Корей Маас. Реформация и изобретение истории

РЕФОРМАЦИЯ И ИЗОБРЕТЕНИЕ ИСТОРИИ
Корей Маас (2012)

Заглавие этой работы несомненно поразит читателя, ибо оно может показаться если и не грубо ошибочным, то, во всяком случае, преувеличенным сверх всякой меры. Вряд ли можно не знать, что историческая письменность возникла задолго до раннесовременного религиозного поворота, обычно называемого Реформацией. Многие могут вспомнить широко известные имена историков, писавших более чем за тысячелетие до Реформации, такие, как   Евсевий, Тацит, Ливий или Геродот. Некоторые могут отметить, что Геродот, писавший более 2000 лет назад, уже в I в. до н.э. считался "отцом истории" (1).  Другими словами, при том, что известно о литературе двух тысячелетий, предшествовавших Реформации, как представляется, трудно говорить о каком-либо «изобретении истории» в XVI веке. Более того, известно или, по крайней мере, часто считается, что сама Реформация осложняет эту трудность. Британский историк Алек Рири, например, показывает мнение большинства людей о Реформации, когда он предполагает, что «протестантизм был в прямом смысле фундаменталистским движением; он принимал только один авторитет, Священное Писание, и эта власть была абсолютной. У него не было логической необходимости обращаться к традиции или истории" (2). Еще один британский ученый Томас Беттеридж решительно утверждал не только то, что у протестантов не было логической необходимости в истории, но что любое обращение к истории с их стороны на самом деле было бы нелогичным. Отмечая протестантский отказ от католических доктрин, которые могут быть поддержаны только апелляцией к тому, что римская церковь называла «неписаными истинами», то есть истинами, которые не могут быть подтверждены словами Писания, он пишет: «В мире, полностью основанном на Писании, есть ли вообще место для истории? Действительно, если история и все другие тексты, не связанные с Писанием, лишены всякого авторитета или правдивости "неписаных истин", то в чем их смысл вообще?" (3). Сказать, что неуклонная приверженность доктрине Sola Scriptura будет логически ограничивать протестантов библейским материалом, значит утверждать, что она будет отвращать их от внимания к чему-либо, что можно назвать историей, особенно в области богословия.
Однако известный немецкий историк Джеральд Штраус напоминает нам, что "исторические переоценки всегда совпадали с точками поворота в истории" (4). Религиозные споры XVI в., каковы бы они ни были, несомненно были поворотным моментом в истории. И еще до тщательного анализа доказательств Штраус мог уверенно заявить, что "было бы удивительно, если бы Лютеранская Реформация не привела к поиску обзора истории Германии" (5). Предположения Штрауса о роли исторической науки в немецкой Реформации были частично подтверждены его собственными исследованиями, в то время как его подход в более широком смысле применим и за пределами Германии. Касаясь, например, Реформации в Англии, Ричард Бокэм отметил, что "история Церкви оказалась полезна для английского протестантизма с самого начала" (6). Точно так же и даже в большей мере исследователь английской Реформации А.Г.Диккенс заключил, что  «прогресс мысли Реформации связан с устойчивым обогащением исторического восприятия и метода" (7).
Если мы предположим, что на самом деле эти утверждения действительно верны, то первый вопрос должен быть: почему? Если бы протестанты фактически имели побуждение отказаться от внебиблейских описаний прошлого как логически ненужных и, возможно, даже неприемлемых, то что тогда объясняет их последовательное и успешное использование истории и ее плодов?

1. Контекст гуманизма эпохи Возрождения

Пытаясь ответить на этот вопрос, возможно, стоит вспомнить прежде всего роль интеллектуального контекста, в котором возникло движение Реформации и, в частности, гуманизм эпохи Возрождения. Как хорошо известно, гуманисты и их сторонники в век, предшествующий Лютеру, руководствовались девизом Ad fontes - Назад к истокам. Этими истоками были, конечно, сочинения классической древности, в том числе греческие и римские истории таких авторов, как упомянутые Ливий и Тацит. Также большинство из них восхищались элегантной латынью, особенно великого римского оратора Цицерона, увещевавшего своих современников: "Те из вас, кто не узнают, что до нас было, навсегда останутся детьми". Это было убеждение, с жаром принятое гуманистами, которые сделали выражение Цицерона «вездесущей банальностью XVI века" (8). Речь шла не только о том, что классические тексты и идеи были заново открыты в эпоху Возрождения. Сам факт их повторного открытия в то же время заставил их читателей смириться с ними как с историческими документами, то есть документами определенных  времен и мест, очень отличающихся от Европы XV - XVI веков. В отличие от средневековых летописей и хроник, которые начинались с сотворения мира и продолжались дальше, как будто история была просто длинной, непрерывной цепочкой событий и как если бы, например, Римская империя I века и Священная Римская империя XIII века были одним и тем же -  гуманистическая попытка понять мир классической древности предполагала распространение перспективы на прошлое, смысл, имеющий решающее значение для возможного развития того, что можно назвать критической или аналитической историей (9).
Это чувство перспективы, созданное гуманистами эпохи Возрождения, и его вклад в критическую историографию, пожалуй, чаще и характернее всего отмечается в работах итальянца XV в. Лоренцо Валлы, который на исторической и грамматической основе продемонстрировал, что т.н. Константинов дар, приписываемый императору IV в. Константину и якобы означавший предоставление огромной власти, как духовной, так и политической, папству - на самом деле был гораздо более поздней подделкой. Причина для частого упоминания Валлы в этом отношении будет довольно очевидной: его работа не только иллюстрирует критическую и аналитическую историографию, разработанную гуманистами эпохи Возрождения и впоследствии воспринятую современными историками. В ней также подчеркивается, почему такой метод может быть использован, и это объясняет его особую привлекательность для протестантских реформаторов через столетие после Валлы.
Таким образом, утверждалось, что, опираясь на эти гуманистические основы, «XVI и начало XVII века характеризовались первостепенным  интересом к истории, и ее всеобъемлющий характер "стал очевидным средством, с помощью  которого богословы всех религиозных традиций подтверждали свою конфессиональную идентичность" (10). В этом моменте несомненно есть много правды, но по-прежнему нужно спросить, была ли и почему история способом подтвердить конфессиональную идентичность протестантов, тех, кто поклялись в верности только Писанию. Этот вопрос особенно заслуживает внимания, потому что, насколько бы ни была популярна история в XVI в., в новой гуманистической историографии оставалось много такого, что реформаторы на самом деле нашли непривлекательным. История гуманистов, так же как и их латынь, была сознательно смоделирована классической древностью. И Лютер, даже если иметь в виду только его, был далеко не в таком восторге от древних, как многие из его современников-гуманистов. Какими бы доверчивыми или неаккуратными ни были постклассические средневековые авторы, они, по крайней мере, не были язычниками, как авторы дохристианской древности. С этим был связан вопрос содержания и темы. Гуманистическая история, как и древняя, была в значительной степени нравственной, даже моралистической историей - тем, что древние называли "обучением философии на примере", причем "философия" в этом понимании охватывала нечто большее, чем просто совокупность знаний, и вместо этого предлагала всеобъемлющий способ жить. В этом духе поэт XIV в. Франческо Петрарка, часто считающийся "отцом гуманизма", как Геродот - отцом истории, мог прямо заявить: "Лучше быть добрым, чем знать правду" (11). Таким образом, гуманистическая история не имела в виду просто информацию, она намеревалась вдохновлять, и прежде всего вдохновлять поступать справедливо, потому что, как настаивал Аристотель, те, кто действуют справедливо, становятся справедливыми" (12). Но, конечно же, это было обоснованием того, против чего Лютер и его сторонники прежде всего и выступали.
Менее очевидно, но несомненно то, что против принятия реформаторами гуманистической историографии было отсутствие в ней патриотической мотивации. Итальянский Ренессанс и его любовь к классике были частично вызваны верой в то, что слава Древнего Рима была итальянским наследием; такие люди, как Цицерон и Тацит, были их предками. Однако у немцев не было древней славы, о которой стоило бы вспоминать - за уникальным исключением приписываемой им добродетели, противопоставленной римскому декадансу у самого Тацита, чья написанная в I в. "Германия" была открыта лишь недавно и стала быстро публиковаться в популярных изданиях по всем немецким землям (13).

2.   Использование истории римской церковью и реформаторами

Гораздо более значительным, чем любые различия между южноевропейскими гуманистами и реформаторами из Северной Европы, является тем не менее тот простой факт, что против протестантской приверженности только Писанию Рим конкретно и явно заявлял историю как свою сферу власти. Иллюстрируя этот момент, король Англии Генрих VIII, которому папство вручило титул "защитника веры", писал против Лютера и его учения. В своей атаке 1521 года на Лютера Генрих отверг Sola Scriptura и отстаивал полномочия истории и традиции, утверждая, что «Христом были сказаны и сделаны многие вещи, которые не записаны ни одним из евангелистов, а сохранились лишь в памяти тех, кто присутствовал при них, после чего они передавались из уст в уста с самого времени апостолов до нас" (14). Иначе говоря, исторические учения и традиции церкви, даже если это "неписаные истины", должны иметь равную власть с Писанием, потому что предполагается, что они произошли от Самого Христа. Это как раз позиция, официально подтвержденная в конце века Тридентским Собором (15). Однако в своих работах король Генрих был еще более откровенен в вопросе об авторитетном характере исторических свидетельств. Если какая-либо ошибка была введена после времен  апостолов, писал он, тогда, конечно, кто-то должен иметь возможность «указать время, когда это случилось" (16). Эту историческую задачу реформаторам представил не один Генрих.  Еще в XVI веке иезуитский богослов Эдмунд Кэмпион поставил исторический вопрос: "В какое время, по какому случаю и чьей властью кто-то мог учредить новую и странную религию, вторгшуюся не только в город Рим, но и в весь мир?" (17). В следующее столетие католические полемисты продолжали спрашивать: «В какие дни папы свергли истинную религию в Риме?" (18). Если это действительно произошло, как утверждали реформаторы, тогда, конечно, протестанты должны быть способны точно определить, когда именно. Казалось бы, история столь подтверждала претензии Рима, что покойный Ричард Мариус мог утверждать, что для стойкого защитника папства, каковым был Томас Мор, «значение истории было настолько переплетено с католической церковью, что если Церковь была ложной, история не имела смысла" (19). И наоборот, если продемонстрировать истину римской религии, история, как предполагалось, также подтверждала ложность протестантских притязаний.
Результатом этого предположения было то, что широкое разнообразие риторических вопросов Рима, вызовов и насмешек превратились в заданный реформаторам один очень важный исторический вопрос: «Где была ваша церковь перед Лютером?". Именно этот вопрос, в конце концов, реформаторы должны были ответить. В таком случае можно сказать, что сама природа споров Реформации вынудила вывести вопросы истории на первый план. Вопреки ранее отмеченному предположению, что апелляции к истории не были логически необходимы для протестантов, Розмари О'Дэй  настаивала на том, что «историография была, следовательно, наукой, которая была для религии необходимостью, а не роскошью" (20). Даже до того, как реформаторы представили столь явные проблемы, полезность истории в дебатах Реформации стала очевидной. Перед Кэмпионом, Мором и Генрихом VIII бросили по исторической перчатке, когда после своих 95 тезисов об индульгенциях Лютер, в рамках подготовки к обсуждению предмета, начал историческое исследование церковных соборов, папских указов и канонического права. Хотя в первую очередь поиск данных непосредственно относился к спорам по поводу индульгенций, он обнаружил гораздо больше, чем ожидалось: на протяжении всей своей долгой истории церковь на самом деле регулярно отменяла и даже осудила некоторые свои позиции, породив в лучшем случае претензии к историческому консенсусу и преемственности учения (21).
Именно эта первая атака на факты открыла Лютеру глаза на преимущества усидчивого, систематического изучения истории - настолько, что уже в 1520 году он мог сделать новое предложение о том, чтобы университеты открыли кафедры истории (22). Любовь Лютера к этой дисциплине породила заявления, которые по-прежнему регулярно цитируются профессорами истории: история - это "мать истины" (23), и «историки, следовательно, являются наиболее полезными людьми и лучшими из учителей,  так что никто не может чтить, хвалить и благодарить их достаточно". Однако Лютер сделал больше, чем просто похвалил историков и стал поощрять преподавание истории как университетской дисциплины; он сам стал заниматься исследованиями и письмами в этой области. Он опубликовал, например,  собственное опровержение подложности Константинова дара и написал множество предисловий к историям, написанным его современниками. Тем, что было описано как «наиболее сложный исторический анализ, который исходил из-под пера Лютера", был его трактат 1539 года "О Церкви" (25). В этой работе Лютер обратил все свое внимание на историю церкви, сочинения богословов и постановления соборов. Здесь он значительно расширил тезис, выдвинутый им 20 годами ранее при подготовке к Лейпцигскому диспуту: в вопросах, не вполне раскрытых в Писании, церковь никогда не достигала единодушия. Более того, до реформы она имела удивительную способность противоречить самой себе, отменять принятые решения, учреждать новые или отменять старые доктрины и обряды. Как один из важнейших примеров Лютер показал, что папа верховный глава церкви и даже высший мирской авторитет был саном, совершенно неизвестным не только в Писании, но и в ранней Церкви. Такие аргументы позволили по крайней мере одному современному историку предположить, что Лютер «предоставил свое дело  отделения от Рима главным образом  историческому аргументу, а именно постепенной эволюции иерархической системы Церкви, противоречащей образу Христа" (26).
 Но Лютер, конечно, даже в Германии был только одним из многих реформаторов. И, по крайней мере, можно утверждать, что в отношении развития истории как дисциплины он был наименее влиятелен. Недавно утверждалось, что Филипп Меланхтон, коллега Лютера в университете Виттенберга и автор многих конфессиональных документов лютеранства, был наиболее привержен академическому изучению истории и считал ее ключом к реформе Церкви. В результате именно Меланхтон "сделал историю важным полемическим инструментом Реформации" (27). Это утверждение  повторяет аналогичный вывод одного из стандартных обзоров развития историографии. Не только сам Меланхтон предложил лекции по истории, но, по словам Эрнста Брейшаха, он «вскоре понял, что ключевая битва между римским католицизмом и протестантизмом будет борьбой за истинность церковной традиции, и считал, что история, как могущественное оружие в этой борьбе, должна иметь видное место в новых протестантских университетах" (28).  Таким образом Меланхтон, наконец, реализовал более раннее предложение Лютера о том, что  история должна быть введена в учебную программу университетов, и в1540-е и 1550-е годы лютеранские университеты в Европе начали учреждать кафедры по этой дисциплине. Более того, поскольку любая академическая дисциплина требует своих канонических текстов, Меланхтон также мог оказывать свое влияние. Взяв незавершенную работу, широко известную как Хроника Кариона, он переделал ее в огромный Успешный учебник, опубликованный в нескольких изданиях и на четырех языках, не только в Виттенберге и ряде других городов Германии, но также  в Швейцарии, Франции и Нидерландах (29). "Хроника" была лишь первой из многих таких публикаций. По мере развития истории в университетском учебном плане в середине XVI века возник совершенно новый жанр литературы, посвященной "искусству истории" и трактовавший, как следует читать, писать и преподавать историю. Особое влияние в этом отношении оказал лютеранский профессор Давид Читрей, один из учеников Меланхтона. Более известный как богослов, и в особенности своей ролью в составлении Формулы согласия, он был также замечательным историком. Помимо чтения лекций по истории в университете Ростока и составления нескольких курсов, он также выпустил ряд важных работ по историческому методу, придавших более четкую и согласованную форму бурно развивающейся дисциплине (31).

3. Развитие исторического метода среди реформаторов

Этот постепенный переход от более раннего, утилитарного и полемического использования истории к более сложному взаимодействию с вопросами исторического метода имеет центральное значение для тезиса о том, что история, как дисциплина, имеет свои корни в Реформации. История как описание прошлого, конечно же, существовала и до XVI  века, и ее наработки поколение реформаторов охотно использовало для полемического обсуждения. Но история как предмет объективного интеллектуального запроса начала развиваться только по мере ее введения в официальный университетский учебный план и придания ей формы с помощью конкретного и общепринятого метода, прежде всего богословского. И эти две фазы не связаны друг с другом. Полезность истории вызвала устойчивый интерес к ее предмету как таковому, но однажды этот интерес сформировал очевидную необходимость объективного, критического и аналитического метода написания истории. Эта взаимосвязь становится еще более очевидной на фоне общих для реформаторов убеждений, необходимых для развития современной историографии, но в значительной степени отсутствовавших в предреформационном христианском мире.
Мы уже сказали, что католики XVI в. часто предполагали, что история церкви и традиция оправдывала те убеждения, которые явно не раскрыты в Писании. Также было отмечено, что критические исторические исследования, такие, как у Лоренцо Валлы, могли оказаться очень вредными для этих традиционных оправданий. Неудивительно, что институт, столь зависевший от исторических претензий, стал эффективно препятствовать любому критическому исследованию исторических событий. И наоборот, с приходом Реформации и ее настойчивостью в том, что только Писание является нормативным в определении доктрины, отмена традиции в качестве оправдания веры предоставила историку право свободно исследовать прошлое на своих собственных условиях и поощрять создание истории как автономной дисциплины" (32). Стоит отметить, что это вывод, высказанный покойным Ярославом Пеликаном - историком и богословом, воспитанным в лютеранстве, но позже оставившим его в пользу восточного православия - общины, определяемой традицией, возможно, даже больше, чем римский католицизм. Пеликан совершенно правильно заметил, что «протестантский принцип в Реформации Лютера позволил ему усвоить решающее значение историческим предпосылкам унаследованной католической традиции и, следовательно, Создать место для объективной, критической исторической методологии в изучении церковной истории" (33). Иными словами, протестантская настойчивость в вопросе о "только Писании" как определяющем вопросы доктрины позволила также богословам и историкам более объективно судить о том, что не было Писанием. Кроме того, это было именно тем объективным взаимодействием с историческим материалом, что могло отчетливо показать, что только Писание можно считать заслуживающим доверия источником вероучения. В качестве примера Пеликан отмечает, что римские богословы, которым было поручено критиковать Аугсбургское исповедание 1530 года, пытались защитить оспариваемые обряды и доктрины Рима  утверждением, что они были частью неразрывной традиции, прослеживаемой через историю Церкви к самим апостолам. Но через критическое чтение существующих источников постепенно выяснилось, что эти утверждения, по словам Пеликана, не были обоснованы историческими доказательствами (34).
Однако неубедительность католических апелляций к традициям против Аугсбурга не означала окончательную победу лютеранства. Обе стороны в дискуссии продолжали  не только участвовать в битве идей и войне слов, но в последующие годы вступили в настоящую войну, в которой протестантские территории не смогли одержать победу. В 1547 году, всего через 17 лет после Аугсбургского исповедания, лютеранские князья Европы были разгромлены в Шмалькальденской войне императорскими войсками, поддержанными Римом. С этой католической победой произошло восстановление среди всего прочего римской мессы, и об этом объявил епископ Михаэль Аугсбургский. Более того, по иронии судьбы он был намерен вновь подтвердить сомнительные исторические оправдания, которые его единоверцы предложили в том же городе 17 годами раньше. В своей проповеди о восстановлении римской мессы епископ заявил, что ее латинский текст был написан самими апостолами и остался неизменным на протяжении всей 1500-летней истории церкви (35). Этот эпизод примечателен тем, что он еще раз иллюстрирует значительную роль, которую история сыграла в оправдании традиционной римской доктрины и практики, а также в обосновании исторических претензий, которые должны были быть чрезмерными, если протестантизм должен был оправдать свое существование. Но в данном контексте также отмечается, что в Реформации были конкретные люди, которые больше кого-либо другого способствовали развитию истории как дисциплины.
Маттиас Флаций Иллирик, хотя он гораздо менее известен, чем Лютер или Меланхтон, как  и Читри, был учеником Меланхтона в Виттенберге. Тем не менее в конечном итоге он порвал с Меланхтоном именно из-за вопросов, исходивших от епископа Аугсбурского. Когда римская месса была восстановлена на протестантских землях, Меланхтон и его последователи пришли к выводу, что для лютеран допустимо поклоняться и согласно римскому обряду. Флаций и его сторонники сделали противоположный вывод. Эти т.н. гнесиолютеране, как они саркастически назывались, настаивали на том, что они не могут поклоняться в согласии со стилем и содержанием средневекового католицизма. Эта позиция была частично оправдана общим пониманием того, что есть lex orandi - lex credendi (закон молитвы - закон веры). Иначе говоря, поклоняться вместе с католиками - значит верить, как они, и именно поэтому Рим настаивал на том, чтобы восстановить мессу на протестантских территориях. Более того, римская месса никем не могла быть сделана обязательной, поскольку это не предусмотрено Священным Писанием. Флаций утверждал, что будет явной ложью утверждение, что она была написана апостолами, а затем дошла от них в неизменном виде. Чтобы доказать свою точку зрения, он, как хороший гуманист, пошел Ad Fontes, возвращаясь к истокам, и первым сделал себе имя, публикуя различные исторические литургии, как они существовали в разное время и в разных местах, и тем самым окончательно показав, что месса XVI в. формировалась медленно и постепенно по фрагментам в течение долгого времени, и, следовательно, не имела никакого апостольского мандата (36). Подход Флация к литургической истории впоследствии был принят в начатом им монументальном 14-томном труде, официально названном просто "Церковной историей", но более известном как "Магдебургские центурии". Прочное влияние этой работы очевидно уже по популярному заглавию. Перед трудом Флация и его соавторов слово «век», "центурия" широко использовалось применительно к любой сотне: что лет, что миль или яблок. Только  Флаций принял решение разделить всю историю на столетия, и с последующей популярностью его труда слово "век" получило стандартное значение и стало общепринятым. Истинный вклад "Центурий", однако, можно найти в их содержании и методе. Это было комплексное исследование развития Церкви, хронику истории каждого ритуала, служения, доктрины, каждого конфликта между церковью и государством, причем все это делалось с постоянными ссылками на первичные источники. В отношении каждого источника Флаций, как некогда Валла, спрашивал, подлинный это документ или подделка. "Центурии", как отмечает один современный автор, содержали «все атрибуты критической истории" (37). Оливер Олсон, выдающийся современный авторитет по Флацию и его трудам, еще более подчеркнуто рассматривает публикацию "Центурий" как "первый пример того, как церковная история была подвергнута научному исследованию" (38). В свете частых упоминаний XIX в. как эпохи "истории как науки"   утверждение, что Флаций стал заниматься чем-то в этом роде уже тремя столетиями раньше, может показаться анахронизмом. Но по крайней мере один современный историограф признает, что Флаций был по крайней мере одним из людей, которые ввели в Реформу историю как современную дисциплину, и их критическая методология в XVI веке заложила фундамент, на котором стали стрить историки века XIX-го (39).
Именно по этой причине в эпоху после Флация историки писали "с методами и материалами, заимствованными из "Магдебургских центурий" (40). Конечно, такие труды, по крайней мере первоначально, писали преимущественно протестанты. Многие католики, похоже, действительно, верили вместе с Томасом Мором, что смысл истории настолько переплетен с католической церковью, что если эта церковь ложна, то история не имеет смысла вообще. Но даже папа ХХ века Иоанн XXIII был вынужден оглянуться назад и признать, что тщательное, критическое историческое исследование, выполненное Флацием и его сторонниками, оставило католиков XVI в. "побежденными, обескураженными и подавленными на территории той самой традиции и истории, свое право на которую они готовы были защитить наверняка" (41).
Наше внимание к историографии, как она развилась в немецкой Реформации, не следует понимать так, что Германия была единственным местом, где происходили такие события. Наряду с упомянутыми нами Генрихом VIII и Томасом Мором в Англии также стоит кратко отметить значительное влияние Джона Фокса. Елизаветинский историк по праву известен своим бестселлером "Книга мучеников", который, как и "Центурии", получил широкую известность не под авторским заглавием. Популярность работы Фокса не отменяет того факта, что ее полное (сегодня 8-томное) издание было гораздо шире, чем просто мартиролог. Это было собрание памятников и свидетельств, предназначенных "для государства и Церкви в целом" (42). Подобно немецких реформаторам, Фокс был убежден, что современная Римская церковь отошла от некоторых фундаментальных учений апостольской эпохи, а также ввела учения и практики, чуждые древней Церкви. Он утверждал, что эти новые доктрины были введены в Церковь и терпелись в ней прежде всего "из-за отсутствия правдивой истории" (43). Как и Флаций, он был намерен раскрыть и записать «истинную историю» Церкви, тщательно и критически проверяя записи о ее прошлом. Описывая свой метод подготовки этой важнейшей книги, он заявил: "Должно искать записи, проверять древние документы, сравнивать авторов и сопоставлять их друг с другом, чтобы вынести взвешенное суждение, и для этого нужны большое трудолюбие и простота, чуждая пристрастности" (44). Хотя притязания на бескорыстную объективность во многом оставались риторикой, это было чем-то большим, нежели притворная научная поза. Упоминая работу Фокса с первоисточниками, на которые он опирался, британский историк Патри Коллинсон твердо пришел к выводу, что Фокс «работал лишь немного более небрежно, чем авторы нынешних докторских диссертаций, и практически теми же методами" (45).
Труд Фокса, как у немецких реформаторов, служил не только в качестве иллюстрации истины протестантской доктрины Писания, но и открыл способ использования истории, который раньше не представлялся возможным. Также его акценты показывали, каким образом протестантская доктрина церкви позволяет ввести новый вид истории - историю идей. Фокс ссылается на учение Церкви в самом начале описания своего подхода к истории, когда упоминает «надлежащее устроение истинной церкви», которого, как отметил он, "почти никто не видит" (46). То есть не видимое устроение, не папа, епископы, духовенство или даже миряне, присутствующие на поклонении, есть истинная христианская церковь, а Церковь невидимая, составляемая из всех верующих и тех, кто еще уверует. И Фокс, и Флаций часто критиковали ранних церковных историков за то, что они не поняли этого. Они считали, что такие историки пролили слишком много чернил, описывая то, что происходило в Церкви, а не то, что должно было в ней быть. Комментируя Флация и его соавторов, Норман Джонс подчеркнул новизну исторического подхода, вытекавшего из этого убеждения. Избегая простых хроник церковных событий,  которые доминировали на протяжении всего средневековья, они вместо этого «написал историю идей, которые сформировали христианскую Церковь" (47). При этом, говорит Джонс, они стали неподтвержденными «отцами современной интеллектуальной истории" (48).

4. Вывод

В свете всего сказанного переходя к выводу, отметим, что заслуживающими особого внимания представляются три момента. Во-первых, вопреки распространенному мнению, учение протестантских реформаторов о Sola Scriptura не мешало историческому исследованию, но на самом деле побуждало к нему, придавая ему новое направление, что, в свою очередь, позволило его использование в защиту авторитета только Писания. Брюс Гордон пришел к выводу, что "для протестантов раскрытие истории было составной частью утверждения авторитетного Слова Божия" (49).
Во-вторых, протестантское взаимодействие с историей оказалось весьма эффективно в первую очередь в свете доктринальных дискуссий Реформации. Реформаторы были в состоянии опровергнуть сомнительные исторические заявления, сделанные длинной вереницей католических богословов, и продемонстрировать древность многих из собственных утверждений. В особенности в форме народных произведений, таких, как у Фокса, историки эффективно представили аргументы в пользу Реформы, в том числе для мирян.  При выборе между абстрактными богословскими и конкретно-историческими аргументами предпочтение отдавалось последним. Энтони Мильтон считает вполне вероятным, что с самого начала "изложения исторических фактов... должны были предложить ясное руководство по проблеме, доступное и неспециалистам" (50).
Наконец, реформаторы не только использовали историю, но и сделали ее эффективной. Это первоначально «полемическое использование истории повлияло на дисциплину самой истории" (51). Чтобы быть убедительными в дебатах с римско-католическим богословием, протестанты сделали ставку на многие свои требования к истине об истории и традиции. Они были вынуждены тщательно и критически подходить к поиску исторических документов, оценке их подлинности, их толкованию и применению.   Подчеркивая эту критическую и аналитическую методику, которая вскоре должна была стать ожидаемой нормой в обучении и преподавании протестантских университетов всей Европы, реформаторы действительно совершили то, что должно быть названо революцией в истории. Они создали ее как современную научную дисциплину.

1 Cicero, Laws, 1.5. 2 Alec Ryrie, "The Problem of Legitimacy and Precedent in English Protestantism, 1539-47," in Protestant History and Identity in Sixteenth-Century Europe, vol. 1, The Medieval Inheritance, ed. Bruce Gordon (Aldershot: Ashgate, 1996), 78.
3 Thomas Betteridge, Tudor Histories of the English Reformations, 1530-83 (Aldershot: Ashgate, 1999), 97. 4 Gerald Strauss, "The Course of German History: The Lutheran Interpretation," in Enacting the Reformation in Germany, ed. G. Strauss (Aldershot: Variorum, 1993), 676. 5 Strauss, "The Course of German History," 676. 6Richard Bauckham, Tudor Apocalypse: Sixteenth Century Apocalypticism, Millenarianis11l, and the English Reformation (Abingdon: Sutton Courtenay, 1978), 68.
7 A.G. Dickens, "The Reformation in England," in Reformation Studies, ed. A.G. Dickens (London: Hambledon, 1982), 455.
8 Strauss, "The Course of German History," 665. 9 Myron Gilmore, The World of Humanism, 1453-1517 (New York: Harper and Brothers, 1952), 201.
10 Irena Backus, Historical Method and Confessional Identity in the Era of the Refol'l11atioll, 1378-1615 (Lei den: Brill, 2003), 3. 11 Francesco Petrarca, "On His Own Ignorance and That of Many Others," in The Renaissance Philosophy of Man, ed. E. Cassirer, P.O. Kristeller, and J.H. Randall (Chicago: University of Chicago Press, 1948), 105. 12 Aristotle, Nicoll1achean Ethics, 2.1
13 See D.R. Kelley, "Tacitus Noster: The Germania in the Renaissance and Reformation," in Tacitus and the Tacitean Tradition, ed. T.J. Luce and A.J. Woodman (Princeton: Princeton University, 1993), 152-167. 14 Henry VIII, Assertio Septem Sacramentorum, ed. Louis O'Donovan (New York: Benzinger Brothers, 1908), 278-280; capitalization and punctuation modernized here and in further quotations from the same work. 15 Canons and Decrees of the COl/ncil of Trent, tr. H.J. Schroeder, O.P. (Rockford: Tan Books, 1978), 17. 16 Henry VIII, Assertio Septem Sacramel1tOrllm, 202. 17 Quoted in Graham Windsor, "The Controversy between Roman Catholics and Anglicans from Elizabeth to the Revolution" (unpublished PhD. Thesis, University of Cambridge, 1967), 259 n. 3. 18 Windsor, "The Controversy between Roman Catholics and Anglicans," 258-259. 19 Richard Marius, "Thomas More and the Early Church Fathers," Traditio 24 (1968), 393-394. 20 Rosemary O'Day, The Debate on the English Reformation (London: Methuen, 1986), 25. 21 See Martin Brecht, Martin Luther, vol. 1, His Road to Reformation, 1483-1521, tr. James L. Schaaf (Philadelphia: Fortress, 1985),307-309, 325.
22 Lewis Spitz, "History as a Weapon in Controversy," Concordia Theological Monthly 18 (1947), 81. 23 Martin Luther, Disputatio Iohannis Eccii et Martini Lutheri Lipsiae habita (1519), in D. Martin Luthers Werke, Kritische Gesamtausgabe, Schriften, 62 vols. (Weimar: Bohlaus, 1883-1986),2: 289. 24 Martin Luther, Preface to Galeatius Capella's History (1538), in Luther's Works: American Edition, 56 vols., ed. J. Pelikan and H. Lehmann (Philadelphia: Fortress, and St. Louis: Concordia, 1955-1986), 34: 276. 25 Jaroslav Pelikan, Obedient Rebels: Catholic Substance and Protestant Principle in Luther's Reformation (New York: Harper & Row, 1964), 53.
26 Cyriac K. Pullapilly, Caesar Baronius: Counter Reformation Historian (Notre Dame: University of Notre Dame, 1975), 50.
27 Bruce Gordon, "The Changing Face of Protestant History and Identity in the Sixteenth Century," in Protestant History and Identity in Sixteenth-Century Europe, vol. 1, The Medieval Inheritance, ed. Bruce Gordon (Aldershot: Ashgate, 1996), 13. 28 Ernst Breisach, Historiography: Ancient, Medieval, and Modern (Chicago: University of Chicago, 1983), 166. 29 Strauss, "The Course of German History," 686. 30 Neal W. Gilbert, Renaissance Concepts of Method (New York: Columbia University, 1960),79.
31 See Strauss, "The Course of German History," 672; see also Robert Kolb, For All The Saints: Changing Perceptions of MarhJrdol11 and Sainthood ill the Lutheran Reformation (Macon: Mercer University 1987), 37. 32 Robin Bruce Barnes, Prophecy and Gllosis: Apoca/ypticisl/1 ill the Wake of the LlItllerml
Reformation (Stanford: Stanford University, 1988), 102. 33 Pelikan, Obedient Rebels, 32 34 Pelikan, Obedient Rebels, 32.
35 Oliver K. Olson, "Matthias Flacius," in The Reformation Theologians: An Introduction to Theology in the Early Modern Period, ed. Carter Lindberg (Oxford: Blackwell, 2002), 85. 36 See Olson, "Matthias Flacius," 85.
37 Pullapilly, Caesar Baronius, 52. 38 Olson, "Matthias Flacius," 88. 39 D.R. Kelley, "Historiography, Renaissance: German Historiography," in Encyclopedia of the Renaissance, 6 vols., ed. P.F. Grendler (New York: Charles Scribner's Sons, 1999), 3:180. 40 Ronald E. Diener, "Johann Wigand, 1523-1587," in Shapers of Religious Traditions in Germany, Switzerland, and Poland, 1560-1600, ed. Jill Raitt (New Haven: Yale University, 1981), 35.
41 Quoted in Oliver K. Olson, "Matthias Flacius Illyricus, 1520-1575," in Shapers of Religious Traditions in Germany, Switzerland, and Poland, 1560-1600, ed. Jill Raitt (New Haven: Yale University, 1981),14. 42 John Foxe, Actes and Monuments (London, 1583 ed.), 1; орфография и пунктуация модернизированы. 43 Foxe, Actes and Monuments, unpaginated preface addressed "To the True and Faithful Congregation of Christ's Universal Church." 44 Foxe, Actes and Monuments, 578
45 Patrick Collinson, "Truth and Legend: The Veracity of John Foxe's Book of Martyrs," in Elizabethan Essays, ed. Patrick Collinson (London: Hambledon, 1994), 156. 46 Foxe, Actes and MOl1uments, unpaginated preface addressed "To the True and Faithful Congregation of Christ's Universal Church." 47 Norman L. Jones, "Matthew Parker, John Bale, and the Magdeburg Centuries," Sixteenth Centunj Joumal12 (1981),44. 48 Jones, "Matthew Parker, John Bale, and the Magdeburg Centuries," 35.
49 Gordon, "The Changing Face of Protestant History," 3. 50 Anthony Milton, Catholic and Reformed: The Roman and Protestant Churches in English Protestant VIOugllt, 1600-1640 (Cambridge: Cambridge University, 1995),270. 51 Rainer Pineas, VIO/Ilas More and Tlldor Polemics (Bloomington: Indiana University, 1968),220.

Перевод (С) Inquisitor Eisenhorn