один лишь Набоков справился. Да только русский ли он, теперь и не понятно…

На прощание Октавия подарила Одоевцевой портрет на фоне ее библиотеки.

– Идите, Винченце, – произнесла Одоевцева. – У вас еще долгая жизнь.

На улице шел дождь. Возле студии Октавии они забежали в кафе. А потом зашли в Орсе. Там выставлялся Оверский цикл Ван Гога. Винченце смотрел на картины, потом повернулся к Октавии. Девушка все прочитала на его лице.

– Тебе пора, – согласилась она.

– Поехали со мной, – предложил Винченце.

– Нет, – твердо, но с явной дрожью ответила Октавия, – я тебе не подхожу. Твоя жена была права. Ты не нашей с ней породы. Я городской житель.

– Приезжай хоть в гости. Напишешь меня, как хотела.

– Я завтра уйду рано утром, – словно не услышав, продолжала она, – когда я вернусь, тебя уже не будет. Так лучше всего.

***

В шестьдесят пять Винченце вдруг почувствовал недомогание и слег. Впервые в жизни заболел. Наверное, так возраст решил напомнить о себе. Но Винченце чувствовал, что не все у него доделано, и твердо решил встать на ноги.

Через месяц боев с недугом он проснулся и понял, что надо идти. И встал, и пошел. В тот день он обошел все свои земли, видел их буйное цветение и полностью выздоровел.

А на другой день к нему в дом постучалась девушка. Элизабет. Она достала из чемодана кипу бумаг и вывалила их на стол. Из ее торопливого объяснения он понял, что она внучка Натальи и знает, что по завещанию бабушки дом принадлежит ей, если она докажет родство именно ему. В ход пошли письма, свидетельства, фотографии.

Но Винченце и так узнал в ней Наталью. Она была моложе бабушки, какой ее знал Винченце, но порода все та же.

Документы ушли на проверку адвокату, Элизабет поселилась в гостинице. Днем они часто гуляли по лугам. Винченце рассказывал о бабушке, все что знал.

– А как она умерла? – спросила как-то Лиза. – Я знаю, она отравилась.

Винченце пересказал в общих чертах свое посещение миланского дома, не упоминая о лишних подробностях.

– И все? – девушка, прищурившись, посмотрела на него. – А мы всегда думали, что там еще что-то…

– Нет, все прозаично и немного глупо.

Через неделю документы вернули с подтверждением подлинности. Винченце подписал бумаги, и Лиза уехала в Милан.

Что-то было уже не так. После этого недуга словно что-то хрустнуло в нем. Какая-то опустошенность, заполняемая только прогулками по лугам, охотой, виноградниками да домино и преферансом со стариками по пятницам. Наверное, это окончательная старость, говорил он себе, призывая к смирению.

Через несколько дней к нему в дом постучалась женщина – владелица виноградника на другой стороне холма – договориться о совместном владении. Высокая, крепкая женщина с горящими глазами.

Они выпили вина, разговорились. Она жила в соседнем городе, владела двумя наделами, граничащими с Винченце. Совместное владение позволило бы намного выгоднее сдать их в аренду.

Они выпили еще, и, когда она снимала лифчик, обнаживший полную, обвислую грудь, Винченце увидел обручальное кольцо на ее руке.

– Ты замужем?

– Тебя это смущает?

– Тебе надо уйти. Сейчас же.

– Ой, разве такие мелочи могут…

– Уходи! – перебил он ее, – я пришлю адвоката для оформления совместного владения.

Она вышла, и Винченце, смотря на ее покачивающиеся бедра и голые, возбуждающие икры под пальто, произнес:

– Это не моя земля…

Зато его земля расцветала все больше. Он купил еще несколько участков и любовно обустраивал их. Даже сумел восстановить рецепт варенья матери. Перед смертью она записала его на клочке бумаги, чернила высохли, но все же при помощи местных полицейских удалось разобраться. Только варенье варили теперь соседки, призванные Винченце на помощь. И в базарный день рынок не наполнялся людьми, жаждущими купить легенду. Все две сотни банок уходили по соседям да многочисленным друзьям.

С возрастом Винченце оброс таким количеством знакомств, что во всех городках округи он был известен, как самый чудаковатый и оригинальный человек. Так, через знакомых он иногда покупал картины, на которых вместо подписи стояла стилизованная цифра 8. Купил соседний дом, в ожидании Софии и внуков. И дочь приезжала каждое лето, ей было уже за тридцать, но она всякий раз меняла мужчин. Было у нее двое дочерей, которые с радостью носились по большому саду, – от разных отцов.

Сын приезжал гораздо реже. Он был другого теста: деловая хватка, собственный и немаленький бизнес. Счастье, что бизнес был связан с вином, и регион Венето, безусловно, отвечал всем критериям его дела. Сестру он очень любил, хоть и не одобрял ее нрава, говорил:

– Отец, в тебя пошла.

Винченце догадывался, что это значит, улыбался и посмеивался в бороду, которая делала его похожим на Тургенева. Той картины ему купить не удалось – Октавия использовала холст повторно.

Посреди жаркого мая в доме вновь появилась Элизабет. Она приехала днем и сразу заняла гостевую спальню. А вечером, когда Винченце рассказывал про разницу между местным «Бардолино» и привезенным ей «Бароло», она перебила его:

– Я так не могу. Ты же ведь был с ней тогда. Почему не рассказал?

– А что там рассказывать?

Утром он проснулся от утерянного уже ощущения близкой женщины. Лиза лежала, раскидав одеяло. Она была так молода, что светившее в окно солнце не казалось ярким. И она была точной копией Натальи – полные зад и грудь и изящная талия. Только тогда он был юнцом, а теперь юна была она.

Винченце понимал, что это последняя связь. Случайная, прощальная. Та жизнь осталась позади. Лиза прожила у него все лето, не говорила о том, что происходило ночами, и ему запретила. Днем она бродила по городу, иногда на машине выезжала в Падую или Верону, а иногда нагая валялась на траве в саду, и заходившие в гости друзья все больше убеждались в оригинальности Винченце, который на старости лет жил с такой красоткой. И только он понимал, что это она жила с ним.

Осенью она собрала вещи и на пороге сказала:

– Винченце, я любила тебя все лето, любила искренне, как может женщина любить мужчину. Я наслаждалась ночами с тобой, наслаждалась нашими разговорами и прогулками. Я люблю тебя. Но мне пора.

Она ушла в сарафане, под которым просматривались контуры ее ног и белья.
Винченце налил граппы, залпом выпил и произнес:

– Земля остается навсегда.

***

Винченце прошел по всем лугам к обеду. Усталый, он вернулся домой и расставил цветы в заранее заготовленные банки с подписями. Потом сел на кресло-качалку и стал ждать.

Она не пришла. Пришла дремота. Ему снился отец.

Винченце было двадцать пять, когда умер отец. Он бросил все и из Падуи примчался домой, успел к кульминации болезни. Отец позвал его в комнату и сказал:

– Мы с тобой очень похожи. Если бы не травма в 25-м, я бы сейчас не виноградниками занимался. Но я благодарен ей. И по нескольким причинам. Во-первых, я остался с твоей матерью. Лучше, чище, красивее человека я не знаю. Я не могу понять, почему она не ушла. Вернее, я догадываюсь, но это и не важно. Во-вторых, у меня появилось время на виноградники. И, в-третьих, родился ты.
Мне трудно объяснить, почему это сейчас так важно. Мы всегда жили на этих землях, мы возделывали ее сотни, если не тысячи лет. Наши корни, вся наша жизнь сосредоточена в этой земле. Я знаю, каким ты вырастешь. Женщины и земля будут твоими, они будут отдавать тебе самое дорогое – себя. Моя травма упростила выбор, оставив только землю. Но ты свободен в выборе.
Я понял одну простую истину. Женщины – лучшее, что есть в мире. Но ими нельзя обладать, женщина – ураган. Он проносится мимо, а земля остается всегда. Живи с женщинами так: люби их пока они с тобой. Люби, как саму жизнь. Но не бойся ухода урагана. Землю же люби до смерти. Она вся твоя и отдастся тебе вся.
Есть такая легенда, что в одном городке в первый день лета один старик всегда разносил по ночам цветы по домам. И женщины по утрам просыпались, открывали двери и радовались. А потом старик умер.

Отец не договорил, глаза его закрылись, и он впал в забытье. Умер через неделю.
Винченце открыл глаза: стояла глубокая ночь.

Уже под утро, когда занимался рассвет, он поднялся на холм, сел на любимый камень и посмотрел вокруг на свои и чужие виноградники, на свою землю и свою Италию.

***

Утром София вышла на крыльцо и увидела букет незабудок. Соседки обнаружили такие же небольшие букетики возле своих дверей. София поняла все первой.

– Отец!

Она кинулась в его дом, улица последовала за ней.

Дома было пусто. Только везде стояли цветы с подписями: Аннет, Октавии, Наталье, Элизабет, Лене, Ольге…

И бумага на столе:

«София, мне пора. Все документы есть у поверенного. Всю землю оставляю тебе, ты знаешь ее ценность. Но не обижай брата. Я прожил прекрасную жизнь. Мне нечего больше желать и не перед кем извиняться. Каждый мой поступок шел от души. Ты должна знать: всех женщин, что я упомянул, я страстно любил. Но твою мать я любил больше чем кого-либо. Больше Лиды я любил только эту землю.

Ураган проходит, земля остается навсегда».

Его нашли в тот же день, сидящим на любимом камне на вершине холма. Сеттер лежал в ногах, пес все понимал и готовился последовать за хозяином. София старалась не плакать, но дома, выгнав детей не улицу, дико кричала от тупой боли в сердце.

Через несколько часов, под вечер, появилась Элизабет.

– Почувствовала, – коротко ответила она на вопросительный взгляд Софии.

На другой день в дом к Винченце ворвалась Алена в запыленном деловом костюме. Позже приехала Октавия, ей было за пятьдесят. Тоже почувствовала. Совсем седая Виктория появилась на другой день. Все поддерживали друг друга, пили любимое Винченце «Вальполичелло» и вспоминали.

Винченце похоронили на вершине холма. На надгробие София заказала надпись: «Винченце, он жил прекрасно и яростно».


Александр Насокин.
Падуя – Верона – Москва, 2012